За компанию
Бывший олимпийский чемпион по вольной борьбе, а теперь заслуженный тренер подрастающего поколения Николай Николаевич Акимов прогуливался по платформе вдоль спального вагона, дымя крепкой сигаретой.
Когда до отправления поезда оставалось минуты две, Николай Николаевич бросил окурок в темную щель между краем платформы и зеленым боком вагона и, протиснувшись мимо проводницы, уже снявшей чехол с желтого флажка, прошел в свое купе.
Никаких признаков дорожного попутчика в купе не было.
"Видно, поеду в одиночестве, - подумал Акимов, - повезло, никто рядом храпеть не будет".
Вагон дернулся, и за окном поплыли вокзальные огни. И тут дверь купе с лязгом отъехала в сторону, и вот он, попутчик, тяжело дыша, устраивает на свободное место туго набитую спортивную сумку с надписью "Пума" под черным силуэтом застывшего в прыжке хищника.
- Вот повезло! - отдуваясь, воскликнул попутчик. - Вы - сосед что надо. А то, бывает, один едешь, или какая-нибудь дамочка капризная попадется.
Познакомились. Попутчик представился Фомой Фомичем.
- Сумка у вас знатная, - заметил Акимов. - Вы - спортсмен?
- Можно и так сказать, - отозвался новый дорожный знакомый, расстегивая "молнию" на своей сумке. - Мастер спирта.
Николай Николаевич подумал было, что попутчик оговорился, но тут же на столике возник золотой столбик коньячной бутылки, извлеченной из сумки Фомой Фомичем.
- Сейчас стаканчики организую, - объявил Фома Фомич.
- Я бы… мне бы лучше чайку, - невпопад отозвался Николай Николаевич.
- Будет и чаек. Коньяк с чаем - это же классика!
И Фома Фомич выскользнул из купе. Вскоре он вернулся и поставил на столик два пустых стакана. За ним проводница внесла чай еще в двух стаканах с подстаканниками.
Фома Фомич мгновенно открыл бутылку и набулькал по полстакана коньяку.
- Видали? - радостно спросил Фома Фомич. - Глаз - алмаз. Уровень как в аптеке.
- Я не пью, - сказал Николай Николаевич.
- Не пьете? - Фома Фомич несказанно удивился. - Это вы бросьте, не пьют только лошади на Большом театре. Ну, по первой!
Фома Фомич одним глотком осушил свой стакан и несколько раз подул, оттопырив губы, прямо в лицо Николая Николаевича. После чего заметил сдавленным голосом:
- Коньячок - высший сорт. Ну, за компанию!
- Я не буду, - сказал Николай Николаевич. - Не могу я, извините.
- Брезгуете? - Фома Фомич снова налил себе "как в аптеке". - Не опасайтесь, стаканы чистые, проводница при мне сполоснула. И потом, коньяк - это же дезинфекция от всех болезней.
- Да не в болезни дело. Просто я не пью, понимаете? Вообще не пью.
Фома Фомич некоторое время рассматривал Акимова, сощурившись. А насмотревшись, заговорил, внезапно перейдя на "ты":
- Эх, Колька! До чего же себя человек довести должен, чтобы нельзя было бутылку распить. Понимаю, ты - алкаш закодированный. Видал я таких. Но ты здоровый мужик, здоровенный. Раскодируйся и скажи себе: 150 грамм на раз - и все! Воля у тебя есть?
- Ничего я не алкаш! И не этот… не закодированный никакой. И воля тут ни при чем. Просто я не пью. Не люблю.
- Стыдишься, Коля? Мучаешься?
Николай Николаевич схватил свой стакан с коньяком и сделал большой глоток.
- Видали? Могу я выпить, могу! Но не хочу. Не нравится мне это. И все!
Николай Николаевич одним глотком выпил свой остывший чай, быстро разделся и лег, натянув на голову одеяло. Коньяк с чаем подействовал как снотворное, и Акимов скоро заснул.
Ему приснилась его последняя схватка, когда он стоял на "мосту", упершись головой в ковер, а французский борец всей тяжестью навалился на него, пытаясь дожать на чистый выигрыш. Дыхания не хватало, Николай Николаевич захрипел от напряжения и проснулся.
В полутьме он не сразу сообразил, что это Фома Фомич навалился на него и тянет с головы одеяло.
- Коля, прости, Коля, - бормотал неугомонный попутчик заплетающимся языком. - Я понял, прости. Тебе нельзя пить… Ты на спецзадании, секретная служба, прости, друг…
Николай Николаевич спихнул с себя Фому Фомича, и тот вдруг запел, совершенно поперек мелодии:
- Не думай о секундах свысока…
Акимов нахлобучил на голову подушку и вскоре перестал слышать Фому Фомича.
Когда Николай Николаевич проснулся, в окне вагона бежали ряды березок и ярко светило солнце.
Фома Фомич, открыв рот, спал одетый поверх одеяла, даже ботинки не снял.
Коньячная бутылка на столике была пуста. Одевшись и прихватив полотенце, Николай Николаевич проследовал в туалет, а заодно попросил проводницу прибрать в купе и принести ему чаю.
- Курить - в тамбуре? - спросил Акимов.
- Да уж покурите в купе, только аккуратно, - разрешила проводница. - Все равно через полчасика прибываем.
Когда Николай Николаевич вернулся в купе, на столике было чисто убрано, и в подстаканниках дымились два стакана горячего чая.
Покончив с чаем, Акимов достал сигареты и с удовольствием закурил. Тут и Фома Фомич проснулся и со стоном сел на кровати.
- Привет, - поздоровался с ним Николай Николаевич.
- Бртрет, - отозвался на незнакомом наречии Фома Фомич и провел языком по засохшим губам.
- Ну, чайку, - предложил Николай Николаевич, - и закурим.
- Я не курю, - отозвался Фома Фомич.
Глаза Акимова загорелись тем самым восторгом, каким они загорались, когда он, мастер спорта, стоял на верхней ступеньке пьедестала и смотрел, как под потолок спортзала поднимается знамя его страны.
- Совсем не куришь, Фомка? - спросил Николай Николаевич, тоже перейдя на "ты".
- Совсем не курю. Не хочу.
- Брезгуешь? А за компанию?
- И за компанию не хочу.
- Чахоточный?
- Нет, что вы, я просто.
- Обижаешь. Одна не повредит. Сигаретки - высший сорт.
- Я не буду, - сказал Фома Фомич, отползая в угол кровати.
- Будешь, Фомка, друг, будешь! - И Николай Николаевич сгреб Фому Фомича могучей рукой.
- Вы что, Николай Николаевич? - заверещал Фома Фомич.
Но Акимов уже провел классический захват так, что голова Фомы Фомича стала выглядывать у него из-под мышки, а свободной рукой вставил в губы партнера свою дымящуюся сигарету.
- Тяни в себя, Фомка! Тяни! А теперь дуй, как после коньяка! Еще! Еще разок!
И купе заволокло дымом, как и полагается при настоящем сражении.
Не в лесу живем
У меня заболела нога. Левая. Заболела неожиданно, тупой ноющей болью. Всякий уважающий себя мужчина обязан презирать боль. Но это надо делать умело. Презрение должно быть настолько очевидным, чтоб у окружающих не было и тени сомнения в вашем мужестве.
Я презирал свою боль не таясь, громко, обстоятельно и беспрерывно.
Первой мое мужество оценила жена.
- Не мучайся, - сказала она. - Пойди в районную поликлинику и покажись. Ведь не в лесу живем.
- Чепуха! - отрезал я. - Само пройдет.
Я действовал наверняка. Второй моей жертвой пала теща.
- Не делайте глупостей, - сказала теща. - Никаких районных поликлиник. Там сплошные коновалы. Вас должна посмотреть только Аделаида Григорьевна. Я ей сейчас сама позвоню.
Аделаида Григорьевна? Да, да, Аделаида Григорьевна! Вот, например, в прошлом году теща пошла в районную поликлинику со всеми признаками какого-то латинского заболевания. И что б вы думали? В районной поликлинике к этим признакам отнеслись наплевательски! А стоило теще обратиться с этими признаками к Аделаиде Григорьевне, как та не только сразу же обнаружила это заболевание, но сама взялась его лечить и очень хорошо вылечила. А кто знает, если б не Аделаида Григорьевна, может быть, было бы уже поздно. Короче говоря, я понял, что попадаю в надежные руки.
Теща договорилась с Аделаидой Григорьевной. Аделаида Григорьевна готова принять меня на дому.
Я получил желанный адрес и ряд напутственных инструкций.
Аделаида Григорьевна жила в очень темном подъезде. Я с трудом нащупал кнопку звонка. В ответ послышался заливистый лай, потом шаги, и высокий женский голос пропел за дверью:
- Кто это к нам пришел?
Дверь распахнулась, свет и душная теплота помещения вырвались на лестницу.
- Входите, - пропел голос.
Я шагнул навстречу расплывчатому силуэту женской фигуры, открыл рот для приветствия и был опрокинут навзничь. Рот мой забился шерстью, резкий запах псины обжигал ноздри, что-то липкое и теплое хлестало меня по лицу.
- Довольно, довольно, - пел женский голос, - вы уже подружились.
Я был на этот счет совсем другого мнения.
- Вставайте, молодой человек, раздевайтесь…
Пока я раздевался, отплевывался и вытирал лицо своим совсем непригодным для этого платком, хозяйка продолжала петь:
- Шмупсик такой общительный, а к мужчинам просто неравнодушен - у нас ведь в доме нет мужчин, вот он вам так и обрадовался.
Шмупсик - здоровенный пудель, не только стрижкой, но и размерами тяготеющий к царю зверей, вертелся тут же, истово колотя хвостом с львиной кисточкой по мебели.
- Проходите, пожалуйста, в комнаты и расскажите, что вас беспокоит…
В комнате Аделаида Григорьевна велела мне снять носок и ботинок и долго вертела меня за ногу во все стороны в поисках наилучшего освещения. Наконец, когда я с полного одобрения Шмупсика принял совершенно нечеловеческую позу, Аделаида Григорьевна велела мне замереть и углубилась в исследования. От нечего делать я стал разглядывать Шмупсика, который вдруг тоже притих и стоял, двигая челюстями, как корова.
- У вас плоскостопие, мой друг, - пропела вскоре Аделаида Григорьевна.
- Почему? - глупо спросил я. - У меня никогда этого не было.
- Никогда не было, а теперь будет, - прозвучал речитатив. - Вам необходимо носить супинаторы. Поняли?
- Ага.
Супинаторы? Боже мой, что это такое? Я не решился расспрашивать и стал обуваться. Носка не было.
- Почему вы не обуваетесь? Вы простудитесь, - пропела Аделаида Григорьевна.
- Носок куда-то делся…
- Плюнь!
Я ничего не мог понять: почему, собственно, я должен плюнуть и уйти домой без носка?
- Плюй сейчас же! - Пухлая хозяйская рука ухватила Шмупсика за курчавый загривок. - Пожалуйста, - пропела хозяйка, вручая мне влажный комочек. - Надеюсь, он его не повредил?
Я надел мокрый носок и стал прощаться, строго следуя тещиным инструкциям.
- Ну что вы, голубчик, не надо… - пела Аделаида Григорьевна, привычным движением забирая хрустящую бумажку.
Когда я спускался по лестнице, хлюпая левым ботинком, кошки всего мира имели в моем лице самого преданного друга.
Дома теща заглянула в "Медицинский справочник", и оказалось, что супинаторы - это совсем ничего страшного. Просто это такие металлические штучки, которые надо вкладывать в ботинки, и тогда…
Короче говоря, я купил эти супинаторы, вложил куда следует и пошел на работу. Я пошел на работу утром, а уже к вечеру меня прямо с работы доставили в районную больницу на "Скорой помощи".
В больнице я целый месяц держался молодцом и категорически отказывался сказать, кто мне посоветовал носить супинаторы.
- Ай-ай-ай, - сказал дежурный врач, выписывая меня на волю. - Пустячное растяжение сухожилия, а во что вы это превратили? Супинаторы можно носить только при плоскостопии… К врачам надо своевременно обращаться, не в лесу живете…
Прямо из больницы я пошел в центральный клуб собаководства и купил волкодава. Думаю пригласить Аделаиду Григорьевну на чашку чая. Шмупсика я беру на себя.
Любовь зла
Конечно, хотелось, чтоб и мне, как тому старику, по ночам снились львы. Но львы не желали сниться. Лежа в темноте на сене, я подолгу слушал глухой перестук копыт и размеренное похрустывание жующих коней.
Главной приманкой ночевок в конюшне была для меня возможность помогать Трофимычу выводить, чистить и запрягать Карата для утренней ездки.
- Таких рысаков, как Карат, уже не выделывают, - любил повторять Трофимыч.
Мне это должно было напоминать об ответственности. Моя помощь Трофимычу обязательно сопровождалась бесконечными мелкими унижениями. Я был в рабстве. Но я не был рабом Трофимыча. Трофимыч сам был рабом.
Мы оба были рабами высокого гнедого коня с белой звездой во лбу.
Мы сами пошли на это. Сознательно. Добровольно. И тайно. Трофимыч уже давно, я только с начала лета, и поэтому Трофимыч был придирчиво строг со мной. Он испытывал меня. Это было его право.
Мне приснилась мама. Она шла ко мне, утопая в сене. Сеном была завалена вся наша московская квартира. Мама никак не могла до меня добраться. Она сердилась. "Васька! - кричала мама. - Васька! Васька! Кончай дрыхать! Кино приехало!"
Я кубарем скатился со своего ложа. По конюшне метались заводские мальчишки, мои сверстники:
"Кино приехало!"
На залитой солнцем беговой дорожке стоял длинный и величественный Трофимыч в неизменных сапогах и поддевке. Румяный седой мужчина в толстых роговых очках что-то объяснял ему, плавая по воздуху руками. Поодаль стоял молодой человек с толстой сумкой через плечо и улыбался.
Никакого кино не было. Мы стали слушать человека в очках.
- …чтоб получилось такое мощное ржание. Ну, товарищ, вы сами знаете.
- Знаем, - сказал Трофимыч и двинулся к конюшне.
Мы стояли, недоумевая.
- А как же, - сказал Трофимыч, останавливаясь и глядя с сомнением на очкастого, - а как же записывать-то будете?
- А уж это наше дело, - сказал очкастый.
Молодой человек снял с плеча сумку и перестал улыбаться. Мальчишки немедленно бросились к сумке, а я поплелся вслед за Трофимычем, ловя удобный момент для расспросов.
Оказалось, что приехали работники кино ("Черт их носит", - сказал Трофимыч), чтоб записать на пленку ржание Карата. Им, дескать, очень нужно мощное конское ржание.
- Добро бы фотографию снимать приехали, - сказал Трофимыч, - а то глупостями занимаются.
Как выяснилось, жеребец просто так не заржет: его ничем не рассмешишь. А чтоб получилось, что требуется, необходимо провести перед Каратом кобылу. И если Карату она понравится, будет как раз то самое "мощное" ржание, которое работникам кино "до завязки нужно", сказал Трофимыч.
Все это Трофимыч говорил не мне, а конюхам, которых полным-полно набилось в конюшне.
Мне Трофимыч сказал только одно: "Отойди отсюда к чертовой матери!"
Я снова в толпе у конюшни. Молодой человек уже открыл сумку, и у него там целая радиостанция. А от сумки тянется провод с микрофоном. Микрофон держит очкастый прямо в руках.
В толпе все уже всё знают. Знают, что сейчас по дорожке перед конюшней проведут кобылу. Даже знают, какую - Гориславу.
- Ведут! Ведут!
Если напечатать портрет этой Гориславы, то его можно продавать вместе с портретами популярных киноартисток: так гордо посажена у нее голова, такая челка, такие лиловые продолговатые влажные глаза.
Крак! - распахиваются двери конюшни, появляется Трофимыч. Лицо красное, взволнованное. Хочет, чтоб все хорошо получилось.
- Выводи!
Солнце ударяет в медную грудь Карата. Двое конюхов по бокам его с усилием сдерживают растянутые поводья. Горислава идет, покачивая крупом, метет хвостом по дорожке.
- Тихо! - внезапно кричит очкастый. Горислава шарахается в сторону от крика, взвизгивает под копытами гравий. Карат поворачивает к ней голову. Конюхи приседают, растягивая поводья.
- Хгм-м! - выдыхает Карат в полной тишине. Растяжка ослабевает. Карат тянется к Трофимычу, ласково хватает его губами за плечо.
- Это все? - спрашивает очкастый после паузы.
- Все. А чего еще нужно? - говорит Трофимыч смущенно.
- Ржание! - кричит очкастый. - Я же вам объяснял: мощное ржание!
Молодой человек снова улыбается.
После шумного обсуждения решают вывести другую кобылу.
- Эта ему не нравится, - говорит Трофимыч, ни на кого не глядя. - Горислава ему не нравится, сукиному сыну!
Непонятно, кого Трофимыч имеет в виду: очкастого или Карата.
Толпа у конюшни все прибывает. Картина повторяется сначала. Теперь на дорожке Вироза, вороная, поджарая. Профиль, как у лермонтовской Тамары.
- Как идет, ноги не сменит, - с восторгом шепчут в толпе.
- Тихо! - кричит очкастый.
Полная тишина. Напряженные спины конюхов.
- Хгм-м!.. - И все. Все!
Одна кобыла сменяет другую. Все напрасно. Наконец запас кобыл истощен.
Я ловлю взгляд Трофимыча. Мы встречаемся глазами. Мне хочется плакать.
- Одна только и осталась, - заявляет Сашка Прудов, охальник и балагур, - Ракитка с табунщицкой конюшни!
Толпа хохочет.
- Может, проведем?
- Ведите, кого хотите, - хрипло кричит очкастый.
И вот на дорожке появляется известная во всем заводе Ракитка - лошадь, пережившая старика Митяя, который пас на ней жеребят еще до войны.
- Тихо, - говорит очкастый устало.
В толпе давится смешок.
Ракитка идет, понурив голову и растопырив уши, лениво обмахиваясь жидким хвостом. Конюхи с боков Карата распустили поводья и подмигивают друг другу.
- И-и-и-и-агрхмм!.. - Это не ржание, это рев льва, это гром, это песня.
- Ах! - вздыхает толпа.
За всколыхнувшимися спинами я вижу черную разметанную гриву Карата, стрелами торчащие уши.
- И-и-и-и-гррр!
Толпа бросается врассыпную.
Я бегу с толпой, падаю, вскакиваю, бегу обратно.
Кто-то из конюхов уже сидит на Ракитке и лупит ее каблуками в бока, стараясь увести от конюшни.
Карат, не переставая петь свою песню, волочит по дорожке обоих конюхов, вцепившихся в поводья.
Повсюду пляшут мальчишки.
Трофимыч с сияющим лицом наступает на молодого человека, крича:
- Видал, а? Видал, а? А ты говорил: "Ничего не получится!"
Молодой человек счастливо улыбается. Наконец порядок восстановлен. Кино уехало, очевидцы разбежались разжигать зависть непосвященных, кони расставлены по конюшням, а мы с Трофимычем идем к нему завтракать.
Красная рука Трофимыча лежит на моем плече. Захлебываясь, я спешу поделиться впечатлениями.
Трофимыч слушает снисходительно.
- Все не то, - обрывает он меня, когда мы останавливаемся у двери.
- Почему? - спрашиваю я.
Трофимыч стучит согнутым пальцем.
- Потому, что ты еще молодой, так-то.
Он вздыхает.
Дверь нам открывает сын Трофимыча, красавец-парень, который недавно вернулся из армии и на которого тщетно заглядываются лучшие заводские девчата.