Потом она усадила Клоуна в кресло, отвязала цветную ленточку, на которой томился Щенок, и, подняв Мишку с кровати, украсила его пышным бантом и усадила рядом с Клоуном.
Мишка приосанился.
Девочка полюбовалась на них, подхватила Клоуна и выбежала с ним из комнаты.
Когда девочка убежала, Кукла вылезла из шкафа и подошла к креслу.
- Посторожи-ка у двери, - сказала Кукла Щенку, - я хочу ему, - тут она указала на Мишку, - кое-что объяснить.
Щенок отправился сторожить у двери, а Мишка нагнулся, и Кукла зашептала ему в ухо.
- Да что ты говоришь! - воскликнул Мишка.
А Кукла продолжала шептать.
- И больше на меня даже не посмотрит? Никогда-никогда?
Кукла отрицательно покачала головой и все шептала и шептала.
- Правда? - спросил Мишка. - Этого не может быть!
- А ты посмотри на себя в зеркало, - посоветовала Кукла.
И Мишка пошел к игрушечному трюмо и уставился на себя в зеркало.
Да! Зрелище было не из лучших. Вместо носа между глазами торчала глупая пуговица с четырьмя дырками.
Мишка потрогал ее лапой, а потом взглянул и на лапу. Белые нитки штопки, уже кое-где запачканные, все еще резко выделялись на темном фоне плюшевой шкуры. А шкура!.. Поворачиваясь у зеркала, Мишка впервые строго оглядел себя с головы до ног. Провел лапой по вытертым проплешинам, повернулся и, изловчившись, увидел клетчатую заплатку пониже спины.
А Кукла стояла радом и шептала:
- А Клоун совсем новенький, весь красный, желтый, голубой, у него такие блестящие новые бубенчики, так и звенят, так и звенят…
И вдруг вместо себя Мишка увидел в зеркале физиономию нового Клоуна. Клоун улыбался ему во весь рот. А потом захохотал так, что крахмальное кружевное жабо задрожало, а на кончике колпака зазвенел бубенчик…
Мишке так только померещилось, но ведь от этого не легче…
Мишка сорвал с себя бант, сел прямо у зеркала на пол и - хотите верьте, хотите нет - заплакал, закрывшись лапами, так что слезы стали скатываться у него по носу, повисать на пуговице и капать на пол: кап-кап-кап!
А через некоторое время во дворе на детской площадке около маленького фонтана девочка показывала окружившим ее детям нового Клоуна.
Неподалеку на скамеечке рядком сидели игрушки: Мишка, Щенок и Кукла.
- И куда же ты пойдешь? - спрашивал Мишку Щенок.
- В лес, - сказал Мишка. - Медведи, которые никому не нужны, должны жить в лесу. Я знаю.
Кукла сидела рядом и делала вид, что ее это не касается.
- Прощай, - сказал Мишка, - не забывай вовремя высовывать язычок.
Он соскользнул со скамейки и, ковыляя, скрылся за углом высокой песочницы. Никто из детей не заметил его ухода…
Во двор пришла ночь.
Было тихо, только вода журчала в маленьком фонтанчике посреди детской площадки. Из-за угла высокой песочницы выглянул Мишка.
Убедившись, что никого нет, он вышел на середину двора, задрал голову и посмотрел на знакомое окно, освещенное слабым теплым огоньком.
Это в комнате девочки горела лампа-ночник.
Клоун, Кукла и Щенок сидели в кресле и смотрели на девочку.
Она в длинной ночной рубашке, босая, стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу.
На постели, около подушки, лежала цветная лента, которую утром девочка завязала бантом на шее у Мишки.
А Мишка уже шагал далеко от дома, по улицам опустевшего города. Он шел, задумчиво склонив набок круглую голову с торчащими ушами, и ни разу не оглянулся.
Купы деревьев были видны издали между домами.
- Вот и лес, - сказал Мишка. Но это был не лес, а городской парк. Маленькая фигура Мишки прошла под высоченной аркой ворот в парк. У ворот ветер трепал край афиши.
Мишка умел читать и прочел по складам: ".. го дня…стоится…одежный карнавал".
Пожав плечами, Мишка пошел по дорожке в глубь парка.
У мусорной корзинки, заваленной разноцветными бумажными обрывками, он остановился.
Красный бумажный колпачок попался ему на глаза.
Мишка схватил колпачок и напялил на голову.
Потом склонился над лужей у дороги. Уши скрылись под колпачком, и Мишке показалось, что он чем-то похож на нового Клоуна.
Тогда он бросился к вороху бумажной мишуры и стал в ней рыться.
Вдруг он вытащил шутовской бумажный нос, прилаженный к бумажным очкам. Он примерил нос и снова посмотрелся в лужу.
Получалось неплохо: он все больше становился похож на Клоуна, а главное, нос совершенно скрыл проклятую пуговицу.
Мишка повернулся к бумажному вороху и, напевая что-то про себя, стал наряжаться.
Утром девочка сидела во дворе на скамеечке и грустила.
Кукла, Щенок и Клоун сидели рядом с ней и скучали.
Вдруг Щенок захихикал и толкнул Куклу.
- Мама! - сказала Кукла ни с того ни с сего.
Клоун перестал улыбаться.
Посреди садика, на парапете маленького фонтана, сидел Некто в красном бумажном колпаке. Уродливый нос утопал в гофрированном бумажном жабо. Плащ из разноцветных серпантинных лент покрывал фигуру незнакомца.
- Вот это да! - восхищенно прошептала Кукла.
- Да это же, это же… - захихикал Щенок.
Тут девочка повернула голову и увидела странную игрушку.
Некоторое время она внимательно ее разглядывала, затем вздохнула и отвернулась.
Тогда странный незнакомец вскочил на ноги, но поскользнулся и, нелепо взмахнув руками, колпачком вниз полетел в воду.
Раздался всплеск.
Девочка вскочила и подбежала к фонтанчику.
Бумажный колпак размок, серпантиновые ленты расплылись по воде. Девочка протянула руку и вытянула из воды странную игрушку.
Она освободила ее от размокшей бумаги, сняла уродливый шутовской нос, и Мишка, ее старый любимый Мишка с пуговицей вместо носа, с заштопанными лапами и клетчатой заплаткой, вдруг вернулся к ней.
Девочка засмеялась, прижала его к себе и поцеловала в мокрую плюшевую голову.
Щенок изо всех сил высовывал свой суконный язычок. Клоун улыбался широкой и доброй улыбкой, а Кукла вдруг так сильно покраснела, что раздулась, превратилась в красный воздушный шар, который взлетел над двором и с треском лопнул.
А может быть, не лопнул. Может быть, и не было никакого красного шара.
Может, Кукла в него вовсе не превращалась.
Может быть, Мишке это только померещилось.
Но то, что Кукла покраснела, - это точно было.
Я сам видел.
Рассказы разных лет
Рюмка коньяку
Подумать только, я - артист академического театра!
Безысходная грусть гамлетовских монологов, тесный мундир Звездича, благоуханные откровения Островского, нарядная причудливость Шварца - прощайте… Прощай, театральная школа! Да здравствует профессионализм!
"Только самые талантливые, глубоко усвоившие заветы нашего общего дорогого учителя, будут достойны пополнить славный коллектив нашего театра", - сказал главреж на выпускном балу.
И первая роль, которой я удостоился в театре, была… роль трупа сына героини в одноактной пьесе Брехта.
- Дружочек мой, - сказала мне знаменитая актриса, игравшая героиню, - когда вас вынесут, не смотрите на меня. Меня это выбивает.
И вот я лежу на вожделенной сцене, завернутый в пыльную, воняющую псиной холстину, и, плотно сжав веки, слушаю страстный, полный боли монолог знаменитой актрисы. Ее голос то отдаляется, то приближается. Временами она кричит мне прямо в ухо. Она орошает мое лицо слезами. Публика неистовствует в восторге.
Я не могу пошевелиться, не смею открыть глаза. О, если б я не так глубоко усвоил школу…
Я с гордостью ношу на груди эмблему нашего театра. Знакомые все чаще спрашивают меня, встречая на улице: "В какой пьесе вас теперь можно посмотреть?"
Я снимаю значок и начинаю пробираться в театр глухими переулками. Вдруг - о счастье! Актеры, выносящие меня на сцену, выразили протест дирекции. Они, дескать, все пожилые, а я слишком тяжелый. Меня решили заменить.
Удача никогда не приходит одна. Исполнитель роли второго лакея в инсценировке по известному роману Горького внезапно заболевает. Роль достается мне. Товарищи смотрят на меня с завистью. Я приступаю к репетициям. В первом акте я должен пронести поднос с двумя бокалами. Во втором - меня вообще нет. В третьем - кульминация. Один из эпизодических купцов подходит к буфетной стойке, за которой я торчу, а я должен, угодливо улыбаясь, налить ему рюмку коньяку. После чего мой партнер, отойдя с рюмкой на авансцену, произносит свою единственную фразу: "Знаем мы этих Маякиных" - и выпивает коньяк до дна.
- Георгий Георгиевич, вам все понятно? - спрашивает главреж исполнителя роли купца. - До дна! Именно до дна! И многозначительней! Гораздо многозначительней! В этом правда вашего характера! - требует на репетициях главреж.
В перерывах я нарочно кружу вокруг главрежа. Наконец это начинает его раздражать.
- Вам что? - спрашивает главреж, бессознательно проверяя карман.
- Простите, я хотел узнать, как… у меня?
- У вас? Что у вас? Ваша фамилия Глейх? А как? А! На вас жаловались из репертуарной части, что вы приходите за два часа до спектакля! Вам что, жить негде?
Нет маленьких ролей, есть маленькие актеры. Это мы тоже усвоили в школе.
Я приходил в театр за два часа до начала спектакля и, пока гримерная комната пустовала, искал себе грим. Каждый раз новый. Загримировавшись, я вышагивал по комнате, пробуя походки. Я работал над образом.
Публика оценила мои усилия. В первом же спектакле мой проход с двумя бокалами вызвал смех. Я глубоко усвоил школу. Но я не был еще настоящим профессионалом.
- Одеяло на себя тянешь? - спросили меня после спектакля лакеи: первый, третий и четвертый.
На следующем спектакле они со мной не поздоровались.
Я весь ушел в хозяйственные заботы. Являясь теперь незадолго до начала спектакля, я тщательно готовил свой реквизит. На буфетной стойке расставлялись закупоренные бутыли с чаем. Чай туда был налит, наверное, еще при жизни основателя нашего театра, и теперь пыльные бутыли навеки замкнули в себе историческую жидкость, хранившую воспоминания о первых представлениях ныне академической труппы. Я расставлял эти бутыли с особенным благоговением. Кроме них, буфетную стойку украшали бутафорские фужеры дешевого стекла, хилые оловянные вилки и картонные тарелки.
Заветную бутылочку со свежезаваренным чаем и маленькую рюмку я прятал под стойку отдельно.
Каждый спектакль Георгий Георгиевич вовремя отделялся от толпы статистов и направлялся к стойке, утопая в огромной бороде. Я выхватывал заветную бутылочку из-под прилавка и, угодливо улыбаясь, наполнял свежим чаем маленькую рюмочку.
Георгий Георгиевич отходил с ней на авансцену, говорил свою единственную фразу: "Знаем мы этих Маякиных" - и осушал рюмку, на мой взгляд, слишком многозначительно. Потом он ставил рюмку на стойку и возвращался слушать анекдоты, которые шепотом травили статисты.
Я больше не работал над образом, ходил своей походкой, гримировался "на три точки": мазок грима на лбу и два по щекам. Со мной в театре опять здоровались. Я ничем не выделялся из коллектива, но вдруг моей физиономией заинтересовались в кино.
Беда никогда не приходит одна. Мотаясь между киностудией и театром, я, волею судеб, пришел на очередной спектакль за два часа до начала. Как раньше. И тут меня посетила дерзкая идея. Я сел перед зеркалами в пустой гримерной и стал восстанавливать свой любимый грим. Во всех подробностях. Лампы по сторонам лица припекали кожу, мучительно хотелось спать, но я увлеченно вылеплял длинный лисий нос, светлил брови и тщательно рассаживал по щекам веснушки. Рожа получалась великолепная, подлая, лакейская рожа. Она глядела на меня из зеркала чужими бессмысленными глазами, ухмылялась и вздергивала белесые брови. Потом рожа стала увеличиваться, вылезла за рамки зеркала, расползлась по стене и спросила гадким голосом: "Ваша фамилия Глейх? Одеяло на себя тянете?"
- На сцену! На сцену! - Помреж хрипло выкликал мою фамилию по внутреннему радио.
О ужас! Я, оказывается, заснул под лампами, прямо на столе! Скорей!
Дверь отлетела с грохотом. Ковровая дорожка встала дыбом. Перила лестницы обожгли ладони. Скорей!
Я мчался на сцену, обгоняя грохот своих штиблет.
Круг уже повернули. В темноте свалены грудой декорации второго акта. Значит, я проспал первый выход? Скорей!
Яркий свет рампы ударил в глаза, ослепил. Я шмыгнул за стойку. Первое, что я увидел, был кончик длинного лисьего носа, смятый и торчащий перед левым глазом. Но это мелочь. Прямо на меня надвигалась огромная борода Георгия Георгиевича. Я нырнул под стойку. Пусто! Заветная бутылочка со свежезаваренным чаем и маленькая рюмка остались ждать меня в реквизиторской. Надо было принимать решение, как в воздушном бою. Будь что будет! Я схватил тяжелую пыльную бутыль. Чем открыть? Оловянная вилка свернулась в рулет. Но пробка, жалобно пискнув, поддалась и провалилась в горлышко.
Чудовищное зловоние ударило в ноздри, остановило дыхание. Медлить нельзя! Вот и фужер. Зеленая, густая как масло вонючая жидкость спазматически изверглась в бутафорский сосуд. Глаза Георгия Георгиевича засветились неземным огнем. Дрожащей рукой я протянул ему наполненный до краев фужер. При этом я по привычке угодливо улыбался, так как кончик моего носа уполз под левую бровь.
Георгий Георгиевич взял фужер и вышел на авансцену.
- Знаем мы этих Маякиных, - сообщил Георгий Георгиевич дикторским голосом и, совершенно немногозначительно, выпил фужер до дна!
У меня отнялись ноги. Но Георгий Георгиевич почему-то не умер на месте. Неся пустой фужер, как флаг, он двинулся кратчайшим путем со сцены, к общему недоумению статистов.
Он шел высоко задирая ноги, будто поднимался по крутой лестнице.
Когда занавес упал, я бросился в актерское фойе.
Георгий Георгиевич был там. Он уже оторвал бороду и яростно отмахивался ею от утешавших его актеров.
- Руки прочь! - кричал Георгий Георгиевич на растерявшуюся уборщицу, пытающуюся убрать с пола разбрызганную лужицу. - Не сметь! Это вещественное доказательство! Пусть все видят! Сорок лет в театре - кругом завистники! Его подговорили! Он хотел меня отравить!
Георгий Георгиевич был настоящим профессионалом.
Друг человека
Дом творчества композиторов "Руза" - на самом деле не один дом, а десятка три маленьких домиков, разбросанных в огороженном лесопарке.
В каждом таком домике - печь, кровать, письменный стол и, конечно, рояль. За оградой, рядом - дом отдыха "Актер".
Музыкальных деятелей, получивших путевки в "Рузу", предупреждают: после одиннадцати вечера по лесопарку гулять опасно - Джека спускают с цепи. Джек - это огромный, лохматый и злобный пес, он целый день гремит цепью у будки, а ночью, когда ворота в ограде закрывают, бегает по лесопарку, охраняя покой спящих постояльцев, и горе тому, кто попадется ему на пути.
Молодой, но уже популярный композитор-песенник Самсон Варахаев, бродя по окрестностям, познакомился с юной кокетливой девушкой, актрисой из соседнего дома отдыха.
На следующий день Варахаев пригласил свою очаровательную новую знакомую отужинать с ним в композиторской столовой. Купил в буфете шампанского, дорогой шоколадный набор, суетился, волновался. Ужин прошел очень весело. Актриса безусловно оценила игривый юмор Варахаева и смеялась так, что оборачивались за соседними столиками. Столовую Варахаев и его гостья покинули последними. Причем Варахаев прихватил шоколадный набор, который актрису почему-то не привлек. Соприкасаясь плечами, они медленно брели по дорожкам лесопарка. Луна следила за ними, прячась в сосновых ветвях. Неожиданно актриса запела приятным сопрано, очень верно следуя мелодии, но пренебрегая словами песни, которые у нее звучали как "ля-ля-ля".
Самсон Варахаев застыл на месте.
- Это моя мелодия! Совсем недавно написал. Откуда вы знаете эту песню?
- Мне ее одна подруга напевала. Очень красивая мелодия.
После такого признания композитор решил действовать решительно. Он подхватил свою спутницу под локоток и устремился к желанной цели. И вскоре, совершенно случайно, они оказались у крыльца варахаевского домика.
- Лидочка, вот мое обиталище, - сказал Варахаев. - Сама судьба привела нас сюда.
Лидочка улыбалась.
- Меня осенила замечательная идея, - сообщил композитор. - Давайте сейчас заглянем ко мне. Мне очень хочется показать вам свою новую песню. Вы будете ее первая слушательница. Вы так музыкальны, да еще и актриса, мне очень интересно ваше мнение.
- Поздно уже, Самсон, - актриса посмотрела на лунный диск, - давайте в другой раз.
- Да какое там поздно, Лидочка! Детское время! - И стал уговаривать: - Зайдем буквально на пять минут. У меня есть бутылка дивного французского вина, "Бордо", кажется, к тому же вы еще не попробовали ни одной конфеты.
Тут Варахаев мягко, но настойчиво потянул свою спутницу на крыльцо.
- Хоть вы и Самсон, но силой не надо, - сказала Лидочка, внезапно посерьезнев.
- Помилуйте, при чем тут сила? Такой дивный вечер.
- Вот и давайте погуляем, а потом вы меня проводите. Смотрите, какая луна.
- Луну и в окно видно.
- Какой вы прозаик. А еще композитор.
- Вот именно. Разве вам не интересно послушать музыку?
- Интересно, но поздно уже!
- Да ничего не поздно!
Лидочка не успела ответить. Из темноты под деревьями послышался раскатистый львиный рык. Призрачный в лунном свете, огромный косматый зверь возник на тропинке и устремился к молодым людям.
Актриса слабо взвизгнула и со скоростью шаровой молнии влетела в дом. Варахаев за ней. Дверь захлопнулась.
Дирижер Реемович на старости лет страдал бессонницей. Едва дождавшись рассвета, он встал, оделся потеплее и отправился совершать свой обычный утренний моцион. За поворотом тропинки, около домика, занятого Варахаевым, его остановило странное зрелище. На крыльце сидел огромный, зверского вида лохматый пес. Перед ним в одном халате на голое тело, босой, стоял на коленях композитор Варахаев и скармливал псу конфеты из шоколадного набора.
- Ешь, дружище, ешь, - приговаривал при этом композитор растроганно. - Если бы ты знал, как мы тебе благодарны! Ешь, наслаждайся. Ты - друг человека! Мы тебе этого никогда не забудем.
"Кто это мы? - удивился про себя Реемович. - Почему мы?"
И, решив, что Варахаев взял на себя право говорить с собакой от лица всего человечества, Реемович успокоился и продолжил прогулку.