Новый взгляд
Примитив, сказал я, выслушав этот стих. Верно, сказал Поэт. Но не вижу в этом ничего плохого. Скорее наоборот. Примитивные стихи - это такие, в которых игнорируются технические достижения поэзии, зато есть чувство и мысль. Причем игнорируются сознательно, ибо технические достижения поэзии суть компенсация за отсутствие чувства и мысли. Я эти примитивные стихи ценю много выше виртуозных стихов о пустяках или ни о чем. Вот, например, один наш прогрессивный поэт, ставший в конце концов лауреа том Государственной (то есть бывшей Сталинской) премии, рифмует Джоконду с Джеком Лондоном. Виртуозно, ничего не скажешь. Представляю, сколько времени и сил потратил этот дегенерат, вымучивая эту рифмишку. А для чего? Сказать ему было нечего. И рифмишка эта означала лишь одно - желание стать лауреатом. А другой, не менее прогрессивный прохвост рифмует Микеланджело с Килиманджаро! Каково?! И знаешь, о чем он говорит в своем шедевре? О том, что ему, как настоящему мужчине (хотя он гомосек!) хотелось бы охотиться на львов, но в силу отсутствия гражданских свобод у нас (и это напечатали, представь себе!) он вынужден морить клопов на даче под Москвой.
Интеллигентские слабости
Для меня как интеллигента во втором поколении главную трудность обычно представляет не решение той или иной проблемы, сколько решение приступить к решению этой проблемы. Например, я заранее и совершенно определенно знаю, что я не напишу порученный мне параграф в главу коллективного труда института, порученную нашему сектору, но я неделями хожу и мучаюсь оттого, что никак не могу приступить к решению проблемы, буду я писать этот порученный мне параграф или нет. И что самое любопытное! Никто в институте и не рассчитывает на то, что я вообще когда-то решусь начать сочинение этого параграфа. И если я в самом деле начну, многие будут разочарованы и даже разгневаны тем, что я не оправдываю их предсказания. А параноик Смирнящев, который в каждом индивиде, научившемся произносить слово "импликация", видит опасного конкурента, впадет в отчаяние и с горя запьет. Запьет он и без этого, но совсем по другой причине.
Обычно у нас распределение нагрузки производится так. Трус (это наш заведующий Зайцев) сообщает, что согласно государственному плану на десятилетие нам на предстоящее пятилетие поручается глава такая-то в такой-то коллективный труд. Они с товарищем Смирнящевым и Сазоновым составили план главы. Предлагаются такие-то параграфы. Надо решить, кто какие параграфы будет готовить. Параграф первый... Этот параграф возьму я, говорит Смирнящев. Возражений нет? - спрашивает Трус. Параграф второй... Этот параграф возьму я и Сазонов, говорит Смирнящев. Возражений нет? - спрашивает Трус. Параграф третий... Короче говоря, к концу распределения Учитель и я оказываемся без своих параграфов. Тогда Смирнящев предлагает подключить Учителя к параграфу, за который отвечает диалектический логик Шептулин. Я сижу и помалкиваю, надеясь, что про меня забудут. Но Сазонов не спускает с меня бдительного ока с самого начала. И ледяным тоном предлагает добавить к главе еще один параграф "Классики марксизма о современной логике" и поручить его мне. Я робко возражаю, что, мол, классики современной логики не знали, что Энгельс не имел понятия о математической логике, хотя она в его время уже существовала, что Ленин... Сазонов обвиняет меня в недооценке. Смирнящев смягчает формулировки, предлагая заменить слово "современная" на слово "формальная". Учитель моргает мне, чтобы я соглашался, и изъявляет желание принять участие в этом параграфе под моим руководством. Шептулин заявляет, что этот параграф будет дублировать его параграф "Марксизм-ленинизм о соотношении формальной и диалектической логики". Смирнящев резко критикует Шептулина. Трус призывает к порядку.
Нечто подобное происходит и в других секторах. С той лишь разницей, что наш сектор считается самым культурным и работоспособным в институте. И самым дружным. И это действительно так. И Трус, мечтающий лишь тихо-мирно дотянуть до пенсии, всячески стремится сохранить мир в секторе, но Смирнящев не верит в мирные намерения Труса, подозревает, что Трус на ближайших выборах в Академию наук будет выдвигаться в членкоры. Шептулин ждет удобного случая, чтобы спихнуть Труса и нанести удар по, "позитивистскому гнезду" в институте. Смирнящев... В общем, тут запутывается сложный клубок страстей, противоречий, надежд, иллюзий. И это - в группе, где народу-то всего раз-два и обчелся. А ну их всех на ..., этих крыс, сказал Учитель. Пусть грызутся втихомолку или открыто. Лишь бы нас не трогали. Они не могут не трогать, сказал я. Значит, надо их надуть, сказал Учитель. Надо сделать вид, а самим... Что самим? - спросил я. Работать, сказал он. У меня вроде бы вырисовывается интересный результат. Мне бы еще хотя бы пару лет мирной жизни. И хотя бы одного помощника. Может, рискнешь? А если ничего не получится? - спросил я. А если и получится, где печатать?
Проходя мимо Железного Феликса, я заговорщицки подмигнул ему и пропел про себя:
Лелею тайно, каюсь я,
В душе желание такое,
Чтоб одержимые друзья
Меня оставили в покое.
Помочь? - спросил Железный Феликс. А то мы в два счета. Мы к нему давно присматриваемся.
Социологическая молитва
Я тоже не такой, как все, говорит Железный Феликс, присаживаясь ко мне на кровать. В молодости я тоже сочинял стихи. И не хуже твоего Поэта. Между прочим, имей в виду: он - наш человек. Не удивляйся, в конце концов все к нам приходят. То же самое и со мной было. Присутствовал я на партийном съезде (не помню, на каком именно). Тоска зеленая. Вот от этой тоски я и сочинил:
Я шепчу втихомолку,
Я кричу громко вслух:
Пусть зачахнет без толку
Мой мятущийся дух!
Пусть в работе удачи
Не видать наяву!
Без квартиры и дачи
Пусть свой век доживу!
Пусть седая щетина
По всей морде торчит!
Как голодная псина,
Пусть желудок урчит!
Вместо модной одежды
Пусть на дырке дыра!
Долгой жизни надежды
Пусть лишат доктора!
Но признаюся честно,
Что, покуда дышу,
У кого - неизвестно
Об одном лишь прошу:
Разреши хоть немного,
Хоть на самом краю
Пошагать мне не в ногу
В их едином строю.
Дай пройтись в одиночку,
Не с колонною той.
И поставить дай точку
На странице пустой.
Показал Сталину (мы с ним рядышком сидели). Тот похихикал, но все-таки донес Ленину. И когда встал вопрос, кого назначить начальником ЧК, выбор пал на меня. Ленин сказал, что работа ЧК - это революционная романтика, что тут нужно пламенное сердце, что тут поэтом надо быть. Все посмотрели в мою сторону. Короче говоря, стишки пришлось забросить.
Проблема "я"
Что такое "я"? Философы и психологи ломают над этим вопросом голову. Считают, что ответить на него не так-то просто. Пишут книги. Ссылаются на авторитеты, на данные этнографии, на условные рефлексы и качественные скачки. Но я полагаю, что это - типичное пижонство. На самом деле эта проблема не стоит ломаного гроша и выеденного яйца (ведущий институтский кретин Барабанов говорит в таких случаях о ломаном яйце и выеденном гроше). Когда я был розовощеким младенцем с ясными голубыми глазами (и, естественно, еще не мечтал о бороде и джинсах) и пробовал вякать "я", родители мне в один голос твердили, что "я" есть последняя буква в алфавите. Когда я пошел в школу и попробовал пискнуть свое "я" на уроке, учитель выдал мне с четкостью автомата, что "я" - последняя буква алфавита. Потом мне это же самое изрекали классный руководитель, завуч и директор. Мой закадычный друг с пеленок, став комсоргом класса, сказал мне то же самое, обращаясь ко мне почему-то на "вы". А известно ли вам, сказал он, что "я" последняя буква в алфавите? И с тех пор проблема "я" для меня была решена раз и навсегда: "я" есть последняя буква в нашем русском алфавите. Несколько лет спустя, когда я случайно стал студентом философского факультета Московского ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени университета имени М.В. Ломоносова, я слушал лекцию на тему о проблеме личности в марксистско-ленинской философии. Профессор долго и занудно распинался по поводу этого самого "я", которое не поняли предшественники марксизма и запутали буржуазные горе-теоретики. Я не выдержал и задал вопросик: а известно ли уважаемому профессору, что "я" есть последняя буква в алфавите? За это мне влепили выговор с занесением в личную карточку. И мне пришлось с головой окунуться в общественную работу и проявлять политическую активность, чтобы этот выговор снять. Не подумайте, что меня тяготил сам факт выговора. Дело не, в нем, а в том, что мне из-за него житья не давали, склоняли на всех собраниях, критиковали в стенгазетах, рисовали карикатуры. Как раз в это время я сделал попытку отрастить бородку, мне это очень шло. Пришлось временно отказаться от этого средства самоутверждения. Этот случай послужил мне уроком. Я понял, что произнесение истин такого рода, как "я" есть последняя буква в алфавите", есть прерогатива вышестоящих лиц. Нижестоящие же обязаны выслушивать их от вышестоящих с полным пониманием.
Интересно, что мои сокурсники долбили меня на комсомольском собрании не столько за хулиганство, сколько за искажение марксистского учения о соотношении личности и коллектива. Я признал вину и обещал исправиться. Но все же выразил некое робкое недоумение по поводу того, что профессор говорил "мы", рассуждая об "я". Мы, говорил профессор, считаем, что "я" с марксистско-ленинской точки зрения есть... и т.д. Из-за этого началась легкая перепалка, которая грозила испортить так хорошо проведенное воспитательное мероприятие. Одни сокурсники утверждали, что профессор говорил "мы" из вежливости по отношению к себе, а другие утверждали, что он делал так из принципиальных соображений.
Я вспомнил эту историю с "я", когда мы всем сектором отмечали в ресторане гостиницы "Москва" выход нашего сборника статей по логике. Хотя мои прогрессивные коллеги по сектору мою статейку в сборник не пропустили, так как она была сделана "не на уровне", я вместе со всеми изображал радость по поводу этого выдающегося вклада в мировую науку. Смирнящев твердил с настойчивостью параноика, что сборник - веха, что после его выхода не остается иного пути, как... и т.п. И все время употреблял "мы". Это и напомнило мне мою историю с "я". Это что, сказал Учитель. Когда вышли "Экономические проблемы социализма" Сталина, устраивали их коллективные читки. У нас на курсе читал сам секретарь партбюро. И оговорился - сказал "экономические пробелы социализма". Так его сразу посадили. Ему повезло, сказал Трус (заведующий нашим сектором Зайцев, прозванный Трусом не за фамилию, а за принципиальную трусость, которую он не скрывал и которой даже отчасти гордился). В наше время за такое сразу бы расстреляли. У нас одного парня расстреляли только за то, что он сказал, будто Сталин рябой. Сказав это, Трус слегка побледнел и виновато улыбнулся. Мы все молча взглянули на Вадима Сазонова, правую руку Смирнящева и неофициального ученого секретаря вышедшего сборника. Взглянули не случайно. В институте всем было известно, что Вадим - стукач. И хотя говорили, что он - стукач более высокого уровня, на всякий случай остерегались. Смирнящев, фактически заправляющий всеми делами в секторе, предложил выпить за прогресс. А ведь на того парня, который высказался о внешности Сталина, кто-то донес, сказал я. И сразу же понял, что допустил бестактность. Пока Трус заведует сектором, сказал мне Учитель, когда мы расходились по домам, старшим сотрудником тебе не бывать, несмотря на очевидный прогресс нашего общества. Между прочим, в твоем решении проблемы "я" больше научности, чем во всем Их учении. В какой-то новой коммунистической стране на Востоке в этом отношении пошли до логического конца: отменили собственные имена. А Трус - одно из любопытнейших порождений сталинской эпохи. Его считают порядочным и смелым человеком только за то, что он имеет мужество честно признаться в отсутствии у себя мужества и честности! Обидно не столько за то, что тебя душат, сказал я, сколько за то, что душат такие клопы. Не такие уж они клопы, сказал Учитель. Они - полномочные представители общества. Они - власть в гораздо более серьезном смысле слова, чем чиновники из президиума Академии и ЦК.
Среди марксистских истин тьмы
С пеленок помним мы одну железно:
У нас всегда на первом месте "мы",
А "я" искать и на десятом бесполезно.
Мы
Нет, не из вежливости и не от мании величия тот занудный профессор говорил "мы", когда мог вполне спокойно и безнаказанно употребить "я". Тут действовал социальный инстинкт, ибо у нас нет никаких "я", а есть только "мы". Что такое "мы"?
Мы - это ты, я, он. Мы - это не ты, не я, не он. И ни в коем случае не Магомет, не Христос, не Наполеон. Это - некий Иванов, некий Петров, некий Сидоров. Мы - это одержимые единым порывом, движимые чувством законной гордости. Мы - это исходная категория нашей идеологии. Когда мы говорим "мы", мы тем самым хотим сказать, что если ты пикнешь, то мы тебе шею сломаем, сотрем в порошок, превратим в лагерную пыль. Мы - это железная поступь истории. Мы - несокрушимая воля партии. Короче говоря,
Мы наш, мы новый мир построим:
Кто был ничем, тот станет всем.
Не по отдельности, а вместе со всеми. Другими словами,
Мы идем боевыми рядами.
Свет и счастье нас ждет впереди.
Физически я представляю себе это "мы" так. Это - колоссальное множество частиц, способных к самодвижению, но имеющих все источники энергии не в себе, а в окружающих частицах. Неразрешимый парадокс: ни одна частица не содержит в себе источника энергии, но каждая из них получает этот источник от других. Решите этот парадокс, и вы со временем, может быть, поймете тайну "мы". Ведущий кретин нашего института Барабанов сказал, что никакого парадокса тут нет, а есть лишь диалектическое противоречие, которое разрешается по формуле:
Мы чувствуем локоть друг друга.
...А что, если истина глаголет устами кретина?!
Запад и Бог
Я не люблю смотреть западные журналы и фильмы, слушать их передачи и рассказы наших людей о западной жизни. Я вовсе не считаю все это ложью или приукрашиванием. Я даже допускаю, что правды во всем этом гораздо больше, чем думают самые ярые западники. Дело не в этом. Когда я начинаю влезать в информацию о западной жизни, у меня начинает сразу же возникать такое состояние, будто где-то есть прекрасная райская жизнь, и я насильно лишен ее благ. Я не был в тюрьме и в концлагере. Но должно быть, такое состояние бывает у заключенных, когда им рассказывают самые обычные вещи об обычной жизни на воле. Бывает, говорит Он. Я ведь через это прошел. И должен тебе сказать, что весь мир есть концлагерь для таких, как мы. Есть только различия в уровнях или категориях режима. Для нас с тобой и Запад будет концлагерем, только более мягкого режима, чем тут. Как специалист-философ я тебе должен сказать, что количественные изменения переходят в качественные, говорю я. И у нас все-таки предпочтительнее сидеть тут "на свободе", а не в настоящем лагере. А отличия Запада от нас, какими бы они ни были ничтожными, достаточны для принципиального отличия всего их строя жизни от нашего. В обывательском плане - да, говорит Он, а в духовном - нет. Обыватели везде образуют основу общества, говорю я. Общества различаются, в конце концов, по типам и уровням обывательщины. И по типам страданий, говорит Он. Чем же наши страдания лучше западных? - спрашиваю я. Последствиями, говорит Он. Последствием их страданий будет коммунизм. Последствиями наших будет Бог. Э, брат, куда тебя понесло, говорю я. А сейчас многих несет туда, говорит Он. Когда люди теряют всякую надежду на земле, они изобретают Небо. Ты говоришь как настоящий марксист, говорю я. По форме, говорит Он, но не по сути. Бог - это не от невежества и стремления оглуплять, а совсем от другого. Это очень серьезно. Жаль, ты слишком легкомысленно относишься к этому. Я к этому равнодушен, говорю я. А к чему ты не равнодушен, восклицает Он. К плодам, тараканам, крысам и идеологическим работникам, говорю я. Я их боюсь и ненавижу. Но ведь и я в некотором роде идеологический работник, говорит Он. Ты - другое дело, говорю я. Ты не с Ними, а со мной. А если я от Бога, говорит Он. Я в это все равно не поверю, говорю я, но мне будет очень приятно, если ты на самом деле от Бога. А знаешь, что сказал академик Канарейкин на эту тему? Мы, сказал он, не допустим никакого Бога! Вот так! И знаешь, Они его, пожалуй, на самом деле не допустят.
Он
Он - это моя величайшая тайна. Я с ним часто встречаюсь, беседую, спорю. Ему я рассказываю обо всех своих делах и выслушиваю Его замечания и советы. Мне даже и говорить-то не приходится, ибо Он обо всем догадывается сам. Встречаюсь я с Ним в самое неожиданное время и в самых неожиданных местах. Прохожу я, например, по Лубянке мимо самого главного здания Самого Гнусного Учреждения (СГУ) страны, а Он тут как тут. Все-таки крепкий мужик был этот Железный Феликс, думал я, глядя на бронзовую статую Дзержинского в центре площади. Иллюзия, говорит Он. Надо различать подлинно человеческую волю и волю кажущуюся, скотскую. Подлинная воля не сопряжена с насилием, кажущаяся опирается на насилие и воплощается в нем. Меня в свое время месяц продержали в карцере и не давали спать, заставляя подписать нужные им показания. Я не выдержал, конечно, и сам не помню, не понимаю, как подписал. Моего следователя орденом наградили за то, что он проявил волю. А меня осудили за малодушие. Поверь мне, все Они, и этот Железный Мудак (извини за грубость) в первую очередь, были полными ничтожествами. Их история вынесла на поверхность, и Они начали выпендриваться. И свою ничтожность Они компенсировали ужасающими проявлениями ложной воли. Если бы ты знал, как мне хочется иногда дать Им по морде! Может быть, ты и прав, говорю я. Но ухитрились же Они своими именами засрать землю и историю. А это... Это ничего не значит, говорит Он. Это тоже признак Их мелкости. Не обращай на Них внимания, игнорируй Их. Их надо наказывать не порицанием, а игнорированием. Для бандитов высшая похвала - ругать их за зверства. Не думай о Них, и Они станут малюсенькими, какими Они и были на самом деле. Знаешь, что больше всего бесило моего следователя? Он насиловал меня от имени Истории, а я... Я пытаюсь о Них не думать, говорю я, но Они все время лезут в голову. Такое ощущение, будто Они все время со мною и нет никакой возможности от Них избавиться. Понимаю, говорит Он. Меня самого Они измучили. Я ведь только советы давать мастак. А зачем тебя понесло на эту Лубянку? Так я же тут рядышком живу, говорю я. Я же вырос под сенью этого здания. Из окон школы видел его постоянно. В университет ходил мимо него. Можно было бы ходить другими путями. Но что поделаешь, привык. И этот путь короче. И безопаснее, как это ни странно.