На доске объявлений цена за билет стояла немалая, но я решил сыграть в купчика.
– Ходють, ходють тут всякие! – послышалось в окошке. – Шпана привокзальная!
На кого сердилась эта грубая тётка, я сразу не понял, и попросил купе на двоих в мягком вагоне до Москвы.
– Не хулигань! Милицию позову!
– Какая милиция? Мне два билета в СВ! Вот деньги!
Кассирша подозрительно на меня посмотрела и потянулась за телефонной трубкой:
– Милицию вызову!
Но я уже положил ей на столик деньги с прибавкой на чай. Чем чёрт не шутит, пока Бог спит.
И вот уже два розоватых листика у меня в руках. До отхода поезда Тамбов-Москва оставалось около часа.
Я, чтобы разыграть сцену, медленно вразвалочку вышел на перрон. Там возле ларька сидела на чемоданах Марго. Пусть посидит, ничего! И я завернул к буфету. Бутылка шампанского и шоколадка только подчеркнут мою щедрость с билетами.
Увидев меня, королева вскочила, словно под ней распрямилась пружина:
– Взял?
– А то нет!
Я в свободной руке держал два билета в грядущий рай. Слышал, рассказывали, какие там, в спальных вагонах, апартаменты. Закрыл дверь, и ты – вот он! Делай, что хочешь!
– Ах, Буратино, я Ваша! – Маргарита сладко потянулась, словно только что встала с постели. – Дай, поцелую!
Мягкая податливость её губ чуть не опрокинула меня рядом. Я безвольно опустился на чемоданы: в одной вытянутой руке шампанское, а в другой – билеты и большая плитка шоколада.
Вероятно, сцена была настолько вызывающа, что проходящая мимо баба, плюнув в сторону, сказала, как пролаяла:
– Блудёшка! Юнца соблазняет, зараза!
Маргарита весело рассмеялась:
– Сумей дать, и ты будешь б. дь! И нечего завидовать!
Даже меня, бондарского хулигана и заядлого матерщинника, такие откровения повергли в шок. Я что-то хотел сказать, и тут же, сражённый, подавился словом. Ай, да девочка! Ай, да студенточка! Ай, да актрисочка! Попала в самую десятку. В этой циничной фразе сквозила железная логика жизни. Точность поразительная!
Баба на всякий случай сделала вид, что это не про неё, и, не оглядываясь, заспешила, заспешила по своим бабьим делам.
Я, как показывают в кино, небрежно прихватил пальцами проволочную уздечку на тепловатой бутылке с шампанским. Но не успел сделать и пол-оборота маленькой жёсткой петельки, как пластиковая пробка с громким хлопком выстрелила прямо в сидящих под навесом вечных привокзальных голубей, которые сразу, смахивая пыль и угольную сажу со стропил, взлетели, но, не обнаружив никакой для себя опасности, снова оказались на обсиженных местах. Белая пенная струя вырвалась из бутылочной теснины, щедро поливая мои руки, кирзачи на ногах и серый на вечернем солнце асфальт.
Я, обескураженный, суетно крутил головой, не зная, что предпринять. Маргарита подставила под струю пустую пивную кружку, из которой медленно стала выползать та же пена.
Когда бутылка успокоилась, в ней осталось вина не более чем на два пальца. Да и в кружке плескалось на самом донышке. От этого ещё больше захотелось пить. Я, запрокинув голову, стал вливать в себя из бутылки остатки былой роскоши. Но вино было тёплым и таким кислым на вкус, что я, кроме двух-трёх резких ширяний иголками в нос, ничего не почувствовал.
Маргарита разочарованно сунула мне тяжёлую пивную кружку в руки:
– Допивай вот…
Я выплеснул эти остатки в стоящий рядом цветочный горшок с какими-то сухими ветками бывших цветов.
Не получилось песни! А как хотелось нарисоваться пушкинским гусаром рядом с полтавской ведьмой, то бишь московской королевой Марго.
От потери лица меня выручил поезд. Он, словно боясь вспугнуть толпящихся обочь пассажиров, крался так медленно, что, казалось, никогда не остановится. Но вот громыхнули тяжёлые тарелки амортизирующих буферов и, свиснув коротким фальцетом, поезд остановился. Я стал шарить глазами наш вагон, но номера на них никак не совпадали по установленному порядку: во главе, за паровозом, должен быть вагон номер один, но на этом вагоне вообще не было никаких номеров.
Пока я с баулами метался туда-сюда, Маргарита остановилась возле одного вагона почти в самом конце поезда и отчаянно махала мне руками.
Ах, ё-калэ-мэнэ! Опять бежать вдоль всего состава, беспокоя вежливых проводниц в белых накрахмаленных блузках своим непотребным растерянным видом.
– Куда? – когда я вслед за своей королевой попытался всунуть баулы на площадку вагона. – Общий вагон в голове поезда!
Проводница, глядя на меня, подумала, что я один из тех пассажиров, которые колесят по бесконечным дорогам великой страны только в общих вагонах.
– "Внешность обманчива", сказал ёж, скатываясь с сапожной щётки! – моя королева небрежно развернула розоватые листики недешёвых билетов. – Смотреть надо!
Проводница густо покраснела и молча освободила место для чемоданов.
Одно лёгкое движение – и я уже на площадке, рядом с ненавистными баулами.
– Иди за мной! – Маргарита, гордо подняв голову, пошла по узкому застланному ковровой дорожкой коридору, словно белая лебедь по первому льду.
Мне было не по себе на этой нарядной дорожке в своих кирзовых "говнодавах". Таких ковров я в жизни не видел. У нас в доме на дощатом полу вообще не было никаких дорожек, кроме маленького половичка у кровати родителей, связанного из старых лоскутиков в виде круглого радужного солнца. А полы каждую субботу скоблились большим ножом, сделанным из старой косы. Хороший нож! Мне часто приходилось ним по весне готовить из соломы резку для нашей коровы. Солома всегда была под рукой, а сена в лучшем случае хватало только до середины марта, а дальше выручала эта самая резка, сдобренная отрубями и лузгой.
Вспомнив про скоблёные дощатые полы, я осторожно, боясь грубого окрика проводницы, пошёл за спутницей, которая уверенно, словно всегда по жизни раскатывала только в мягких вагонах, толкнула дверь купе, пропуская меня с баулами вперёд. Но пройти в узкую дверь с багажом было неудобно, и я опустил чемоданы рядом в проходе.
Вот это да! Снова ковры и зеркала!
Но лучше бы всего этого не было! В зеркале я увидел насквозь пропылённого дорожными ветрами подростка, таким, каким бы я не хотел видеть себя никогда. На меня смотрел малолетний бродяжка в грязноватого цвета мятой вельветовой курточке, с лохматой головой и глазами лобастого бычка, которого впервые на привязи привели на сельский выгон. Мой растерянный и такой неподобающий к данной обстановке вид разом опустил меня ниже некуда. Я безвольно сел на мягкий диван, оставив громоздкие чемоданы в проходе.
Маргарита, забыв обо мне, поправила перед зеркалом причёску, послюнила пальцы, разгладила высокие брови, и стала губной помадой наносить на лицо короткие штришки, а потом растирать помаду по своим смуглым от загара щёчкам.
– Чемоданы поставь! – она внимательно оглядела меня с ног до головы, потом весело рассмеялась: – Я тебе Москву покажу, хочешь?
Я инстинктивно вжал голову в плечи. У нас в Бондарях среди детей ходила такая не совсем безобидная шутка. "Хочешь, я тебе Москву покажу?" – спрашивал кто-нибудь постарше. "Покажи!" – отвечал какой-нибудь несмышлёный бедолага. Тогда тот, который постарше, брал малыша за уши и высоко поднимал над землёй и держал до тех пор, пока тот не заверещит: "Вижу, вижу!".
Игра такая была, прикол, как теперь говорят.
Ничего не ответив, я занёс чемоданы в купе, поставил их рядышком возле небольшого столика и снова опустился на диван. Что делать? Я на секунду пожалел, что вот так, никому не сказав ни слова, еду в далёкую для меня Москву, в которой никогда не был и вряд ли когда в ближайшее время буду. Зачем? Но поезд мягко, словно не желая, как и я, расставаться с Тамбовом, дав короткий гудок, поплыл по железным рельсам, увозя меня в дали неоглядные. Спрыгнуть с подножки? Но уже поздно.
Вот так всегда: подумаешь изменить судьбу, а оказывается, уже поздно – поезд ушёл…
Теперь он мчался, весело постукивая колёсами, словно спешно перелистывал непрочитанные страницы маленьких станций и полустанков.
Я медленно стал приходить в себя: подумаешь, делов-то всего! – Москва! С такими деньгами я и до Владивостока доберусь!
Маргарита уже весело тарахтела в проходе с каким-то очкариком, который, видно по всему, и соплю из носа просто так не выбьет, а платочек батистовый достанет…
Между тем в поезде зажглись огни, от которых окна сразу густо засинели. Стало хорошо и уютно, словно это вовсе и не вагон, рвущийся вон из тесноты пространства на волю, а хорошо обставленная городская квартира, в которой я из своего неприютного холодного и голодного детства, хотя бы раз в жизни мечтал побывать. Мне казалось, что там и время течёт по-другому, и люди совсем не такие, как у нас в селе, а все умные, чистенькие, вежливые, и страстно хотят со мной пообщаться.
От этих думок сразу захотелось поесть чего-нибудь вкусненького и дорогого.
Пока я искал на перроне свой вагон, я видел, что в нашем поезде есть ресторан, в котором теперь можно и посидеть, и поужинать, и себя показать.
– Айда в ресторан! – я мимоходом толкнул плечом увлечённо говорившую с незнакомцем о чём-то возвышенном королеву Марго, решительно и небрежно, словно всегда обедал только в ресторане. Пусть этот прыщ-очкарик знает, кто здесь хозяин!
– Милый, – Маргарита игриво с потягом сладкозвучно пропела это невозможное слово "милый", – я сейчас… Вы не правы, как вы неправы! – это она уже собеседнику. – Люся Гурченко дебютировала удачно, но у нас девочки сыграли бы не хуже. Знакомьтесь! – она вложила мою руку в руку этого хлыща, представляя меня – Иван Марманов, герой нового фильма о молодых лесорубах по повести Толи Кузнецова "Закон-тайга". Извините, мы только что со съёмок натуры. Устали чёртовски! Извините! – и, сверкнув икрами ног, потянула меня к переходу в вагон-ресторан, который был рядом с нашим, таким шикарным и почти необитаемым.
Вот это да! Я уже стал героем фильма, каким-то лесорубом Иваном Мармановым. Ну, девка! Ну, артистка!
– Как я его отшила? Набивается в знакомые. Физик. Занимается разработкой молекулярного синтеза антиматерии.
– Хватит врать-то! Физик, химик. Он такой же учёный, как я Иван Марманов, лесоруб. Мозги пудрить и я умею. Пойдём, отметим мою роль в фильме, как ты говоришь, "Закон-тайга", где хозяин медведь.
Маргарита прыснула в кулачок, и нас вышвырнуло из гремучего тамбура в белизну занавесок и столов вагона-ресторана.
Так бы жил каждый день!
В ресторане, кроме обслуживающего персонала, этих сплошь в белых одеждах херувимов ножа и вилки, никого не было. Вагон качало, качались огни на потолке, изливающие золотой песок на столовый хрусталь, качалась вода в графинах, качались и мы, неожиданные и желанные клиенты пустого зала.
Один из херувимчиков, молодой паренёк, вероятно, моего возраста, ловко проскользнул между столов и с готовностью склонился над Маргаритой, не обращая никакого внимания на мою персону.
– Вот сюда, пожалуйста! Вот сюда! – он обмахнул необыкновенной белизны скатерть салфеткой и услужливо показал на стул, тоже зачехлённый в белое.
Всё кругом золотое и белое! Белое и золотое!
В своих одеждах я здесь выглядел нелепее грязного галчонка на выставке благородных голубей. Поганое чувство! Словно побирушка на барском дворе! У, лакеи и лизоблюды! Ужо, покажу вам! Я небрежно уронил себя на белизну высокого стула и так же небрежно поманил пальцем другого херувима, постарше и поопытнее первого.
– Сидеть не положено! Что надо, говори! Пиво кончилось!
Мне бы надо ему говорить всё, что я вычитал из книг про загульных купчиков, ресторанных завсегдатаев и прожигающих жизнь бальзаковских молодых повес, прибавить бы широким жестом и от себя кое-каких денежек, на случай если старому херувиму вздумается вышвырнуть меня за воротник из пищевого рая (в это трудно поверить, но тогда железная дорога имела отдельный статус объектов повышенной комфортности и обслуживания: отдельные больницы, школы, квартиры, рестораны, снабжение и т. д.), но я только весело кивнул в сторону моей королевы Марго.
– Со мной! – небрежно мизинчиком указала на свой стол королева.
Пока пожилой официант что-то недовольно бурчал, поправляя скатёрку, молодой, несказанно удивлённый и обрадованный, уже нёс на стол всё, чем можно отовариться в железнодорожном ресторане на колёсах: в белой перевязке высокую бутылку шампанского, окунутого в ведёрку с колотым льдом, две чашки чёрной икры, ломтики белого хлеба, масло в вазочке, колбасное ассорти, нарезанные источающими жир кружочками, две рюмки коньяка и баночку чёрных маслин.
Вот что значит столичная штучка! Барыня, да и только! На лице нарисовалось сразу столько спеси, небрежной лени и лукавства в глазах, словно она только и делала, что каждый день присутствовала на светских балах. Такая вот княгиня Марья Алексеевна из комедии Грибоедова!
Теперь и я, чтобы играть образ, свысока стал посматривать и на херувимов, столпившихся у нашего стола, и на купеческий антураж вагона, и на саму королеву Марго.
Она, поправив нескромно прилипшее к ногам платье, весело улыбаясь, уселась напротив меня на стул, оставив в ожидании стоять за спиной сконфуженного молодого официанта.
– Гулять будем?
– Будем! – сказал я, прищепив пальцами тоненькую ножку рюмки с коньяком. Мне до боли в ладонях захотелось показать себя щедрым, состоявшимся и уверенным в себе мужчиной. Я озорно посмотрел на спутницу. – Мы тоже могём кое-что!
Маргарита осторожно взяла свою рюмку, игриво посмотрела на просвет, подержала перед носом, потом неторопливо и молча, прислонила краешек стекла к моей рюмке. И выпила.
Коньяк тем и хорош, что не требует моментальной закуски. Во рту остался слегка вяжущий привкус то ли мочёных яблок, то ли горьковатой коры дуба. Взятая в рот маслина растворила привкус алкоголя, оставив на языке продолговатую твёрдую косточку.
Подыгрывая нам, молодым и непохожим на остальных примелькавшихся посетителей, официант постучал ногтём по опустевшей рюмке, я согласно кивнул головой – и вот уже снова в рюмках озорно пляшут золотистые и хмельные искорки.
Теперь моя королева Марго, улыбаясь, прислонила два пальца к своим мягким губам и перенесла на пальцах поцелуй на мои очерствевшие в лесу губы:
– За тебя!
– А я пью за тебя и за дядю Мишу, Михаила, как он просил себя называть!
– Ну и за дядю Мишу можно, и за мою крёстную, и за дядю Лёшу, и за мои каникулы!
– Ну, тогда давай выпьем за мир во всём мире! – съязвил я.
– Ладно, – снисходительно произнесла Маргарита, – выпьем за первую любовь! – она на секунду отвела глаза в сторону, посмотрела строго на меня и залпом выпила свою порцию.
За свою первую невозможную любовь мне пить не хотелось. Не хотелось здесь этим действом разрушать что-то хрупкое и святое… Отмахнув от лица залетевшую из ниоткуда муху, я молча выпил и поставил рюмку на скатерть кверху ножкой. Теперь можно и поесть. Солоноватость бутербродов с икрой требовалось разбавить шампанским, и херувим с готовностью открыл бутылку. Я искренне удивился, не услышав хлопка пробки, только лёгкий дымок над белой салфеткой, и – всё!
Дымком стало заволакивать и моё незрелое сознание.
А, была – не была! Губы королевы Марго алели перед моими глазами маковым цветом так близко, что я непроизвольно потянулся к ним, повалив по дороге и ведёрко со льдом, и вазочку с икрой, и золотые фужеры, и шампанское, которое, вскипев белой пеной на скатерти, погасло, как молоко, у которого отняли огонь.
Королева поднялась со стула, отряхивая залитый вином подол:
– Не спеши, не спеши! Лучше расплатись за стол, и пойдём в купе!
– Ну, в купе, так в купе! Официант, плачу за всё!
Подошедший херувим достал маленький блокнотик, что-то долго там писал, оторвал листик и передал почему-то не мне, а моей спутнице. Та, не читая, протянула листик мне:
– Плати по счёту!
Цифры у меня в голове никак не складывались в итоговую сумму.
– Сколько? – спросил я у херувима.
– Стольник! – сказал он, вглядываясь в мою бумажку, которую только что испещрил цифрами.
Я достал деньги, нашёл среди купюр сотню и протянул ему.
– Пошли! – Маргарита взяла меня под руку, когда я повернулся, заказать ещё в купе бутылку вина. – Хватит!
– Ну, хватит, так хватит, а то мать захватит! – пьяно ощерился я, выхваляясь вовремя сказанному слову.
– Давай, иди, похабник! – Маргарита вытолкнула меня в тамбур, где оглушительно колотились и грохотали на стыках колёса.
В купе мягкая тишина повалила меня на спину, стирая из памяти события сегодняшнего дня.
– Выйди, я переоденусь! – моя королева закинула руки над головой, пытаясь стянуть платье.
– Снимай при мне! Помнишь, когда купалась голая?
– Ну, это когда было… – она снова опустила руки. – Выйди в коридор!
– Не! Я тута останусь! На тебя наглядеться хочу! – дурашливо хмыкнул я.
– Тогда я в туалете переоденусь!
– Валяй! – сон делал меня индифферентным ко всем женским существительным и прилагательным.
…Я оторвал от подушки голову. Окно слезилось.
Или это было только в моих глазах, широко открытых новому наступающему дню?
Неведомое тревожило медленно прояснявшееся сознание. Куда несёт меня случай?
Я напряжённо вгляделся в наплывающие встречные дали. Утро за окном было дождливым и неприветливым.
А в нашем мягком вагоне от мелкого сеющего дождя и войлочного тумана, лежащего по низинам, становилось ещё уютнее и теплее, чем до того, как я выглядывал дали.
На столике возле окна в гордом одиночестве стояла, наклонив голову, печальная роза. Бутылка из-под ситро надёжно держала её в узком стеклянном горлышке. Лепестки ещё живые, ещё полные яркого цвета, но уже помятые и обречённые, походили на шёлковые лоскутики из детских игрушек. И вся она, эта роза, более напоминала искусственное создание, чем живой, полный романтических грёз цветок. Я потянулся потрогать стебель, но только больно уколол пальцы.
Да, роза настоящая…
Вчера, когда мы входили в купе после сладких ресторанных посиделок, столик был пуст и скушен, как газетный киоск, а сегодня – на тебе! Роза!
Я огляделся вокруг, чтобы спросить у своей спутницы о чудесном явлении розы в нашем купе, но королевы Марго на широком диване не оказалось. Только сбитые мятые казённые простынки говорили о беспокойном характере будущей актрисы.
В это раннее время очереди в туалет не было. В проходе – никого. Поезд выглядел необитаемо.
Наплескавшись тёплой вялой водой в умывальнике, я, стряхивая с рук неисчислимые капли, вышел в коридор. Там, загораживая проход, щупал руками стену вчерашний очкарик, пытающий оседлать в своей выдуманной, а может, и невыдуманной лаборатории, антиматерию. Как все близорукие, он щурил глаза и старательно вглядывался в свои дали. На лице, кроме остатков сна, было ещё что-то, что заставило меня с тревогой усомниться в его только научных достижениях.
Все мы во власти случая…