Девушка досадливо отмахнулась рукой, старательно вписывая незнакомые мне названия блюд в пластиковый блокнотик.
– Хорошо, хорошо! – всё твердила она, скользя по пластику карандашиком. Всё? – и вопросительно обвела стол глазами.
"Допризывники" конфузливо отвернулись. Маргарита продолжала старательно ухаживать за своим лицом. И только Лера, горделиво боднув головой воздух, отрубил:
– Пока – всё!
Он сел, потирая руки в предвкушении удовольствия, и подмигнул мне: мол, учись, брат!
Задвигались стулья, ножи, ложки, все сразу оживились, весело заговорили, стали наперебой хвалить Леру: какой он находчивый и опытный ресторанный житель – всё может. Ловко разделался с заказом! Только щёлкнул пальцами, и вот уже на цирлах прибежала официантка.
Теперь осталось только разложить правильно столовые приборы и протереть их.
Из большой хрустальной вазы по центру стола уголками торчали упругие белые, тщательно отглаженные салфетки, и ещё под каждой тарелкой лежало по большому квадрату из плотной материи. Зачем такая расточительность? Вытереть руки – хватит и одной салфетки на всех…
Маргарита двумя пальчиками прихватила из вазы один уголочек, встряхнула его, и вытащила, нарушив весь составленный с такой тщательностью матерчатый букет. Подышала на ослепительную сталь приборов и начала тщательно их протирать. Все повторили её движения. Один я сидел и недоумевал: такую чистоту я никогда не видел, зачем ещё что-то предпринимать? Зачем столько ножей и вилок? Я отодвинул от себя приборы, оставив одну ложку. Моя запредельная наивность рассмешила Леру:
– Ты бы ещё лапоть на столе оставил, чтобы щи хлебать! Лангет ложкой не подцепишь. Люля-кебаб тоже с ножа едят. А для жульена ложка твоя, вот эта, великовата будет.
От его слов у меня в голове всё перемешалось: лангет, люля-кебаб, жульен – слова какие-то странные. Что, по-русски нельзя сказать? Я на всякий случай снова разложил приборы, как они и лежали – справа ножи и ложки, слева вилки.
Сидим, ждём. Может, про нас забыли там, за стеной, откуда, раздражая аппетит, доносились умопомрачительные запахи.
– Чего не обслуживают?
На мой нетерпеливый вопрос ребята с ухмылкой переглянулись:
– Быстро котят жарят! Ты скатерть из рук выпусти, она не улетит, – один из "допризывников", Витёк – оказывается и у них есть обычные русские имена – попридержал мою руку, которой я по забывчивости усиленно теребил угол скатерти. – Заказ ещё приготовить надо.
Я искренне удивился такому положению дел. Если готовить и жарить все эти лангеты и жульены, то до вечера ждать можно. А есть уже пора.
– Солнце встало из-за ели. Все едят, а мы не ели! – переиначил я обычную нашу бондарскую грязноватую поговорку.
Но здесь, к всеобщей радости, уже подплывала к нам с подносом та девушка в белой заколке. Выглядела она, как выпускница средней школы.
Неси! Неси, родная! Мы тебя так ждём!
На фарфоровых тарелках, одна в другой, вытягивая, как по физиологу Павлову, слюну из желёз, исходил паром куриный бульон с грибами. К бульону вместо хлеба, оказывается – как просветил на этот счёт меня тот же Лера – полагались горячие булочки. На мой недоумённый вопрос, он, откусив булку, тут же погасил её бульоном. Мол, учись, сельпо!
Никогда ещё я не был так унижен. Маргарита молча смеялась глазами. Ладно, я вам покажу своё превосходство!
– А что, водки к обеду не полагается! – я небрежно отложил пирожок в сторону.
– С утра не пьём! – в один голос ответили "допризывники"
– Ну, зачем же водка? Лучше – по коньячку ударить! – Лера, снова щёлкнув пальцами, подозвал "выпускницу".
На предложение Леры та пожала плечами, и вопросительно посмотрела на меня.
– Ему можно! – вступила в разговор Маргарита. – Он совершеннолетний. Просто моложавый немного.
Ну, этого вынести я никак не мог:
– Мне – водки!
Девушка принесла на подносе четыре маленькие рюмочки с коньяком и одну с водкой.
Ну, я вам столичным интеллигентам покажу фокус-мокус!
Зацепив с подноса рюмку с водкой, я, к удивлению окружающих стал спокойно крошить хрустящую булочку в рюмку. Когда рюмка наполнилась сатанинской тюрей, я спокойно, словно это делал всегда перед обедом, чайной, под золото, мельхиоровой ложечкой стал черпать содержимое и спокойно отправлять в рот.
Я этот фокус неоднократно делал не только на интерес, вызывая восхищение сверстников. Правда, там вместо рюмки посудой служил многоразовый гранёный стакан. И – ничего!
Лера, посмотрев на меня, никак не мог проглотить коньяк, и, прикрывшись салфеткой, давился. Было видно, что его стошнило.
А! Интеллигенты! Учитесь, как пить надо! Теперь я был на высоте. Даже "допризывники", и те смотрели на меня с восхищением.
Вот теперь и за бульон пора.
Горячий, обжигающий нёбо бульон был так хорош, что я и про булочки забыл, вычерпывая ложкой содержимое тарелки. Жалко – маловато!
Теперь передо мной оказалась круглая, как небольшое полено, котлета из рубленого мяса, вкус которой у меня растворился в бульоне. Потом в фарфоровой скорлупе принесли сбитое в сливках плохо сваренное яйцо, которое, как я понял, имело название "жульен". Вкус его я совсем не почувствовал. Французы! Они бы ещё взбитую в сливках лягушку назвали как-нибудь позаковыристей.
Вот кофе – это человек!
Кофе я пил впервые. Маленькая чашечка утонула в руке. Казалось, что там нектар со всех Олимпов. Стало хорошо и весело. Захотелось всем сделать приятное. Хорошие ребята со мной сидят! Артисты! Даже Лера становился мне ближе задушевного друга. Ну, подумаешь, стиляга! Я вот кончу школу и тоже такой кок на голове отращу! Галстук с обезьяной достану, и буду щеголять по Тамбову в брючках дудочкой…
О Маргарите я уже забыл. Ну её, "кнырву"! Она же профура! Я таких "манал"!
Меня понесло, как Кису из "Двенадцати стульев". Гулять, так гулять! Знакомство и моя клятва в дружбе с этими, такими "очковыми" ребятами, требовали продолжения.
Тогда особым шиком среди послевоенных пацанов считалась блатная "феня", и слово "очковый" имело значение высшей оценки предмета, человека или явления. Очковый друг, очковые сигареты, училка кнырва, Светка отличница – профура ну, и так далее.
Очково сидим, очковая еда, очковое время в очковой Москве. Всё так. А что я могу этим очковым ребятам предложить? Кроме денег, у меня ничего не было, и я предложил выпить "Мукузани". Но такого вина, по словам девушки в белой наколке, здесь не оказалось. А я, вспомнив дядю Мишу, решил угостить ребят только "Мукузани". Его сам Сталин пьёт, говорил дядя Миша нам, соплякам, приучая к хорошему вину.
Почему "Мукузани" хорошее, я не знал – кислятина! У нас в Бондарях такое вино на всех полках пылилось.
– А вы бы в "Арагви" сходили! – предложила официантка, пересчитывая деньги, которые я с такой охотой заплатил за обед, прибавив ещё и чаевые.
Арагви я знал. О ней ещё Лермонтов писал – река на Кавказе. Как туда сходить, когда это за тысячу километров? Видно, шутит девушка…
– Это – мысль! – сказал Лера, обнимая меня через стол. – Ваня, ты – человек! Таких не забывают! Я тебе свой адресок дам, пиши!
– Может, не надо в "Арагви"? – робко сказал Витёк, тот, который стриженый.
– Надо, Витя, надо! – отряхивая юбчонку, поднялась Маргарита, Дунька, как её здесь называли.
– Ваня, да тут совсем рядом! – Лера, хотя и ласково, но почему-то продолжал называть меня Ваней.
– Ваня, так Ваня! – отмахнулся. – Пошли на хутор бабочек ловить! – выдал я из бондарской, тоже "фени".
"Арагви" оказался не горной речкой, а грузинским рестораном. Пройти туда было легче лёгкого. Вход прямо с улицы, через низкий порог, почти что на уровне асфальта.
Несколько мятых бумажек – и швейцар, подобострастно раскланявшись, пропустил нас внутрь, как мне тогда показалось, низкого, загромождённого столами зала. Был ранний обеденный час, и ресторан, судя по пустому залу, только открылся для весёлой гулящей публики.
Здесь снова вожжи взял в свои руки Лера, Лерунчик, как его после застолья в "Доме Актёра" стала называть моя королева. Да какая она королева! Девка непотребная! У нас в Бондарях ребята таких хороводят всем коллективом. Подумаешь, артистка! Я сам, может, тоже артист. Сыграю, что хочешь!
– Официант! – крикнул я в пустой зал.
Но тут меня попридержал Лерчик:
– Не гоношись! Нам метр нужен.
– Какой метр? Мы, что бутылки будем мерить? Вон фужеры!
– Это у вас в тайге медведь, а здесь метрдотель хозяин.
Брыкнув сверкающим от бриолина и ярких ламп взбитым коком, он длинным согнутым пальцем небрежно подозвал к себе небольшого с выпуклыми глазами и вздутым животом мужика, который что-то требовал от немногочисленного персонала, окружившего его.
Тот, пока мы стояли табунком в зале, не обращая внимания даже на Лерчика, всё продолжал и продолжал втолковывать какие-то истины подобострастно слушающему народу.
– Здэс вам не тут! – с явным признаком ожиревшей гортани, подходя, грозно предупредил нас этот человек. – Указывая на меня пальцем, курлыкнул: – Конушна?
Большие воловьи глаза и округлое потное лицо его выражали такое напряжение, словно он только что слез, не доделав дело, с унитаза.
– Нет, не конушна! Он артист! Ваньку играет! – и Лерчик суёт метрдотелю в лицо свой складень. Что там написано, я не знал, но тот сразу оживился и предложил нам сесть за стол возле самого входа, наверное, с дальним прицелом: если мы начнём выступать, то сподручнее будет удалять нас из ресторана.
По всему было видно, что он с артистами на короткой ноге и знал все их причуды.
После метрдотеля, пока мы усаживались, подошла официантка с голубой продолговатой книжечкой в руке, и подала её, почему-то Лерчику:
– Что молодые люди будут заказывать?
Лерчик с надеждой посмотрел в мою сторону:
– Заказывай, Ваня, ты всё можешь!
– Всё, да не всё… – проронила вроде как про себя Маргарита.
Ах, так! Да я… Да я вас всех сегодня сделаю!
– Ящик "Мукузани", сациви, шашлык из барашка и много зелени! – заказал я всё, что знал о кавказской кухне из кулинарных записок, пылящихся у нас в доме.
Записок этих, кроме меня, никто не читал, а я читал взахлёб, когда очень хотелось есть. С пристрастием узнавал все вкусы и привкусы изысканных блюд в яркой книге с живописными рисунками.
– Вино ящиками не подаём! "Мукузани" в бочонках. В бутылках только "Хванчкара".
– "Хванчкару", "Хванчкару"! – загалдели ребята.
Этого названия вина мне слышать не приходилось. Уж очень слово какое-то заковыристое.
– Хорошее вино! – подсказал Лерчик. – "Киндзмараули" Сталин любил, а вот "Хванчкару" обожал Рузвельт, поэтому я, как гражданин мира, голосую за "Хванчкару".
– Опасно шутишь! – сказал кто-то рядом.
– Давайте "Хванчкара"! – полез я в карман за деньгами.
– Не "Хванчкара", а "Хванчкару"! Спряжение глаголов забыл? – съязвила Маргарита, наверное, чувствуя женской кожей моё полное безразличие к своей особе.
– Не глаголов спряжение, а существительных склонение, сказал тот стриженый, которого звали Витьком.
– Ой-ой-ой, грамотей нашёлся! Ты бы так Станиславского учил! – Маргарита снова стала пудрить изящные щёчки, тем самым выказывая полное безразличие к Вите.
Один Лера оставался самым заинтересованным к заказу:
– И ещё винограда, пожалуйста! Красного!
– Хорошо. Хорошо. Хорошо. Сколько бутылок вина принести? – оторвала глаза от блокнотика официантка.
– Сколько хватит, столько и надо! – я попытался сунуть ей в нагрудный карманчик первую попавшуюся в руки денежку.
Мне очень хотелось показать, что и мы бывали в ресторанах.
– Это потом, потом! – испугано оглядываясь на метрдотеля, отвела она мою руку.
Вначале появилась большая хрустальная ваза с красным виноградом, светящимся рубинами. Потом большое блюдо, как мне показалось, толчёного ореха в крутом кислом молоке с непонятной зеленью и застывшими кусочками куриного мяса. Наверное, это и было загадочное сациви, о котором я читал в кулинарных записках.
Откуда-то сразу возникли высокие бутылки, и Лера, пока я рассматривал сациви, уже разливал в большие фужеры золотистой струёй вино. Теперь он был похож на главнокомандующего потешной армии, колдующего над макетами вражеской оборонительной линии.
Ну, что ж, как говориться, нет такой крепости, которую не взяли бы большевики. Я, забыв про деревенскую застенчивость, тоже поднялся над столом, зажав в кулаке фужер:
– Иду на Вы! – вспомнив невпопад воинствующего князя Святослава, сказал я, и полными глотками опустошил тонкое стекло.
Ребята, позвенев посудой, последовали моему примеру и потом все одобрительно захлопали в ладоши:
– Надо записать тост! – Маргарита с подчёркнутым вниманием пошарила в сумочке и сразу опустила её на колени.
Лера снова разлил вино и тоже поднял фужер, обвёл им всех присутствующих с намерением что-то сказать, но, только гордо взбрыкнув коком, бросил:
– Нет слов! – и снова сел.
Это можно было понять, как одобрение мною сказанного или одобрение стола с кавказской закуской.
Из блюда торчал маленький черпачок с длинной витой ручкой, который мне вовремя подсказал, что надо эту закуску самому положить себе в тарелку столько, сколько считаешь нужным. Что я со щедростью и сделал. Но после пряного вина жгуче-кислая закуска с холодными кусочками застывшей курицы мне совсем не понравилась. "Ну, её! Пить да закусывать, зачем тогда пить?" – вспомнив известную поговорку, сказал я себе, отложив тарелку, и предложил снова выпить за мир во всём мире.
Уж очень мне захотелось прикинуться деревенским простачком и поиграть своим рабоче-крестьянским происхождением:
– Страна знает своих героев! Выпьем за Победу!
– За нашу Победу! – подтвердили стриженые парни рядом со мной.
На эти известные слова одного из героев популярного тогда фильма "Подвиг разведчика", которого играл Кадочников, все громко расхохотались. На шум подошёл тот же самый заведующий столами с громким названием своей должности "метрдотель", чтобы выяснить: в чём дело?
Наверное, сациви, а это, возможно, было и не совсем сациви, после закусок в Доме Актёра никому не понравилось. И Лера попросил убрать блюдо и принести шашлык.
Метрдотель недоумённо пожал плечами, и, подозвав официантку, передал ей просьбу так громко, что все за столом сразу затихли.
Блюдо было убрано, и вместо него по центру стола появились длинные шпаги с большими кусками дымного бараньего мяса переложенного запечёнными кружочками помидоров.
– Ну, вот, под эту закуску стоит выпить! – одобрил шашлык Лерчик, и снова поменяв бутылки, разлил вино.
Мясо оказалось настолько горячим, что сразу снять губами кусок со шпаги было невозможно и я, сдвинув вилкой в тарелку мясо, стал прямо из бутылки поливать его вином. Мой пример вдруг оказался заразительным, и все принялись поливать мясо, которое стало парить, испуская невозможные ароматы.
Вино на столе кончилось.
– Может, по коньячку? – неуверенно предложил, взглянув на меня, Лера.
– А что? Можно! – с воодушевлением поддержали за столом.
– Это мы могём!
К нашему столу подошла официантка:
– Что ещё закажут молодые люди?
– А молодые люди закажут бутылку коньяка, – и Лерчик добавил: – Армянского.
– Армянского не держим! – обиделась та.
– Ну, тогда грузинского. Пять звёздочек! – помогла Лерчику Маргарита.
После коньяка всем стало говорливо и весело, произносили, как мне казалось, совершенно умопомрачительные глаголы, от которых у меня по телу выступали мурашки: полная антипартийная группировка. Обсуждали культ личности, хвалили Хрущёва за демократизм и мужицкий юмор. Давай за новую политику, за Никиту Сергеича, за гениального Эйзенштейна, за какого-то Борьку Фишмана, который на порядок выше русского Герасимова с его квасным патриотизмом.
Здесь, вот на этом самом месте, Витёк и его молчаливый друг, с кулаками: "Космополит, бля!" – полезли на Лерчика. Тот перевёл с еврейским неподражаемым юмором всё в шутку, смеясь и по-бабьи отмахиваясь руками от друзей.
Я только хлопал глазами, и, ни с кем не чокаясь, потихоньку запивал их непонятный для меня разговор остатками "Хванчкары", в которой вымачивался мой шашлык. Пить приходилось прямо из тарелки. Неудобно, но всё-таки…
Потом я, вспомнив своего друга дядю Мишу, решил спеть про "Серёжку с Малой Бронной…"
Вано, – оборвал меня Лерчик, – не порть песню! – И пошёл к высокой тумбочке со стеклянной крышкой и множеством кнопок.
Вдруг из этой тумбочки, из того полированного ящика, бархатный голос неподражаемого Марка Бернеса стал с печальным напевом выговаривать одну из самых талантливых поэм о войне: "…В полях за Вислой сонной лежат в земле сырой Серёжка с Малой Бронной и Витька с Маховой…"
И вот когда "… в подлунном мире, который год подряд, одни в пустой квартире их матери не спят…", мне стало так жутко от человеческой трагедии, что я, схватив голову руками, горько заплакал, и друзья бросились меня уговаривать. Ларчик совал под нос рюмку с коньяком:
– Глотни, глотни! – всё предлагал мне.
Потом мы заказывали ещё что-то. Потом пошли по Москве, потом…
Потом меня не стало. Не стало и моих звёздных товарищей, только в голове стоял такой невообразимый шум, словно я нахожусь на базарной площади, и среди этого шума, как с заезжей пластинки, соскакивают одни и те же навязчивые слова: "Лера, какого хера? Лера, какого хера?" Сквозь сомкнутые веки пробивался переменчивый колеблющийся свет, как сквозь листья лесной поросли.
"Опять проспал! – панически пронеслось в голове. – Дядя Миша один с брёвнами пестуется. Нехорошо!". Я резко открыл глаза – и ничего не понял!
Прямо у меня над головой нависла огромная бетонная полусфера моста, на которой весело играли блики отражённого от воды солнца, болезненно раздражая усталые зрачки. Состояние было такое, словно я очень долго, запрокинув голову, смотрел на солнце. Болели шея, плечи, голова, руки. Я инстинктивно пошевелился: всё нормально, руки, ноги целы, только на затылке волосы словно стянуты в узел. Я поковырял пальцем, под ногтями оказалась запёкшейся кровь, но рана не болела. Я поднялся, оглядываясь вокруг себя. Высокий гранитный бордюр отделял меня от чёрной, как нефть, воды.
Река текла спокойно и невозмутимо. По водной глади серебряной чешуёй огромных рыб пробегали солнечные блики.
Несмотря на раннее утро, под мостом и по мосту, сотрясая конструкции гулом и скрежетом, мчались грузовики. Москва оживала. Сбоку, на пригорке, как сказочный терем, на лобастых камнях возвышался храм Василия Блаженного.
Я стоял, выпавший из времени подросток, малолетняя пьянь, щенок, дитя войны, грязноватая пылинка на ладони мира, безнадёжно ломая голову, посреди столицы великой страны: сегодня – это ещё вчера, или уже завтра?
Было неуютно и холодно на сквозном ветру наступающего дня. Надо куда-то идти.
Я, растерянно обшаривая карманы, убедился, что денег нет. Обнаружилась только мятая пачка сигарет. Закурил. Подумал. И только тогда с ужасом осознал, что мне назад не вернуться. Не на что покупать обратный билет.