Он обещал себе принять какие-то решения за время этого полета. В конце концов, когда этим и заниматься, как не в последний день года? Ворох выброшенных в мусорную корзину записных книжек - все они начинались одинаково: бросить пить, заняться спортом, составить список книг, которые следует прочитать… По крайней мере он может суммировать вопросы, по которым необходимо принять решение. Нарушать обещания, данные самому себе, - декадентство. Прозвучали слова стюардессы: "Просим воздержаться от курения!" Дуглас допил свое виски.
Она проснулась и потянулась всем телом. Роскошная женщина, говорили о таких прежде. Весьма и весьма. И сама прекрасно сознает это. К тому времени как она отзевалась, распрямила спину и вздымающаяся грудь ее чуть опала, Дуглас в полной мере ощутил ее привлекательность. Чего она и добивалась. Флирт с ходу, подумал Дуглас, - чистейшей воды секс. Без всякого сомнения.
- Я спала? - спросила она, улыбнувшись ему замедленной улыбкой, открывавшей ослепительный ряд безукоризненных зубов, - только в уголках губ трепетал намек на беспомощность. Дугласу почудилось, что кто-то со знанием дела щекочет ему перышком подошвы.
- Спали, - подтвердил он.
- Мы уже прибыли?
- Мы уже прибыли.
- Что, дождь идет?
- Нет. Ясно, но холодно.
- А я думала, в Англии всегда идет дождь.
- Летом главным образом.
- Из вас получилась отличная подушка.
- Спасибо. Я очень старался.
- Вы всегда так много пьете?
- Нет, не всегда.
- Мне надо кое-куда.
- Боюсь, что вам придется подождать до посадки.
- А что, если я не смогу?
- Страшно подумать.
- Так ли уж? - Она улыбнулась и повернулась к нему лицом, и легкий, непринужденный разговор, который они вели перед тем, как она устроилась спать, возник вдруг в памяти из сиюминутного прошлого, навевая грусть, словно наметившийся флирт разбудил воспоминания о неких моментах близости в отдаленном прошлом. Они уже познакомились достаточно близко для того, чтобы стать друг для друга телефонными номерами в книжке записей предстоящих возможностей. В тот момент, когда она улыбнулась и бросила ему быстрый взгляд своих насмешливо-томных глаз, каждый понял мысли другого и откликнулся на них, и Дуглас тут же решил, что, пожалуй, время новогодних зароков подошло: дальнейшего развития флирт не получит.
- Почему бы нам не обменяться телефонами? - предложила она. Лицо безупречно овальное, цветущее, открытое, типично американское и непроницаемое: представить себе, чего от нее можно и чего нельзя ждать, он не мог. Она снова улыбнулась, обнаружив на этот раз меньше зубов и больше настойчивости.
- Я надеялся услышать это от вас. - Он выдавил ответную улыбку.
- Я буду в Лондоне месяц. Может, больше. Сент-Джонс-Вуд. Вы знаете, где это?
- Как же!
- Хороший район? Да?
- Весьма. - Он помолчал. - Можно один вопрос? Сугубо личного характера.
У нее в глазах промелькнула тревога. Тон был задан, порядок и темпы развития установлены: телефонный звонок через несколько дней, ужин в хорошем ресторане - она явно опасалась, как бы он не испортил дела неуклюжим поворотом. Тревога согнала с лица кокетливое выражение - прибавив ей несколько лет, - и ему стало ясно, что орешек, спрятанный в нарядном американском пирожном, весьма тверд. И тем не менее он должен был задать свой вопрос.
- Ради бога! - На этот раз улыбка была механической.
Он помедлил и все же заставил себя спросить:
- Каким шампунем вы моете голову?
Она широко улыбнулась.
- С сосновым экстрактом. Чистая сосна. - Она нагнула голову к самому его лицу. - Понюхайте.
- Ну конечно же! Вот черт! Сосна!
- В чем дело?
- Уж кто-кто, а я должен бы знать! - Сосновые леса тянулись вдоль побережья, где проходили все пикники детских и отроческих лет, а также первые робкие свидания: усыпанная сухой хвоей земля, поспешные поцелуи, неловкие объятия, головы, прижатые друг к другу, и над всем этим запах сосны. Он и это забыл. Слишком увлекся воспоминаниями о бабушкиных травах. Слегка перехватил в своем преклонении перед Камбрией.
- Могу и я спросить у вас кое-что?
- Безусловно.
- Вы женаты?
- Да. - Он с удовольствием сделал это признание.
- Дети есть?
- Один сын.
(Была еще и дочь. Она умерла.)
- Потому что я люблю полную ясность, - сказала она, и ее самодовольный и вместе с тем деловитый тон навсегда отвратил его от нее. Но привычная любезность продолжала действовать.
- Мы могли бы взять одно такси. Я живу недалеко от Сент-Джонс-Вуда.
- Меня встречают. Надеюсь. - Опять блеснули ее великолепные зубы, но сейчас это была не улыбка.
- Я буду держаться в сторонке.
- Буду ждать вашего звонка. - Она засунула клочок бумаги в верхний карман его пиджака, дотронулась губами до его щеки и углубилась в приготовления к посадке. Натянула чрезвычайно не идущий ей лыжный костюм, в котором стала похожа на эскимоса. Он ни за что не узнал бы ее теперь.
Немного погодя, когда такси его досадливо ввернулось в утренний нескончаемый затор на Хаммерсмитском путепроводе, Дуглас вспомнил, что последние три дня мало спал, мало ел, много пил и почти все время пребывал в нервном состоянии. Двенадцать тысяч миль за спиной. С понедельника он проделал путь, равный половине окружности земного шара, а вот теперь застрял на лондонской улице возле рекламы витаминного напитка "Лукозейд". Он мог бы проглотить содержимое чудовищной бутылки. И не почувствовать. Странно все-таки, как при этих гигантских скачках из одной точки на глобусе в другую к вам приливает энергия почти с той же скоростью, что и отливает. Такси двигалось в замедленном потоке машин как сомнамбула, и Дуглас, витающий между сном и бодрствованием, почувствовал вдруг, как на него нисходит покой.
Он спокойно думал о том, что путь, на который он вступил, приведет к большим переменам в его жизни, а может, и вовсе испортит ее, но внутренний голос подсказывал не сворачивать с выбранного курса. Внешне все обстояло так же, как все эти последние несколько лет: свободный художник, достаточно удачливый режиссер-постановщик телевизионных фильмов и телеобозреватель, который вдобавок еще и пописывал. И тем не менее он неуклонно отгораживался и от своих друзей, и от своих честолюбивых замыслов, готовясь сделать шаг, за который сам себя заранее презирал, - готовясь оставить свою семью.
В минуты, когда чувство одиночества и уважение к себе достигали наивысшей точки, ему начинало казаться, что больше всего на свете ему хочется быть хорошим человеком. Только не в его это было характере.
Он часто говорил себе, что желание это - всего лишь кокетство или тщетная попытка облагородить как-то бесцельную толчею своей жизни.
Он относился к себе настолько критично, настолько подозрительно, что даже намек на праведность казался ему ханжеством. Но желание оставалось, как он ни высмеивал его, как ни гнал прочь. Он укорял себя в криводушии и в недостатке логики. Однако стремление к добру оставалось, и неважно, было ли то похмелье после отроческого увлечения христианством, перестраховка, кривляние, суеверие, пародия на духовную силу, самообман, способ облагородить свою жизнь, не прилагая к тому больших усилий, - неважно, желание его не оставляло. И сколько бы стрел, посланных Дугласом, ни вонзалось в него, оно снова и снова выскакивало на поверхность. Да и какое это могло иметь значение?
Иногда Дугласу казалось, что жизнь его даже не перемежается, а просто изрешечена вопросами, ответа на которые нет или же лишенными смысла, а может, и то и другое. Вопрос заключался в том, в чем же, собственно, заключается вопрос. Вот что было важно выяснить.
Такси тащилось по направлению к Чизвику; вот-вот шофер сможет вырваться из потока, несущего обитателей пригородов в центр, и начнет лавировать по переулкам, которые приведут его в северную часть Лондона, и дальше - по боковым улочкам мимо викторианских домов, построенных во времена колониальной империи и заполняющихся сейчас гражданами стран Содружества, приезжающими в Лондон, чтобы здесь прочно осесть.
Дуглас смотрел в окно, пока машина, мягко подскакивая на рессорах, неслась по Сент-Джонс-Вуду. Когда-то ему очень хотелось иметь здесь особняк. Теперь он понимал, что вряд ли когда-нибудь сможет позволить себе это, и желание покинуло его. Интересно, которая из этих вилл распахнула двери перед американской красавицей с волосами, благоухающими сосной? Он потрогал клочок бумаги у себя в кармане и засунул его поглубже. Ну ее!
Они снова очутились на широкой улице; многоквартирные дома и магазинные витрины по сторонам, напряженное движение - всё как в сотнях других больших городов по всему свету; теперь вверх, на Хилл. Времени поспать не остается. Он встряхнулся - эстафету принимал столичный деловой человек.
Письма, требующие ответа, телефонные звонки, сообщить на Би-би-си о своем приезде: "Съемки прошли хорошо… да… вполне прилично… конечно, предстоит еще резать и резать…" Да, заплатить по нескольким счетам… по присланным вторично… твердое правило… как это можно оказаться без денег при его заработках… Как бы это сколотить капитал, чтобы иметь возможность тратить время по своему усмотрению и зарабатывать на жизнь, делая то, что хочется? Ну-ка, ответь на этот вопрос. Понадобится… сколько? - дня три, чтобы ответить на письма (около тридцати): предложение прочесть лекцию (нет), провести беседу (нет), приглашения от благотворительных организаций (да и нет). Ну и счета. Не забыть несколько непременных звонков, написать рецензию - вот хорошая спокойная работа. Резиновый кит для Джона цел. Ей - сигареты. Небогатый подарок, хотя и будет принят мило. Да, еще не забыть прачечную-автомат. Выехать в Камбрию сразу после ленча. Сходить в банк. Девять с половиной фунтов за такси от аэропорта! Тротуар, как всегда, засыпан мусором: наверное, опять мусорщики…
Он расплатился с таким видом, будто денег у него куры не клюют, повернулся и увидел на верхней ступеньке крыльца ее. Она стояла в своем старом лиловом халатике и неодобрительно смотрела на него.
- Ты дома? - спросил он. Она улыбнулась немного устало и кивнула.
- Да, ты угадал, - ответила она и спустилась с крыльца помочь ему с чемоданами.
3
- И что ты за самовлюбленная скотина такая!
Лестер не ответил. Он поспешно одевался и был всецело поглощен этим занятием.
- Ну что ты за самовлюбленная свинья!
В голосе Эммы звучало отчаяние и жалость к себе. Она сидела в кровати. Сделанная в дорогой парикмахерской прическа (она снова стала блондинкой) растрепалась, и пряди повисли вдоль усталого, помятого лица; в зубах пластмассовый, под слоновую кость, мундштук с первой из пятидесяти сигарет - дневной рацион, - без которых, по ее словам, она не могла жить и которые, как она опасалась, укорачивали ей жизнь.
Ну прямо кукла, огромная толстая кукла, подумал Лестер, ловко вдевая ноги в штанины новых брюк. Чудовищная кукла! Каких продают на благотворительных базарах. Ходит, говорит, открывает и закрывает глаза, пищит. Он усмехнулся. Вот именно. И еще - она похожа на надувных кукол "утеха моряка", которыми торгуют в порномагазинах по всей Тотнем-Корт-роуд. Именно! Помесь хлопающего глазами пупса (у нее и глаза к тому же голубые) с резиновой куклой. Эта мысль развеселила его. Он расхохотался.
- Что это тебе так смешно?
Его молчание приводило Эмму в бешенство. Злость сдавила голову, совершенно так же, как подступающая рвота сдавливает горло. Сравнение пришло на ум легко - последние дни приступы тошноты мучили ее часто. Скудная еда, пиво, водка с соком лайма, сигареты, отсутствие движения… и ребенок. Который формировался в ней медленно, исподтишка, но поминутно безжалостно давая о себе знать. Она вспомнила про ребенка и представила, как он лежит, свернувшись калачиком, в самых недрах ее вместительного живота; тоненький, беленький, он чувствует себя в безопасности и сосет большой палец. Она заплакала, хотя и знала, что Лестер терпеть не может слез, и черная тушь поползла вниз по щекам, оставляя разводы, как у клоуна.
- Ты меня совсем не любишь, - ревела она.
Он заторопился. Но вся одежда на нем была новенькая. Хочешь не хочешь, приходилось осторожничать.
- Не любишь ты меня совсем. - Эмма металась в постели в совершенном отчаянии.
Лестер посмотрелся в зеркало. Недурно. Под сорок, но по фигуре ему и тридцати не дашь. Морщинки, конечно, выдают, не помогает даже молодежная стрижка - правда, волосы еще, слава богу, густые. Хороший костюм. Лишнего веса, после того как бросил - когда это было, кажется, целая вечность прошла - легкую атлетику, он набрал не больше двух-трех килограммов. Но бегать он мог бы и сейчас. Чувствует себя в форме. Лестер внимательно оглядел себя, как артист перед выходом на сцену - профессионально, без малейшего смущения.
- Как я выгляжу? - спросил он.
- Скотина!
- Ну послушай. Мне важно знать. Серьезно тебе говорю. Хорошо я выгляжу?
- Обними меня. Ну разочек.
- Я только что оделся.
Заметив промелькнувшее на его лице отвращение, она чуть не завыла в голос, но, сделав над собой огромное усилие, сдержалась. Ему ведь действительно нужно было ее одобрение, а она никогда не могла устоять перед ним или отказать ему в чем-нибудь, хотя он появлялся у нее и исчезал, когда ему вздумается, и вообще вел себя с ней по-свински.
- Глаз не оторвешь! - с жаром сказала она, но Лестеру послышалась в ее словах насмешка. Он начал раздражаться.
- Да ну тебя! Не болтай ерунды. Давай говори. - Лестеру, видимо, очень важно было знать.
- Костюм сидит отлично. Коричневый цвет тебе идет. Ну обними меня, Лестер, пожалуйста.
- Дальше!
- Тебе не мешало бы волосы помыть. Но длина как раз то, что надо.
- Голову я вымою в поезде. А как рубашка?
- Прелесть!
- От "Гульдинга". Двадцать восемь фунтов.
- Тебе к лицу. Прижми меня к сердцу разок, и всё.
Он повернулся к зеркалу, откинул прядь подальше ото лба, потом спустил ее пониже. Насчет того, что голову пора вымыть, она права. Он отправился в ванную за шампунем. Господи, прямо хлев какой-то.
Только он вышел, Эмма принялась посильно приводить себя в порядок. Помусолила пальцы, размазала по щекам остатки слез и туши, утерлась уголком простыни. Затем перевернулась на живот и свесилась с кровати, высматривая щетку, которая, скорее всего, валялась на полу.
Лестер вошел с яичным шампунем в руке.
- Мне пора.
Чемодан был уже упакован. Изрядно потрепанный, но зато сплошь залепленный билетами и наклейками всевозможных аэропортов. И все подлинные. Там, в Тэрстоне, это не может не произвести впечатления. Наслушаются его рассказов о путешествиях, так и Майорка покажется им близкой, как Моркам. У него на руках еще есть кое-какие козыри.
- Возьми меня! - одним качком Эмма привела себя в сидячее положение, снова напомнив игрушку с заводом внутри.
- Не видишь, я уже одет.
- Я про Камбрию. Встречать с тобой Новый год. Чтобы ты и я. Я же не могу оставаться здесь. Как я могу?
Последние слова она выкрикнула. И трагическим взглядом обвела комнату. Небольшую комнатушку на втором этаже одного из стандартных, на скорую руку слепленных домиков середины прошлого столетия, которые выстроились двумя рядами вдоль улицы одного из лондонских предместий. Эмма украсила ее осколками своего первоначального продвижения по жизни и позднейшего упадка. Революционные плакаты, о которых она отзывалась - "моя дань студенческим годам" (безжалостно оборванным в самом зачатке), бредовые плакаты, о которых она говорила - "моя дань дням, проведенным среди хиппи". Дешевые восточные циновки, пахучие палочки - "моя дань трансцендентализму"… Тут же пластинки, дешевые книжонки, выброшенная кем-то мебель, безделушки, представляющие ценность лишь для их владелицы, случайно накопившиеся за всю ее безалаберную жизнь. Большинство вещей в комнате выглядело так, будто они заскочили сюда погреться - как, впрочем, и сама Эмма. Она соскользнула вниз по спирали лености, бескорыстия и - по мнению большинства ее приятелей - глупости, постепенно оставив позади и хороший университет с хорошими товарищами, и хорошие виды на будущее, чтобы докатиться до этого жалкого, отошедшего - опять же по их мнению - в область предания "богемного" существования на государственное пособие. Лестер пользовался ею, когда ему нужно было временно скрыться или просто негде было жить. И еще, как он признавался ей время от времени, "потому что она очень хороша в постели". При этих словах примерная маленькая девочка, сидевшая внутри ее, начинала отчаянно корчиться, сотрясая пуховую оболочку недостаточно защищающих ее телес.
Через секунду он уйдет.
Она решилась на отчаянный шаг.
- Лестер! - Имя прозвучало невнятно, так как она автоматически, по привычке начала раскуривать очередную сигарету. Дым вырвался из тонких губ, как струйка пара из старого паровоза - возникшим на мгновение облачком.
- Лестер! - У нее нашлись силы на нужный бодрый тон. - Что бы ты сказал, если бы я сообщила тебе, что беременна?
- Но ты же не беременна? А?
- А если бы я сказала, что да?
- Беременна ты или нет, черт бы тебя подрал?
- Что, если…
- У меня нет времени заниматься ерундой.
Эмма собрала последние остатки храбрости.
- Но что, если… - прошептала она.
Лестер не дал ей договорить.
- Во-первых, я спросил бы - от кого? Во-вторых, сказал бы - избавляйся. И, в-третьих, для тебя это не впервой.
Она сидела очень тихо. Не проронив ни слова.
- На умывальнике лежит пятерка, - сказал Лестер. - До скорого.
И ушел.
Она подождала минутку и решительно откинула несвежую простыню. Как была, в коротенькой рубашонке и черном поясе, подошла к умывальнику, взяла пятифунтовую бумажку и порвала на четыре части. Затем направилась к телефону и набрала номер Джефри. Он был адвокатом. Они знали друг друга с детства, и когда-то он хотел на ней жениться. Вопреки всему не отвернулся от нее и, что не менее важно, не смеялся над ней и не рассказывал про нее дурацких анекдотов. Джефри не оказалось дома.