- Уж тут-то ты мог бы проскочить, - сказал неодобрительно полузащитник, когда Гарри вернулся на свое место.
Гарри кивнул. Еще два года назад он бы сумел добежать до линии. Полметра не добрал. Тридцать три года - почтенный возраст для этой игры. И все равно он будет играть, пока его держат, - в любой команде, на любом месте. Тэрстонцы по-прежнему нажимали. Снова к нему летел мяч, передача была низкая, неловкая, неумелая; он уронил его.
- Тэрстон, проснись!
Гарри съежился, но тут же заставил себя встряхнуться. Он обленился. Аспатрийцы одержали победу в тесной схватке нападающих и, завладев мячом, попытались обойти тэрстонских игроков с фланга. Гарри, применив прием грубой блокировки, швырнул крайнего нападающего в пространство за линией, а затем помог ему подняться на ноги. Он почувствовал себя лучше. В защите он играл уверенней всего.
Свисток судьи. Тройное "ура!" с обеих сторон. Рукопожатия. Гостей радушно вводят в помещение клуба. Учтиво и несколько церемонно, как и полагается непрофессионалам, закончили эти тридцать игроков матч, потребовавший от них столько ловкости и сил, - учителя, бухгалтеры, лавочники, два-три фермера, государственные служащие, пара механиков, служащие местного самоуправления, молодые инженеры и младшие административные работники большой здешней фабрики - твердый пласт набирающего силу поколения, люди, прочно окопавшиеся на своих хорошо защищенных и хорошо оплачиваемых местах; ответственные, достаточно хорошо обеспеченные, чтобы удовлетворять все свои насущные потребности, уверенные - насколько это возможно - в завтрашнем дне. Для этой группы людей "привилегированность" и "средние классы" были бранными словами. Все, до одного, были уверены, что уж в их-то мире с классовыми различиями покончено навсегда. И в то же время - может, и неумышленно - они возводили старые социальные структуры обособленности, которые, по их же многократным заверениям, были давно ликвидированы и никому не нужны.
Пение в белых от пара душевых кабинках. Разговор только о регби, регби, регби. Гарри выпил на скорую руку бутылку шанди в баре, куда набились болельщики и игроки, добросовестно закладывавшие фундамент для алкоголя, который поглотят позднее, встречая Новый год и уже в новом году. В Тэрстоне гордились тем, как у них принято встречать Новый год: "по-шотландски", утверждали они - недаром граница пролегала в каких-то двадцати милях от города, - во всяком случае, волынки были нарасхват. Гарри поставил всем игрокам виски, поскольку была его очередь, и, расплатившись, тихонько выскользнул из клуба. Было совсем темно.
Он собирался навестить Джона, своего деда, который, правда, не был его настоящим дедом, так же как Бетти не была настоящей матерью, однако, приняв мальчика в семью, они сделали все, чтобы он чувствовал себя у них своим, и лишь совсем недавно, достигнув зрелости, он понял, что в связи с этим могут возникнуть разные проблемы. И решил, что будет любить и уважать их даже больше за то, что они для него сделали. Никакой обиды, никакой злобы при мысли о том, что таилось за его усыновлением, он не чувствовал. Что там ни говори, у него был настоящий дом, где его любили и "фактически" (это слово он употреблял про себя) у него была "настоящая семья". Он был рад, что может сделать что-то и для них, рад, что может выказать свою благодарность.
Хотя машина у него и была - что б он делал без нее, работая в "Камберленд ньюс"! - он с удовольствием ходил пешком. Ему нравилось обозревать знакомую местность. Он словно делал ей смотр, вернее, внимательно и заботливо приглядывал за ней. Он жил в этом городе с самого рождения, был вполне доволен своей жизнью здесь, и желание покинуть родные места возникло у него только однажды, когда он задумал эмигрировать в Канаду к своим приятелям, уехавшим в Торонто. Он поехал к ним, провел в Торонто шесть месяцев, с радостью осознал свои силы, поехал домой в отпуск, и как-то так вышло, что обратно он уж не вернулся. Теперь он обосновался в Тэрстоне "навсегда", так по крайней мере решил про себя.
Он шел по Лоу-Мур-роуд, посматривая на новые коттеджи и многоэтажные дома, образовавшие один из новейших пригородов Тэрстона; в глаза ему бросилась незамазанная трещина в торцовой стене здания средней современной школы, теперь влившейся в единую государственную; он поглядел на две фермы, еще недавно отгороженные от города полями, и увидел, что поля эти поросли коттеджами; прошел через Поцелуйные ворота и зашагал в сторону старого помещичьего дома, переделанного в дом с квартирами-люкс, и к Оленьему парку за ним, который был разбит на участки и распродан под застройку; здесь же находилось общежитие для престарелых пенсионеров, выстроенное муниципальным советом. Он любил навещать старого Джона, знал, что и тот всегда рад его посещениям, и это было приятно.
Общежитие для престарелых состояло из нескольких трехэтажных зданий, обступивших небольшую зеленую лужайку (некогда розарий). В домике смотрителя находилась столовая и гостиная с телевизором для желающих. Старый Джон предпочитал питаться у себя (за исключением пятницы - дня обязательного для всех общего ужина) и смотреть телевизор в одиночку. Он был глуховат, терпеть не мог, когда это замечали, и готов был пропустить передачу в общей гостиной, только бы не просить соседей говорить потише. Поэтому Джозеф и купил ему хорошенький портативный аппарат.
Гарри вошел, не постучав.
Джон чинил ботинок. В камине горел огонь, телевизор работал с включенным на полную мощность звуком; между посудным шкафчиком, где хранились и продукты, и креслом виднелись неподметенные следы недавнего ужина; на шкафчике были в беспорядке составлены открытая жестянка с печеньем, другая жестянка - для хлеба, а также кастрюлька с остатками тушеной фасоли, тарелка и кулек мелких пирожных - в общем, типичное стариковское хозяйство. И тем не менее в комнате царили покой и умиротворение, правда довольно-таки унылое, как посмотришь на сгорбившегося над ботинком старого Джона с молотком в руках, осторожно вбивающего в подошву маленькие блестящие гвоздики, которые он держал в зубах, бережно вынимая по мере надобности.
Он кивнул Гарри, указывая на чайник, жестом приглашая не церемониться, и вернулся к своей работе. Гарри налил себе чаю и сел на стоявший у стола стул с твердой спинкой.
- Можешь выключить эту проклятую штуку!
Изображение съежилось до крошечного светящегося пятнышка, потом и вовсе погасло.
Внезапно наступившая тишина заставила их улыбнуться друг другу, затем Джон кивнул и снова начал легонько забивать коротенькие тонкие гвоздики в подошву. Гарри ждал, незаметно растирая ушибленный бок.
Гарри после школы пошел работать на ферму, взяли его по рекомендации его "деда", который продолжал работать на этой ферме еще долго после того, как Гарри оставил ее, чтобы заняться журналистикой. В конце концов уволили и старика - когда ему было хорошо за восемьдесят. Джон тяжело воспринял свою отставку. Однако, как и всегда в своей трудной, суровой жизни, смирился с неизбежным. Оказалось, что можно подстригать живые изгороди у ближайших соседей. Он выработал собственное расписание: сам готовил, сам делал покупки; в определенные дни то кружка пива за обедом, то стаканчик виски вечером; и воскресный обед у Джозефа и Бетти.
Но больше всего в конце своей длиннущей жизни, на протяжении которой судьба забрасывала его и в котлованы, и в шахты, прорытые под морским дном, копать уголь в условиях, знакомых еще рабам в Риме, и на фермы, пахать землю на лошадях, самому работая, как лошадь, и затем на первую мировую войну, где его использовали с тем безразличием, с каким испокон веков используется пехота, и снова домой, куда он вернулся героем и где его ждали новые испытания: смерть первой жены и крах семьи, смерть любимого сына; еще беды, еще работа, еще безработица и так, пока приливной волной середины столетия его не прибило к порогу достатка; больше всего в конце своей жизни Джон полюбил то, что раньше воспринимал как неизбежность, - ходить пешком. Он гулял по берегу Уизы, мысленно отмечая те места, где могла прятаться форель; он гулял по нескольким сохранившимся еще аллейкам в центре обезличенного и осовремененного Тэрстона; он шел в парк посмотреть, как дети качаются на качелях. Однажды, незадолго до своего девяностолетия, он отправился в деревню, где когда-то родился. До нее было три мили. Он отправился, никому ничего не сказав. Но кто-то из тэрстонцев увидел его, предложил подвезти на своей машине, получил нелюбезный отказ и раззвонил по городу о заслуживающем внимания инциденте. Внимания он заслуживал потому, что к имени Джона все чаще прибавляли эпитет "старый" (мужчины не так часто доживают до девяноста лет), а еще потому, что, по словам автомобилиста, "сразу было видно, что он на ногах еле держится от усталости, вконец измотан, пальцем ткни - рассыплется, а вот поди ж ты, не захотел старикан сесть в машину, ответил: "Нет, спасибо!" - прямо как отшил. "Нет, спасибо!" - и весь разговор!" Джон ходил взглянуть на коттедж, в котором впервые увидел свет. Коттедж был покрашен, усовершенствован и отделан в соответствии со вкусами супружеской пары, проживавшей в нем. Оба были зубные врачи, занимались практикой в Карлайле и ежедневно ездили туда из деревни. "Черт те что из него сотворили!" - одобрительно сказал он. Прошел мимо коттеджа в одну сторону и вернулся, но останавливаться и глазеть на него не стал, чтобы не мозолить людям глаза и не возбуждать подозрений.
Его тучный отец, никогда не снимавший шляпы, вечно покрикивающий на мать - такую далекую теперь: непокорный локон на лбу, голубые, как лесные колокольчики, глаза, узенькое лицо, быстрая застенчивая улыбка, покрасневшие суставы пальцев… его многочисленные братья и сестры… вон там, у ручья, они всегда играли… на месте, где стоит новенький гараж на две машины, был фруктовый сад… и лавки ни одной не осталось, как и кузницы, где он начал свою трудовую жизнь… а Эмили, его первая жена, - он так и не смог найти дом, где она жила до замужества… Слишком много воспоминаний, думал он, слишком их много накопилось в памяти. Как в них разберешься?
Это было прошлой весной.
Гарри боготворил старика и идеализировал его. Когда Джон был молчалив, как сейчас, он не лез к нему с разговорами, понимал, что тому хочется некоторое время помолчать; даже просто смотреть на Джона ему было приятно: невысокий, сухонький, все еще с копной волос на голове, правда несколько поредевших, с неожиданно яркими голубыми глазами на потемневшем лике. Джон сидел, низко опустив голову, и тщательней обычного занимался починкой. Ботинки денег стоят, подумал Гарри, одобряя его усердие, их беречь нужно.
- Узнали, кто этот парень? - Джон задал вопрос, не поднимая глаз.
- Да. Местный. Учился в школе с Дугласом.
- А причину выяснили?
- Нет. Никто понятия не имеет.
В нескольких милях от Тэрстона в лесу обнаружили тело молодого человека. Все говорило за то, что он прожил в лесу несколько недель, пока наконец не погиб от гипотермии. Нашлись люди, вспомнившие, что встречали его в лесу. О его исчезновении никто не заявлял. Обнаружила тело парочка, выбиравшая местечко, чтобы прилечь.
- Тех двоих, верно, хорошо перетряхнуло, - сказал Джон, поднимая лицо к Гарри, и хмуро улыбнулся; два еще не вбитых гвоздика торчали у него изо рта, придавая ему довольно-таки странный вид. - Чай, наверное, остыл - ты уж извини.
- Я не чай пить пришел. Да он и горячий еще совсем. - Гарри сделал хороший глоток.
В кармане, приводя его в смущение, лежала пачка грубого табака - еженедельное субботнее приношение. Переправить ее из кармана на каминную доску всегда было нелегким делом. Как он ни старался, как ни вертелся, ему всегда казалось, что ведет он себя развязно - будто милостыню старику подает.
- Значит, выиграли?
- Откуда ты знаешь?
- Молчишь, потому и знаю.
- Игра была трудная.
- Раньше аспатрийцы всегда разбивали Тэрстон наголову. Команда Аспатрии из шахтеров состояла. Все до единого шахтеры. Смену закончат к обеду, форму натянут - и на поле. Я, чтоб ты знал, никогда не играл, ни разу. Суббота у нас рабочий день была. Вот, теперь крепко. - Держа ботинок на вытянутой руке, он осматривал плоды своих трудов.
Гарри стало не по себе. Что-то в тоне Джона беспокоило его, но, что именно, определить он не мог. Приходилось ждать.
- Еще несколько сот миль в них проходишь, а?
Ответа не последовало. На душе у Гарри заскребли кошки. Неизвестно почему, пропорции комнатушки вдруг изменились. Круг света, отбрасываемый единственной лампочкой посередине потолка, сузился. Незадернутые шторы, зеленые, в цветочек, показались чересчур короткими, хоть в кукольный домик вешай. Немногочисленная мебель стояла так тесно, что, вытянув ногу, Гарри мог бы достать Джона, который сидел очень тихо, совсем беззащитный. Именно эта беззащитность показалась Гарри совершенно непереносимой.
Он огляделся по сторонам, как будто в комнате присутствовала доступная глазу угроза. У него пересохло горло. Он не мог понять, почему у старика такой горестный вид, почему он напряженно молчит. И снова решил прикрыться бодряческим тоном.
- Джозеф как-то говорил мне, что сабо детям ты всегда делал сам. Ставил ногу на лист бумаги и по отпечатку вырезал подошву из дерева, а затем покупал кожу и делал верх. Он говорит, что никогда ничего более удобного в жизни не носил! Говорит, что до сих пор может почувствовать их на ногах, стоит ему напрячь память.
Джон никак на все это не реагировал. Молчание сгущалось, росло, и Гарри почувствовал вдруг настоящую панику. Он боялся всего непонятного. Не переносил его.
- Что случилось?
Джон мотнул головой.
- Слушай, дед! Ведь мне-то ты можешь сказать.
Не поднимая головы, не двигаясь, Джон заговорил, делая паузу почти после каждой фразы:
- Я шел по полю, там, за домом. Только что. Прогуливался. Ничего не делал. И не ходил далеко. И мне вдруг отказали ноги. - Тут он замолчал на целую минуту, словно сам удивился своим словам. - Подогнулись, будто кто-то подломил их. Подогнулись, и все. Это и раньше случалось, да я не обращал внимания. Но на этот раз… мне пришлось ползти… я приполз домой, как ребенок… Приполз домой… как ребенок, - повторил он с удивлением. - Если бы мне кто-то повстречался, я решил, что скажу - пуговицу, мол, потерял. Добрался досюда, держась за заборы и стенки. - Он неожиданно поднял голову, голубые глаза смотрели сквозь пелену слез. - Я не могу ходить, Гарри. - Он помолчал. - Баста! Всему конец! - Он утер глаза рукавом. - Только не говори никому, - сурово сказал он, и Гарри кивнул.
В конце концов они посмотрели друг другу прямо в лицо, и Гарри всем своим существом почувствовал отчаяние старика.
5
Все шло совсем не так, как рассчитывала Бетти. Ей хотелось, чтобы они собрались как единая счастливая семья. Ей хотелось, чтобы все были настроены мирно, дружно и беззаботно. Ей хотелось веселой суматохи и общей доброжелательности - одним словом, святочного настроения. Вместо этого она видела вокруг себя раздраженных людей, которые с шумом заполнили ее домик и толклись там, безразличные друг к другу и к самому домику; вот именно, думала она, - безразличные. И от этого он казался маленьким, тогда как мог бы казаться теплым. Даже Гарри был какой-то неуравновешенный, не такой, как всегда.
Первым явился Лестер, на которого просто страшно было смотреть, подумала она, тут же дав себе обещание ни с кем не делиться впечатлением и возражать каждому, кто скажет это. Его мать - добрая старая Хелин (младшая, беспутная сестра Джозефа) - не оставила ключа от входной двери под камнем, а Лестер был не в таком виде, чтобы идти разыскивать ее по уже открывшимся барам. Он попросил дать ему поесть и помыться. Бетти дала ему чистое полотенце и спросила, откуда у него все эти синяки и ссадины. Молча выслушала ложь о том, что он упал с лестницы на вокзале, и пошла жарить яичницу с картошкой, как он просил.
Джозеф, конечно, лопался от любопытства, но и ему воспитание не позволило задавать прямые вопросы. Замечания, вроде: "Безобразие какое! Лестницу в порядке не могут держать", или "Раньше тебе любая лестница была нипочем!", или "А может, ему надо сперва дыхание открыть, а потом уж садиться за яичницу с картошкой - да шучу я, шучу!" - эти и тому подобные замечания, вызывавшие на откровенный разговор, Лестер просто игнорировал. Он заперся в маленькой, но хорошо оборудованной ванной комнате и впервые за долгое время почувствовал, что напряжение сходит с него; расстегнул пиджак, снял разодранную шелковую рубашку, стянул измятые, перепачканные брюки и вдруг задрожал всем телом, лоб покрылся холодной испариной, и его стало будто выворачивать наизнанку. Проникнув сквозь тонкую стенку, звуки достигли ушей Джозефа и заставили его прикусить язык.
Последнее время на Джозефа иногда нападало вдруг отчаянное веселье. Или он был весел, или погружался в бездонную грусть. Ему теперь часто казалось, что жизнь его, как ни крути, прожита впустую. Разогнать черные мысли можно было только бурной деятельностью.
Едва Лестер вышел из ванной - прямо к накрытому и уставленному тарелками с едой столу, - явились Дуглас, Мэри и Джон. В гостиной сразу стало тесно. Все столпились посредине комнаты, подпираемые сзади ручками трехпредметного гарнитура. Чтобы высвободить немного места, Бетти раздвинула мебель по углам. Джозеф сразу же подверг Дугласа суровому допросу, особенно трудно переносимому после трехсотмильной поездки на машине. Чем он, собственно, там занимался? На что похож Голливуд? С кем он познакомился? Как обстоят дела с фильмом? Бетти, с одной стороны, испытывала раздражение - ну что за настырность такая, что за бестактность, но, с другой - не могла не разделять, хоть и с некоторой насмешкой над собой, понятного любопытства мужа. Ей тоже хотелось знать все это, и она была уверена, что Дуглас со временем все расскажет ей сам; дайте только срок, и он сложит к ее ногам все свои приключения. А сейчас он усталый и издерганный после автомобильной поездки, и лучше к нему не приставать. Он и рад бы удовлетворить любопытство отца, но ему претит всякое проявление родительской опеки. Отношения отца и сына все еще бывали порой несколько неестественными - будто между двумя мальчишками, охваченными духом соперничества. Лестер наблюдал за ними с повышенным интересом, как будто смотрел партию в настольный теннис. Он всегда считал Дугласа дураком и не изменил своего мнения даже после того, как Дуглас добился известного успеха в жизни. Скорее, этот успех заставил его с другой меркой подойти к сыну человека, который помог ему больше, чем родной отец. Дуглас-то - просто позер. Тоже мне - высокоинтеллектуальная болтовня! Позер он, думал Лестер, пустомеля. Вот именно! Он продолжал есть, не обращая внимания на вновь пришедших.
Бетти отметила и это.
Дуглас и Мэри привезли Джона с ночевкой, чтобы со спокойной душой повеселиться в новогоднюю ночь. Настояла на этом Бетти, хотя Мэри и возражала, считая, что это несправедливо по отношению к свекрови, но…