Лучшего подарка Павлику, наверное, нельзя было придумать. Он очень любил, когда его величали полностью, а не "Павлик": спросите у Павлика, сейчас Павлик занесет, Павлик, сделай, пожалуйста, копию. Он в глубине души гордился своей фамилией – Полонский, которая звучала весомо и благородно, даже можно сказать – высокородно. Он часто представлял себе ситуации, когда его прекрасное имя заиграло бы в полную силу – "автором лучшего проекта стал старший научный сотрудник Павел Арсеньевич Полонский", или "надо бы согласовать с Полонским. Павел Арсеньевич, вы у себя?" или "Павел Арсеньевич, слышал вас в среду на ученом совете. Лихо вы разделались с этим Ермаковым". Иногда Павлик баловал себя еще одним вариантом: "Смотри, смотри, Полонский идет. Тот самый? Ну да. Здравствуйте, Павел Арсеньевич!" Больше всего Павлик любил моменты, когда надо было куда-то звонить. "Здравствуйте. Полонский беспокоит. Можно поговорить с Тютюкиным?" Или "Добрый день, как мне застать Виктора Васильевича Прошкина? Передайте ему, что звонил Полонский Павел Арсеньевич. Да-да. Он должен мне сообщить кое-какие цифры. Благодарю". В такие моменты Павлику казалось, что все видят и понимают, что он персона другого теста, и он даже чувствовал неловкость от такого явного собственного превосходства, потому что Тютюкин и Прошкин не виноваты, что родились такими, да и Панарина тоже. Но он разговаривает с ними на равных и без всякого высокомерия, как истинный интеллигент, а также дворянин.
Он благодарно засмеялся Насте. Тут появилась Валя, которая, услышав ее слова, тут же добавила: "А он у нас всегда такой – молодой да веселой". Для Павлика ее вступление было, словно кто-то пустился вприсядку под флейту. Он многозначительно, как ему показалось, посмотрел на Настю, что означало – что делать, простим! Валя не предложила ему "пойти в холодильник", и он, улучив момент, распихал туда все сам до вечера. На столе Панариной стоял роскошный букет гвоздик. Павлик внутренне усмехнулся, понимаю, но сделал вид, что не замечает цветы. Вскоре явилась начальница, которая объявила пятиминутку и рассказала, о чем шла речь на дирекции. Потом все занялись своими заданиями. Около часу дня народ зашевелился. Павлик спросил у Марины Ваниной:
– Ты куда?
– Как куда? Обедать. А ты что не идешь?
– Нет, и тебе не советую. А то вечером есть не сможешь.
– Ну да, не смогу! Смогу! Давай, пошли!
– Нет, я не пойду.
– Ну ладно.
"Странно", – удивлялся Павлик, – "Может они забыли? Но это исключено. Никто никогда еще не забывал про дни рождения. И цветы куплены".
После обеда сотрудницы вернулись немного подобревшие.
– Павлик, ты чего это сегодня с нами не пошел?
– А он загордился. Смотрите, костюм новый надел, и с нами уже не водится.
– Да, такой мужчина интересный стал, и на нас уже и глядеть не хочет, – кокетничали они напропалую.
– Ну уж, что вы… Да я… Ну вы уж… изворачивался Павлик, счастливый от всеобщего внимания, но как всегда не готовый отражать женский натиск.
– Ну ладно, девочки, пошли работать. Надо сегодня закончить и отослать все Буракову. А то деньги не выпишут.
Все расселись по своим местам.
"Неужели они забыли", – мучился Павлик. – А цветы? Как им намекнуть? Если они и вправду забыли, то как-то неудобно напоминать, ставить их в такое положение… А с другой стороны я столько накупил… столько денег… ну да ладно… что же делать?"
В пять часов все еще сидели над своими бумагами.
В полшестого Панарина собралась уходить. Она взяла букет: "Вот мне какую взятку сегодня поднесли! Все, до завтра, я буду как обычно".
После нее потихоньку стали собираться и остальные.
– Ты сейчас куда?
– Да я хочу забежать в магазин…
– Вов, это я. Ты когда идешь? Ну, подъезжай. Я тебя у косметики буду ждать.
– Мам, я задержусь. Мы с Мишкой пойдем в кино. Ладно, пока.
– Алеш, ты уроки сделал? Ну, попроси папу. Ты скажи, что я сказала. Не ходи гулять, сначала реши все. Ты понял?
Павлик сидел в своем сером костюме. "Забыли! Как же так! Они забыли! И что теперь делать?" Он страдал и одновременно боялся, что вдруг они вспомнят, поймут свою оплошность, и ему будет мучительно неловко, что он-то не забыл, помнил, а им не сказал, и, значит, это он их поставил в такое положение. Ведь они не обязаны помнить все на свете. А он должен был их пригласить попраздновать, а не сидеть тихо, как мышь. Он сам виноват! Все разошлись, а он все сидел, и ему было горько. Он вдруг вспомнил о тетке из овощного киоска, наверняка она спросит, как прошел сабантуй. Надо дождаться, когда она закончит торговать. "Не хочу идти мимо нее".
Он пошел в другую комнату, открыл холодильник, достал оттуда кусок какой-то ветчины, сжевал, достал еще. Ведь он не обедал, он проголодался. Но было невкусно. И как-то неуютно. И глупо. Куда девать эту всю еду? Ведь завтра все обнаружат, что холодильник полон. И что сказать? Тащить домой это все? Еще глупее. И что он будет со всем этим делать?
Павлик долго сидел один на работе. За окном совсем стемнело. Было тихо. Телефоны не звонили. Коридор был пуст и гулок. Павлик встал, взял свой портфель, бросил туда горсть конфет, запер дверь и медленно отправился домой. Час пик уже давно прошел, народу в метро было немного. Он сидел на краю длинного пустынного сиденья, словно уравновешивая пассажира, спящего на другом краю. На его станции больше никто не вышел. Вверх по эскалатору он ехал один. Пришел домой, достал газету, поднялся, переоделся, включил чайник и долго сидел на кухне. А потом пошел спать.
Так и прошел этот день.
Подкова
Было самое неприветливое время года – середина ноября с его пронзительными ветрами, с колючим снежным дождем, унылыми серыми короткими днями и неуютными сумерками, когда не видно ледяных луж. Женя так замерз, что даже не смог как следует нажать кнопку лифта. Задеревеневшие руки не слушались, и кнопка не зажигалась. А, пойду так, подумаешь четвертый этаж. Он уже было начал подниматься, но услышал, что лифт спускается. Кивнув соседке, Женя вошел в тесную обшарпанную кабину лифта, с шелухой от семечек и какими-то полувысохшими подтеками на полу – то ли вино кто-то разбил, то ли черт его знает что.
Дома, конечно, никого не было. Женя на ощупь зажег свет, повесил на вешалку плащ с подстежкой, похожей на сине – коричневый клетчатый плед. Этому плащу уже лет двенадцать, подстежка превратилась в рогожку и совершенно не грела. Надо бы, что ли, какое-то пальто. Людка сволочь все себе шубы покупает, а в чем мужик ходит ей на хрен не нужно. Он засунул шарф в рукав и начал снимать насквозь промерзлые туфли – тоже уже не помню сколько ношу, как вдруг в коридоре появилось некое существо. Вот мать твою, наказание!
Его с очень большой натяжкой можно было назвать собакой. Помесь нечистопородной болонки с каким-то омерзительным терьером, из тех, что смотрят красноватыми глазами сквозь челку, с розовым облезшим брюхом, с пожелтевшей шерстью, свалявшейся в войлок и свисавшей длинными колтунами как дреды у дебильных пацанов, и мой туда же.
– Спал, гад! Чего проснулся?
Пес потягиваясь и позевывая, вилял хвостом и не собирался уходить из коридора. "Вот сволочь", – простонал Женя, представив себе, что опять придется идти на эту проклятую улицу. Собака, привычно не реагируя на хозяйский тон, невозмутимо ждала. Женя с ненавистью стащил с вешалки задубевший плащ, который еще не расстался с набранным холодом.
– Пойдем, урод! Я ж тебя сейчас угуляю, ты у меня век не запросишься!
Женя открыл дверь, и собачонка устремилась вниз по лестнице.
– Подожди, гад! Подожди меня, я сказал!
Женя угрюмо брел вдоль треугольного скверика, где обычно все выгуливали собак. Пес деловито обнюхивал дорожки, черные клумбы, на которые летом было нельзя ступать, метил деревья, копал передними лапами ямы, что – то там находил и быстро съедал, шкодливо посматривая на хозяина.
– Знаешь ведь, что нельзя! А жрешь! Ну и жри! Сам ведь сдохнешь. Глупый урод!
Женя завершал уже второй круг вокруг садика. Пусть я тут замерзну, на фиг, но захочешь домой – не – ет, будешь гулять, блин, до посинения. От этой злорадной мысли Жене даже ненадолго стало теплее. Пес казалось, был слегка удивлен, что прогулка затянулась, но пока он не выказывал никаких намерений возвращаться.
Женя натянул вязаную шапку на самые брови, поднял воротник, сунул руки в карманы. Нет, надо домой, а то околею тут на холоде. В это время под ноги ему попалась какая – то железяка, и он отработанным футбольным движением откинул ее в сторону. Железяка звонко звякнула.
– Интересно, что это было? – подумал Женя. – Вроде сколько хожу, а никаких железяк тут не лежало. Дойдя до этого места, он поискал глазами, но ничего не обнаружил.
– Странно, – удивился он. – Куда она подевалась? Он решил сделать еще круг и снова поискать – может быть на газоне. Но и на газоне не было никакой железяки.
– Что за чертовщина? Я же точно помню, что я ее откинул, и она еще обо что – то ударилась. А кстати – обо что? Звук был как от удара металла по металлу. Нет, я тебя найду!
Женин пес уже готов был идти домой, но с недоумением снова шел за хозяином, который как заведенный ходил вокруг скверика. Поравнявшись в очередной раз с местом, где лежала эта штука, Женя попытался вспомнить, как он ее откинул.
"Вот идиот", – ругнул он сам себя. Железяка попала ему под правую ногу, и он машинальным движением футболиста сделал пас налево! А ищет по правой стороне! Женя мысленно повторил свой пас и уже через минуту нашел на газоне слева то, что искал. Это была железная штуковина, напоминавшая с виду подкову. Рядом с ней валялось мятое детское ведерко, вот почему раздался такой лязг! Женя наклонился. Похоже, это и есть подкова. Он поднял ее, постучал ею по дереву, чтобы слетели комья земли. Откуда она тут взялась? Какая лошадь ее потеряла? Да и лошадь ли? Подкова была маленькая, таких и лошадей-то не бывает. Может, пони? Но что-то я никаких пони на нашей улице не видел. А лошадей, что, видел? Но подкова-то настоящая, это сразу видно, старая, ржавая, не игрушечная. Ну, че, берем находку? На дверь повешу. У кого это я видел, на двери подкова висит? Но тут Женя представил себе свою квартиру и Людку – мало у нас хлама. Ты еще какую-то ржавую дрянь с помойки приволок! Я тут вкалываю, света не вижу! Ты бы лучше… – и понеслась! Пасть открыла! Женя уже замахнулся, чтобы закинуть подкову куда подальше, но что-то остановило его руку. "А назло этой суке, мой дом", – несвязно подумал он. Он опустил подкову в карман и повернул назад. Пес понятливо обогнал его и замаячил впереди, время от времени оглядываясь на хозяина.
Год провалялась подкова в кармане Жениного плаща. Он вспоминал о ней только, когда надевал его и чувствовал, что один карман слишком тяжел. "Что за черт", – думал он. – "А, это ты!" Но не выбрасывал, а оставлял в кармане и забывал снова. Начиная с апреля, Женя перешел на куртку, и плащ все лето до самого ноября пылился на вешалке в коридоре.
За этот год в Жениной жизни произошло много событий. Во-первых, у него из кармана выкрали паспорт. Мало того, что пропала вложенная в него заначка, но пришлось платить еще какие-то деньги за новый. На этом история с паспортом не закончилась. Вскоре обнаружилось, что по его старому паспорту кто-то сидит, а следователи не проверили сразу, что паспорт недействителен. И Жене пришлось доказывать, что именно он является настоящим Евгением Васильевичем Прошиным, 1963 года рождения, но при этом ничего противоправного не совершал, а тот, кто осужден под его фамилией, – другой человек. Пока доказывал, того по каким-то туманным причинам выпустили, уголовное дело злило в небытие, и Жене посоветовали не лезть, куда не следует, поскольку судимости вроде как нет. "Если ты не он, то живи спокойно и не рыпайся". Так что Женя теперь стал сам себе двойником и только молил, чтобы его другое "я" не влипло больше ни в какую заварушку.
Во-вторых, его уволили. С таким трудом нашел эту работу, не бог весть что, – грузить керамическую плитку покупателям. Так однажды покупатель вернул половину товара, заявив, что плитка битая. А плитка эта чертова, итальянская, заказная, дорогая, сволочь! И конечно, хозяин обвинил Женю, что он эти плитки грохнул. А ты потаскай сам эти пачечки! Понадрывай свое брюхо! Короче, и деньги с него содрали, и с работы выгнали. Три месяца не работал, сейчас вроде как его берут какую-то территорию охранять, но это что за работа – день и ночь сидеть в будке на стуле и двор стеречь, нашли бобика! А зимой! В моем-то плащике! Но и это еще не все. Людка-то, поганка такая, – все, говорит, осточертел ты мне. На развод подала. Да катись, кому ты сдалась! Так она еще квартиру собралась разменивать, или, говорит, мне денежную компенсацию, или купи себе комнату в коммуналке, а мне квартиру оставь. Ага, как же, сейчас!
И Колька, сын, тоже чудило хреново, говорил ему, не садись на чужой мотоцикл! А теперь, кто будет платить за этого харвея? Я? С каких таких? Еще хорошо, башку себе не свернул!
Из крупных неприятностей можно назвать еще, что сгорел дом в деревне, сто восемьдесят километров от Москвы. Там жила его тетка, старая уже. Он все надеялся, что она ему этот дом отпишет, и он, когда она помрет, переедет туда, и черт с вами со всеми. Живите, как хотите. Так вот вам, дом сгорел. Тетку взяла к себе Верка, его троюродная сестра. Она жила там в соседней деревне. "Спасибо, хоть взяла. А то еще мне пришлось бы! А куда ее деть-то? Самого гонят. А дом – ек. Нету больше дома. Надо было давно… да что теперь говорить".
А по мелочам тоже год был не сахар. То зуб без конца болел, выдрали неудачно, инфекцию занесли, чуть зрение не потерял из-за них. Два месяца ходил на всякие процедуры. То ногу распорол гвоздем, наступил на доску. То телефон вдруг отключили по ошибке, вроде как счет не оплатил междугородний. Потом разобрались, правда. То новый свитер в краске вымазал – так обидно было. Раз в кои веки купил себе новую вещь – и на тебе, о свежую краску потерся. Хоть бы написали, что окрашено! И вот так без конца, всего не упомнишь. Хоть бы что-нибудь хорошее случилось для разнообразия. Последней каплей был телевизор. Пришел домой, хотел футбол посмотреть, а он вдруг не включается. Что такое, елки-моталки! Вчера работал! Женя его так-сяк крутил, антенну проверил, предохранитель поменял – бесполезно. Не работает! Позвонил соседке в дверь. Открыла дочка.
– Ой, здрассте, дядь Жень!
– Ксень, папа футбол смотрит?
– Нет, он ушел куда-то. Я не знаю где он.
– А мать?
– Она у тети Гали.
– Ксень, а у вас телевизор вообще работает?
– Да, работает.
– Слушай, если я у вас футбол посмотрю? А то у меня что-то забарахлил, а сейчас футбол начался…
– Да, дядь Жень, пожалуйста, конечно, только ко мне сейчас ребята придут…
– Понятно… А что у тебя на шее за украшение?
– А это подковка, на счастье. Мне бабушка на день рожденья подарила.
– А почему на счастье?
– Ну, примета такая. Подкова – к счастью. Вы разве не знаете?
– Не, не знаю. Ну ладно. Пойду.
– До свиданья дядь Жень. А то заходите.
– Нет. Пойду. Вы все равно не дадите посмотреть.
Женя вернулся в свою квартиру и шандарахнул кулаком по телевизору.
– Давай, включайся. Давай говорю!
По экрану забегали полосы. Женя посмотрел на часы. Уже полматча прошло. Куда бежать? И пока добежишь, все остальное пропустишь. Вот гадство! Ну что им стоило, та кую малость! Футбол не дали посмотреть!
Женя не знал, к кому он обращался, Наверно, к каким-то высшим силам, от которых все на свете зависело – и удача, и невезенье. Он вспомнил соседскую Ксеню. "Бабушка… на счастье… примета такая…подкова…"
– Что-о?!! Подкова?!! Какое, на фиг, счастье! Да вот оно мне где, это ваше счастье!
Он подбежал к вешалке в коридоре, достал из кармана плаща подкову, распахнул окно и со всего размаха швырнул ее вниз. Провались ты! Он услышал, как подкова упала на тротуар. Женя сквозь зубы пробормотал вслед подкове еще "пару ласковых" и закрыл окно. Раздраженное состояние не ушло. Хотелось выпить как следует, или побить кого-то, что ли. Выпить было не на что, бить некого. Женя в сердцах стукнул пару раз по телевизору. Старый самсунг исходил полосами и помехами. Что там с ним, так его за ногу? Женя нашел в ящике руководство по эксплуатации, стал изучать схему. Все-таки не зря учился в техникуме, кое-что соображаю. Взял свои инструменты, набор отверточек всех калибров. Поставил телевизор на табуретку, залез во внутренности и начал разбираться.
– На счастье, мать их так, на счастье, видите ли, – бормотал он сам с собой, – а ну-ка, здесь посмотрим… Бабушка подарила… Я те покажу бабушку… Я те такую бабушку…Так, хорошо, здесь у нас порядочек… примета у них такая… Что же тогда не так?
– Ах, вот ты где притаилась, нашел я тебя, сучка ты поганая, – обратился он к оборванной антенне. – От меня не укроешься. Сейчас я тебя припаяю, припаечку сделаем, ты у меня как миленькая будешь… На фиг эти приметы…Так, где у нас паяльник? Колька забрал? А, вот он. На месте… На фиг нам эти приметы… Бабушка…Мы без примет как-нибудь…Без бабушки…
Через некоторое время телевизор заработал.
Примерно месяц-полтора спустя Женя столкнулся около дома с соседом с верхнего этажа.
– Привет, Жень! Ты, что ли?
– Привет. Я.
– Что-то я тебя не узнал! Богатым будешь!
– Да уж…
– А что? Примета такая.
– Да я эти приметы…
– Не скажи. Вот у меня недавно, хочешь верь, хочешь – нет, такое было.
– Чего было-то?
– Представляешь, иду домой, и вдруг на меня откуда-то сверху что-то падает. Тяжелое. Чуть башку не расшибло. В двух сантиметрах пролетело. Я смотрю – что за черт, подкова. Откуда? Что? Не иначе как с неба.
– Может из окна кто выкинул?
– Ты что, кто ж подкову выкинет? Нет, это знак.
– И что за знак?
– Хороший знак. Я ее поднял, домой принес. На дверь повесил. И тут поперло. На работе повысили, денег прибавили, жене от бабки дом в деревне достался, Вовка в институт поступил, бесплатно. Я ему те деньги, что на обучение копил, обещал на машину дать. Вот в отпуск собираемся в Испанию, горящий тур, вдвое дешевле, а номер чуть ли не с бассейном. Прикинь? И еще мне командировка светит в Финляндию, на четыре месяца, не бог весть что, конечно, но…Европа все-таки. А ты говоришь… Ты чего, Жень, ты куда?
– Да мне тут… Я вспомнил…
– Спешишь? Ну, ладно, давай. Удачи!
– Ага. И тебе.
Женя медленно открыл дверь, зашел в свою пустую квартиру. Людка уже забрала свои шубы и платья, стулья, занавески тюлевые и другой ценный хлам. А также любимые сувениры – картинки и эстампы, вазочки, статуэтки. На стенах, где висели рамки, остались темные прямоугольные пятна – видно, насколько остальные обои выгорели. Сын Колька уже давно жил своей жизнью, то появлялся, то исчезал. Людка, наверно, знала, где он. А отцу он не считал нужным сообщать. Ее влияние…да ладно, пусть живу т, как знают.