"Не учи меня!" – тут же резко ответила мать. – "Ты кто такая! Ты с ними заодно! Вы хотите меня уморить!" А потом мстительно-угрожающе добавила – "вот умру – обрыдаешься, но уже поздно будет!"
Когда это случилось, у Нины не было слез. Она не рыдала. Она считала, что кончилась мука – физическая для матери, моральная для нее самой. Нина никому не рассказывала о поведении матери в последние месяцы жизни, не позволяла ее навещать. Я не дам никому запомнить ее такой – пообещала себе Нина. Пусть о ней помнят как о прекрасном враче, замечательном душевном человеке.
Были похороны, было прощание, было много искренних теплых слов. Плакали бывшие пациенты, ставшие за долгие годы друзьями. Плакали друзья, ставшие за долгие годы пациентами. Утирали слезы коллеги, называвшие себя ее учениками. Рассказывались почти легендарные случаи диагностических споров Нининой матери с корифеями, в которых она оказывалась права. Вспоминались забавные ситуации с ее больными, ее смешные и остроумные реплики, которые передавались следующим поколениям врачей. Нинины друзья, знавшие ее мать с детства, рассказывали, как они всегда прибегали к ней за "справкой от физкультуры". Нина вспомнила, как мать однажды вызвали к директору школы, и он начал отчитывать ее за Нинино плохое поведение на уроке истории. "А мама вдруг подходит к нему и говорит: подышите глубоко, еще, теперь задержите дыхание. У вас хрипы в правой стороне, возможно бронхит, но я бы не исключала пневмонии. Надо провериться. И к печени отнеситесь повнимательнее. Он так и отпал".
Поминки были хорошими. Люди сидели, вспоминали, говорили добрые слова, и никто не торопился уходить. Видно было, что они совершенно искренне переживают утрату.
Нина тоже чувствовала утрату. Благодаря теплым словам чувствовала ее еще сильнее. Но слез не было.
Через какое-то время Нина решила привести в порядок материну квартиру. Она открыла дверь, зашла, и у нее вдруг защемило сердце – все на своих местах, а матери нет. Нигде. Тишина. Нина вздохнула, подошла к вешалке, где висело материно старое пальто с аккуратной серой норочкой по воротнику. Шапка из нутрии, оренбургский шарфик-паутинка. Пальто хранило материн запах, как и вся квартира тоже сохраняла свой собственный дух, привычный с детства. С тяжелым сердцем Нина подошла к окну, к полке с книгами. Провела пальцем по пыльному телевизору. Раскрыла шкаф. Там аккуратно висели материны вещи, все, кроме того нарядного костюма, в котором она праздновала свой уход с работы. В нем она и была похоронена.
Нина смотрела на знакомые кофточки, серый жакет. Любимая блузочка! Вдруг что-то мелькнуло в Нинином мозгу. Она вынула блузку из шкафа, сняла с плечиков… так и есть! "Нина пришей мне пуговицу, я хочу в ней завтра пойти". – "Да, да, обязательно, потом." "Нина, пришей мне пуговицу!" – "Пришью, пришью! Ой, опять забыла! Пойди в чем-то другом". – "Но ведь это одна минута!" – "Мам, вечером пришью, а сейчас надень что-нибудь еще, у тебя столько хороших вещей". – "Ну, ладно…"
Так и не пришила…
Уткнувшись лицом в пеструю блузку, Нина громко плакала, захлебываясь слезами. И когда казалось, что уже все выплакано и глаза режет от выступившей соли, одного взгляда на промокшую от слез блузку с жалко торчащими ниточками на месте оторвавшейся пуговицы было достаточно, чтобы чувство горькой вины снова накрывало ее тяжелой душной волной. Вся Нинина убежденность в том, что она хорошая дочь, вся уверенность в своей правоте на фоне материного старческого самодурства, все материны прихоти и капризы ничего не значили по сравнению с одной-единственной пустяковой невыполненной просьбой.
И снова она задыхалась от рыданий и от того, что уже никогда, никогда…
И сквозь эти рыдания, и сквозь мутные туманные линзы слез, ей вдруг привиделся материнский чуть насмешливый взгляд, и голос, родной, тот, давний, мамин, сказал: "Ну, что ты, доченька! Нашла из-за чего так убиваться! Подумаешь, пуговица!"
Порок сердца
Лариса ходила по квартире и нервно переставляла с места на место вещи, попадавшие ей под руку. Ну как же так, ведь она предупреждала, она сто раз говорила, она напоминала каждый день, каждое утро, уходя на работу. Разве не так? Так! Она ведь не может не ходить на работу и сидеть дома! Но наверное надо было сидеть и караулить самой. Тогда бы этого не случилось. Но ей в голову не могло прийти, что после стольких разговоров, стольких напоминаний… Ведь она предупреждала – смотреть в глазок, без этого дверь не открывать, никого не впускать. Ведь сто раз говорила! Неужели это так сложно! И теперь – что делать? Что?
– Мама, ну почему ты открыла дверь? Ведь я же тебе говорила: не открывай. Сначала спроси кто. И без меня вообще лучше не открывай. Мы никого не ждем. И что ты всегда отвечала? "Я не открою". Почему ты открыла?
– Я не знаю, – лепетала старуха, придавленная тяжестью своей вины. – Я сама не понимаю. Я спала. Они позвонили. Так рано. Я пока встала, надела халат… а они все звонят и звонят. Я и перепугалась. И открыла по глупости. Прости ты меня, дуру старую.
– Да причем тут "прости", мама! Прости, не прости, а они его забрали! И что теперь? А если б ты не открыла, они бы ушли, понимаешь? Звонят – пусть бы хоть обзвонились. Дверь-то ломать бы не стали. Не открывают – значит, нет никого, и все, ушли. А ты…
– Ну что мне сделать, Ларисочка? Хочешь, я поеду туда, скажу "не забирайте его. А то я умру прямо здесь у вас". Хочешь, я поеду, стану перед ними на колени?
– Ой, мам, ну зачем ты это говоришь? Куда ты поедешь? Ты и по квартире-то еле ходишь. На колени она перед ними станет! Да они тебя в психушку отправят! И вообще не пустят. Туда родителей не пускают.
– Что же делать? – старуха сидела бледная, с тревожными глазами. Она не знала как искупить свою вину. Она, которая вынянчила своего любимого единственного внука, своего Сашеньку… Сколько он болел в детстве… да и сейчас такой слабенький, чуть что – сразу заболевает. А умница какой! Лучшая контрольная по математике! И сочинения он пишет самые лучшие! Учительница даже себе оставила его сочинение, на память! А по английскому! К ним в школу иностранцы приезжали, из Англии, – так Саша с ними свободно разговаривал, даже на прогулке их сопровождал! И в институт готовился поступать. Сам, без репетиторов, откуда у нас деньги… и поступил бы, обязательно, такой талантливый мальчик. А в школу он пошел не в шесть с половиной, как многие, а в семь с половиной, именно потому, что болел много… И вот теперь ему уже исполнилось восемнадцать. А они пришли, обманом, рано утром. Разбудили. "Откройте, мы к Саше…" и фамилию назвали. Она спросонья вообще ничего не поняла, решила, что Сашенькины друзья пришли. Ей бы на часы посмотреть, она бы поняла, что в семь утра гости не приходят. А она не посмотрела на часы. А наоборот впустила их – сейчас, сейчас, ребятки. Выросли как, я и не узнаю никого. А Сашок-то еще спит, соня такой, ленивец. Вы-то вон какие молодцы, уже на ногах!" Еще чаю им предлагала, ой, дура! А они: "Бабуля, чай в другой раз. Давай-ка ты нам Сашка своего разбуди!" И ведь пошла будить, ой, пошла, своего Сашеньку… А он спит, руку под щеку подложил, как в детстве. И спит, такой маленький, макушка растрепанная… Так жалко будить его было. И почему она этих послушалась? Почему она стала его за плечо теребить, так легонько, чтоб не испугался, не вскочил…
– Вставай, Сашок, вставай, там ребята к тебе пришли.
– Какие ребята, ба? – сонно спросил он.
– Да не знаю я их, какие-то твои, наверно.
Он вышел к ним в трусах.
– Вы кто?
– Так, Рябцов, давай, десять минут на сборы. Поедешь с нами.
– Куда?
– Родину защищать.
– Но я…
– Давай, давай, Рябцов, не разговаривай. Мы тебе три повестки посылали. Ты что же, уклониться решил от воинского долга?
Тут уж она что-то сообразила, сердце так и рухнуло.
– Да что же вы? Да значит вы не со школы? Да куда ж вы… да ему же надо в институт поступать! А что ж я матери-то скажу!
– Скажешь – пошел ее сынок в армии служить. А вернется через год-полтора – и в институт как раз поступит.
Лариса пришла с ночного дежурства, поставила на стол в кухне пакеты с едой. Мать сидела на стуле, сгорбившись, горестно сцепив руки на коленях.
– Я по дороге решила – куплю, чтобы еда была какая-то. И на завтра перейдет. Все равно мимо шла. Мам, ты, что это какая-то не такая? Заболела? Сашка дрыхнет?
Почуяв неладное, Лариса зашла в комнату сына. Увидела откинутое одеяло, книгу, распахнутую надвое корешком кверху (сколько раз говорила – так книги не кладут, машинально мелькнуло в голове), наушники на столе, рюкзак на полу…
– Мама, где Саша?
Старуха трясущимися губами еле выговорила:
– Они приходили. Я открыла дверь.
– Кто приходил? Мама, я не понимаю. Ответь по-человечески – кто приходил?
– Они…
– Кто – "они"? – и вдруг молниеносная догадка пронзила мозг "не может быть! Нет, только не это!"
Сколько раз ей рассказывали, что вот так это и происходит – они приходят рано утром, чтобы застать врасплох, и уводят парней силой, потому что у них недобор, им надо выполнить план по призыву. У знакомой почтальонши Люси так забрали сына-студента. Причем пришли в выходной, муж спросонья не разобрался – кто, зачем. Буркнул – "сейчас позову. Коль, выйди, тебя спрашивают. Совсем стыд потеряли, покою нет в выходной день" – и отправился досыпать. Правда, им беспокоиться было вроде не о чем – сын студент-очник, второкурсник, на бюджетном отделении. А все равно пришли и увели. Люся потом бегала со всеми бумажками, доказывала, что его неправильно забрали. Но пока бегала, его уже куда-то отправили в часть, а куда – не говорили. Сказали – не волнуйтесь, не в горячую точку. Ей удалось все же найти какого-то знакомого военного, кажется, генерала, который помог ей добиться ответа, где ее сын, а главное – обратиться, куда следует, с жалобой на нарушение – ведь у сына была отсрочка. Ей там сначала сказали – да ладно, мамаша, пусть сынок послужит, чего там, не развалится. Но Люся была настойчива – его забрали незаконно, и я буду жаловаться куда угодно, до самого верха дойду! Отбила она своего Колю! Выпустили! Хорошо, генерал помог. А если нет генерала знакомого? Вот у Ларисиной сослуживицы, Светы, тоже поймали и увели. Главное, сначала позвонили в дверь – она им отвечает: нет его, не живет он здесь, уехал к девушке своей, а куда я не знаю. Они уже уходить собрались. Стоят на площадке и разговаривают – где нам его отлавливать? Или черт с ним? А тут соседка – кого ищете, молодые люди? Да такого-то. – А он во дворе с ребятами, я его только что видела. В синей футболке, высокий такой. – Спасибо, мамаша. – Да не за что.
Она потом из любопытства к Свете сунулась – мол, что за люди твоего Женьку разыскивали? – А ты откуда знаешь? – удивилась Света. – А я им сказала, что он во дворе с ребятами стоит.
– Что?! Кто тебя просил?! Что ты лезешь не в свое дело?
Света соседку чуть не убила, а Женьку так и не смогла вызволить. Она аж поседела вся. Парню-то еще не было восемнадцати, все равно забрали. И к тому же нахамили, и припугнули, мол, будешь выступать, мы его в такое место зашлем, что мало не покажется.
И Таня Смирнова, тоже с работы, рассказывала, как ее Олега прямо на улице ночью поймали, когда он домой шел. И у Веры из дома напротив такая же история была, ее сын на машине ехал, его останавливает гаишник, мол, ваши права и так далее. А потом говорит – вы призывного возраста, почему не в армии. Короче, через два дня приезжает по его адресу военкоматчик и загребает парня. Гаишник навел.
И столько таких историй Лариса наслушалась, что совсем покой потеряла. Вдруг за Сашей так же придут? Саша с детства слабый, болезненный, ему в армию нельзя. Она и в поликлинику его водила, и в школе была диспансеризация – но все врачи написали свои заключения, что Саша здоров и годен к строевой службе.
И тогда Лариса строго-настрого запретила всем – а кому всем? – матери и Саше – открывать двери незнакомым людям и отвечать на непонятные телефонные звонки. Видишь – номер неизвестный, не определился, – все, трубку не берем.
И хотя она в глубине души не хотела верить, что это может произойти с ее сыном, но еще глубже сидела бессонная, парализующая тревога, и Лариса каждый день повторяла, напоминала, а потом еще звонила с работы – никому не открывайте. Саши нет дома!
Не то, чтобы она была против службы в армии. Как раз нет, она считала, что именно армия может сформировать мужские качества в парне – ответственность, решительность, храбрость. Когда Лариса была молодая, почти все ее одноклассники отслужили по два – три года. Но тогда не было такой дедовщины, не было такого издевательства, солдаты не простужались, не умирали от пневмонии пачками. Нормально кормили, никто не голодал, по крайней мере, никто не жаловался на армейский паек. А сейчас-то что творится! Парней избивают, насилуют, пытают. То и дело читаешь сообщения о всяких нарушениях в армии. В последнее время, как нарочно, что ни новости, то репортаж из разных воинских частей. То "деды" довели новобранца до самоубийства, то новичков продержали четыре часа на сорокоградусном морозе без теплой одежды, в результате чего они все свалились с двусторонней пневмонией. То солдат кормили тухлыми отходами, и началось массовое отравление. В другой части им вместо тушенки давали собачий корм, но здесь хоть никто не отравился. На учениях несколько солдат погибли, подорвавшись на настоящих минах, непонятно как оказавшихся на месте учения. Офицеры командного состава издевались над младшими чинам и снимали это на видео. Двух рядовых "деды" забили до смерти, а третьего сделали инвалидом, прикованным к постели. Десять человек были расстреляны двумя караульными, находящимися в состоянии наркотического опьянения. И правды добиться невозможно. Дела сводят на нет, виновных не наказывают. Недавно писали о судебном процессе над молодым солдатом, убившим пьяного в стельку офицера, который, угрожая ему ножом, требовал от солдата унизительных действий. Парня осудили за превышение необходимой обороны.
Все эти репортажи накладывались на рассказы знакомых о том, что сейчас из-за сильного недобора в армию берут всех – и наркоманов, и уголовников, которые устанавливают там свои порядки, как на зоне. И тот, кто отказывается подчиняться этим порядкам, сталкивается с очень серьезными проблемами.
Особенно достается москвичам и тем, кто не может дать сдачи. А Сашка и москвич, и сроду не дрался, у него и мышц нет, он такой рыхловатый. Он все книжки читает, да за компьютером сидит, глаза портит. Сколько раз ему говорила – сходи к врачу, сдай все анализы, может, у тебя почки барахлят – вон какие круги под глазами. А он ни в какую! Видите ли, он не может при всех сдавать банку с мочой. А другие, что, иначе устроены? "Давай я отнесу, если ты не хочешь. Надо же провериться!" "Мама, отстань, я уже проверялся. Все нормально".
И вот, пожалуйста, дождались! Загребли, как щенка. Им же количество надо набрать, никто не смотрит – здоров человек или нет. Нет, нет, нет, ему нельзя в армию! Он там погибнет! Это не для него!
Лариса набрала номер подруги.
– Валь! Привет! Слушай, твой Лешка дома? Вот! А у меня сегодня Сашку загребли! Как? Вот так! Пришли ни свет, ни заря, мама им открыла, а они ему – две минуты на сборы! И увели. Представляешь? А я на дежурстве была. Вот сейчас явилась – и на тебе, новость. Да я тоже не понимаю. Я ей говорю – зачем ты открыла? Ведь я каждый день, ты не поверишь, по сто раз твердила, напоминала – не открывать дверь! И вчера перед дежурством тоже! Как можно было забыть? Ну, понятно, возраст. И что теперь? Прямо не знаю, что делать. Поеду сейчас. Говорят, туда родителей не пускают. Попробую. И не говори – прямо зла не хватает! Своих-то, небось, пристроили, все по заграницам учатся. А тут – с утра, прямо с постели выдергивают! Что сказать? Да он не скажет, не сообразит. Ну, если пробьюсь, конечно, скажу. И на компьютере, и считает хорошо. И во всяких этих примочках разбирается. Спасибо, Валь. Скажу обязательно. Да ничего не говорит, сидит вон, переживает. Спросонья не сообразила! Главное, я же предупреждала! Ладно, Валь, сейчас чаю попью и поеду. Все, пока.
Старуха сидела с поникшей головой, в халате, косо застегнутом "не на ту пуговицу", из-под которого виднелась ситцевая ночная рубашка. Каждое слово, сказанное в ее адрес, заставляло ее вздрагивать, словно от удара плеткой, но ее вина не становилась меньше. Бабка готова была к любому наказанию, лишь бы оно помогло вызволить Сашеньку, ой дура старая, что же я натворила!
– Ладно, мам, все, успокойся, сделанного не воротишь. Давай чаю попьем, и я съезжу, узнаю хоть, что там.