* * *
Лариса уже четыре с лишним часа ждала на скамейке недалеко от входа в военкомат, когда можно будет войти. Приехав, она попыталась было проникнуть внутрь, но там все серьезно – турникет, дежурный в пропускной будке: "Вы по записи? К кому? На какой час?" Узнав, что она пришла по поводу сына, он спросил: "Как фамилия?" Посмотрел в журнале: "Вам посылали повестки! Не знаю, почему не получали. Может, вы их в помойку выкидывали!" "Такие повестки вручают лично, под расписку" – сказала Лариса. "Так, гражданка," – посуровел охранник, – "не надо нас учить. Идите и ждите. Пропустить вас не могу". Лариса решила не спорить, а то еще Сашке навредит. В школе так однажды с химичкой выясняла отношения, и у Сашки тройка в аттестате…
Она пошла, купила себе в киоске булку с маком и сок. Позвонила матери.
– Ты как там? Живая? Да я вот жду, представляешь? Ела. Ты поешь сама. Не знаю, меня не пустили. Но я дождусь, его ж не сейчас прямо отправят куда-то. Комиссию пройдет, и отпустят его. Скажут, когда являться. Ну, ладно, мам, все. Поешь.
Лариса сама удивилась, как спокойно она сказала эти слова: "скажут, когда являться". Но внутри у нее все задрожало, когда она представила себе, что ее Сашка, мальчик, скоро убудет неизвестно куда, вдруг ему там плохо станет, а ему не поверят, а вдруг он что-то неправильно сделает, не так постель заправит, не так ответит, и его будут шпынять, заставлять, наказывать, смеяться над ним, что он такой неспортивный, такой нерасторопный…
Лариса уже готова была бежать к начальнику военкомата, просить, умолять. Даже требовать… Она готова была сама в армию пойти – кем угодно, уборщицей, кастеляншей, дворником, чтоб рядом с ним быть, если вдруг что….
Вдруг дверь военкомата открылась, и оттуда вышла группа парней. Очевидно, первая порция уже прошла комиссию и освободилась. Лариса подошла к ним.
– Ну что там? Как?
– Нормально. Смотрят, обследуют. Прямо, как это, ну… Диспансеризация настоящая. Куча врачей, по всему там…короче, по всем делам… ну зрение там… Гланды смотрят. Дыши, не дыши. Молотком по коленям стучат. Спрашивают про наркоту. Один пацан говорит: "я гей", говорит, а они – "ничего, иди, послужи, может мужчиной станешь".
– А он правда…?
– Не, не похож, это он так, для прикола.
– А их что, не берут в армию?
– Считается, что не берут. И наркоманов тоже. Но это все гон. Сейчас всех берут. Ладно, – отвлекся он от Ларисы, – пацаны, пошли пиво пить. Толяна ждать не будем, он потом подойдет.
Парни, громко обмениваясь впечатлениями и гогоча во всю глотку, удалились.
– Да-а, эти парни не пропадут. Их не пошпыняешь. Они сами кого хочешь… Сашка другой. Он так не сможет. Когда же он выйдет?
Из дверей высыпалась еще одна группа.
– Ребята, как там вообще? – обратилась с ним Лариса.
– Ну… как сказать… серьезно. Ну, то есть… Разные врачи. Руки, ноги. Рост, вес. Спрашивают, чем болел, есть ли аллергия. Там долго все это, три кабинета, пока их всех обойдешь… Вообще они не зверствуют, даже шутят.
– А там по алфавиту вызывают?
– Как – по алфавиту? – не сразу понял парень. – А, нет, там живая очередь. Если займешь сразу несколько очередей, то быстрее получится.
"Сашка не займет. Скорее, он пропустит свою очередь. Забудет, за кем занимал, и опять пойдет в конец. Или его оттеснят, скажут – ты за нами, а он поверит и будет всех пропускать".
Лариса почувствовала, как ее глаза переполняются слезами. "Мальчик мой, родненький, один там… Все группами. С друзьями. А он один…", – прерывисто всхлипывала она, прячась в носовой платок. – "Сыночек мой! Что же делать?"
Лариса весьма смутно представляла себе свой разговор с кем – то главным, от которого все зависит. Вот ее впустили, она выяснила к кому идти. Вот она зашла в кабинет и… Дальше как? "Не забирайте моего Сашу!". Или… Что "или"? Права качать, мол, пришли в семь утра, без всякой повестки… Буду жаловаться! А кому жаловаться-то? Знакомых генералов нет, заступиться некому. И на Сашке еще отыграются за эту жалобу – зашлют его в тьму-таракань. И уж если честно, то одну-то повестку Лариса действительно выкинула – порвала на мелкие кусочки и выкинула в урну на дальней остановке, чтоб не рядом с домом. Трех не было, пусть не врут. А одну – да, порвала и выкинула. И никто об этом не знает. И не узнает.
И все равно не помогло. Добрались до Сашки. Вдруг Ларисе вспомнился совет подруги Вали. "А ведь и правда, им умные ребята нужны, которые умеют хорошо на компьютере работать и во всяких средствах связи разбираются. И они их оставляют где-нибудь в штабе и, по крайней мере, не заставляют их маршировать и бегать до изнеможения. Вот о чем я попрошу их! Не отправляйте моего сыночка далеко. Лучше пусть он у вас на компьютере работает. Больше пользы вам принесет".
Из дверей выходили все новые группы призывников. Постояв на ступеньках, они, галдя, расходились, кто куда.
"Где же Сашка-то?" – начала беспокоиться Лариса. – "Куда он делся? Неужели и впрямь последний во всех очередях?
– Много вас там еще? – спросила она у ребят из очередной группы.
– Да нет, совсем мало. Там еще человек пять, по-моему, осталось. А в основном уже все прошли.
– Понятно, – вздохнула Лариса и приготовилась ждать дальше. Минуг через двадцать вышли трое парней, за ними еще двое. "Где же мой-то? Куда они его дели? Пойду, узнаю, может уже пустят меня. А то разойдутся, закроются, и все тогда…"
В это время снова открылась дверь, и Лариса, наконец, увидела своего сына. "Слава Богу"!
Она подбежала к нему:
– Саш, почему так долго? Я уже извелась вся.
– Мама? – обрадованно удивился Саша. – Как ты здесь оказалась? Что ты здесь делаешь?
– Тебя жду! Ясное дело, кого же еще! Дома бабушка с ума сходит. Думает, что ты уже в казарме. Сашуля, сядь на скамейку и жди меня. Я пойду, поговорю с ними.
Может, удастся упросить их оставить тебя при штабе каком-нибудь, ты ведь компьютер знаешь…
– Мам, погоди… я точно не понял, но похоже, что меня не приняли…
– Что? Что значит – не приняли?
– Я так понял, что меня не берут в армию.
– Почему?!
– Что-то не так. В смысле здоровья.
– Саша, Сашенька, – лихорадочно проговорила Лариса. – Сиди тут, никуда не уходи. Я сейчас все узнаю.
* * *
Через полчаса Лариса с ликующими глазами стремительно пронеслась мимо охранника к выходу, прижимая к уху мобильный телефон.
– Алло, мам! Это я! Ну, что делать, вот только сейчас. Да рядом он, рядом! Слушай мама! У Сашки порок сердца, и его не взяли! Алло! Слышишь меня? Я говорю, у него порок сердца! Да! Что – ужасно? Мама, что "ужасно"?! Его в армию не взяли, ты понимаешь? А ты говоришь – ужасно! Нет, вообще не возьмут! С пороком сердца в армию не берут!
В метро Лариса и Саша сели на освободившиеся места напротив друг друга. Лариса рассматривала сына. Да, бледный, одутловатый. Круги под глазами. Теперь понятно – порок сердца. А эти-то, врачи в поликлинике – тоже мне, врачи! "Годен к службе, здоров"! У человека порок сердца, а они пишут – здоров!
Дома бабка встретила их уже с открытой дверью. Дрожащими руками она обняла внука, "миленький мой, маленький мой, Сашок мой…".
– Ну, что ты ба, все нормально, ба…
– Да, да, все, не буду, – старуха вытерла глаза платком. – Ну, расскажите же скорей, я тут с ума схожу от волнения.
– Представляешь, врачи в медкомиссии военкомата сами его забраковали! Это вообще редкий случай! Я и не просила ни о чем, только зашла, а врач мне говорит: – Вы мать Рябцова? У вашего сына серьезный порок сердца… Как же он сказал? И не выговоришь. Сейчас, подожди, тут мне выписку дали – вот, "стеноз митрального клапана первой степени". И говорит, вам надо его тщательно обследовать, потому что, возможно, в дальнейшем ему понадобится операция. И еще он удивился, неужели вам никогда не говорили об этом? А я ему отвечаю, ни в роддоме, ни в поликлинике – нигде. Я впервые от вас это слышу! Я врачам всю жизнь твердила, что Саша больной, слабый, всегда очень тяжело все болезни переносит. А мне говорили – мамаша, хватит опекать сыночка, он здоровый, взрослый парень. Его у меня всю жизнь от физкультуры освобождали – болел постоянно, бегать не мог, задыхался. А они мне – пусть закаляется! Когда в одиннадцатом классе диспансеризацию проходили для армии, я и врачам, и классной руководительнице говорила – больной он, проверьте его как следует. А они написали – здоров. Мне учительница сказала – в армии послужит, про все свои хвори забудет, перестанет цепляться за вашу юбку. Вот, я этому врачу все так и рассказала. А он говорит – да, я вижу, в его истории никаких отметок по части кардиологии. Вы в какой поликлинике наблюдались? Мы, говорит, свяжемся с ними. А я стою и прямо уйти не могу, все боюсь поверить счастью, что Сашку в армию не возьмут. А вы не ошиблись, спрашиваю. У него, правда, порок сердца? Он так удивился, да, конечно, говорит, я все написал тут. Спасибо вам большое, говорю. А он мне – нашли, за что благодарить, говорит. Обратитесь к хорошему кардиологу и лечите своего сына. И вот я вышла оттуда, Сашка меня на крыльце – на ступеньках, ждет, прохаживается. Я говорю, сыночек, поехали домой. Никакой армии. У тебя сердце больное! А он такой голодный был. С утра ведь не ел ничего, мы ему тоже булку с маком купили, – я-то уже съела – и соку он выпил. Ну вот. Устал, конечно. Но зато такое дело! Все, Сашка, теперь в институт будешь поступать спокойно. Ты есть-то сейчас будешь? Или поспишь? Ну, иди, поспи часок, а потом пообедаешь.
Лариса села на диван, вытянула ноги.
Ой, как же я-то устала, кто бы знал! После ночного дежурства, шесть часов на этой скамейке! Чего я только не передумала! Я уже хотела им себя предложить в рядовые вместо Сашки. Или с ним вместе пойти. Но о такой удаче даже мечтать не могла! Вот, что хочешь, – Бог помог, не иначе.
– Ларис, ты что такое говоришь-то, ты только послушай! У мальчика порок сердца обнаружили, а она радуется – Бог помог!
– Я радуюсь, мама, что его от армии освободили. Причем сам военкомат, без всяких моих просьб.
– Так освободили-то не просто так, а по болезни! Сашеньку надо лечить, надо врачей хороших искать. У него сердце больное! – и бабка залилась слезами.
– Мам, ну что ты причитаешь? Сердце мы будем лечить, обязательно. А в армию он не пойдет!
– Но ведь сердце-то не шутка! А он совсем молодой еще!
– Мам, слушай, ты что, правда не понимаешь?
– Да все я понимаю! Это ты не можешь понять…
– Ладно, хорошо. Пусть я не понимаю. Но если бы не это, его бы взяли в армию. А так – твой внук с тобой и никуда не уедет. Ты довольна?
– Я довольна!
– Ну, вот и хорошо! И это главное!
Лариса набрала номер подруги Вали.
– Ва-аль, привет. Это я, Лариса. Да, только пришли. Ты можешь себе представить – его не взяли! У него порок сердца оказался. Врожденный. Какой-то там клапан. Мы, говорят, с таким пороком не берем в армию даже по контракту. И дали ему освобождение. Этот врач, кардиолог, спросил, неужели я не знала, что у сына порок сердца. А я говорю – да откуда же мне знать. Я сама не врач. Мне никто ни разу об этом не говорил – ни в роддоме, ни в детской поликлинике, ни в нашей. Здоров – и все тут. А он посмотрел историю болезни Сашкину – да, говорит, ничего нет про это. И сказал еще, что свяжется с врачами из нашей районной. Вот такие дела, Валечка! Прямо Бог помог. Да, сердце будем лечить. Там все серьезно. Но ничего. Зато с армией все решилось. Ну ладно. Пойду кормить своего больного, а то он целый день там проторчал. Да и нам с матерью кусок в горло не шел. Все, пока. Пойду ужин готовить!
Лариса, напевая себе под нос, отправилась на кухню.
* * *
Подруга Валя, держа в руке трубку, в которой зачастили короткие гудки, покачала головой:
– Да… порок сердца… ничего себе… Лариска совсем сдурела, радуется, что у сына порок сердца. А у Лешки моего все в порядке? Ой, да что я говорю-то? – тьфу, тьфу, тьфу. Сашка-то всегда был болезненный, с детства. Она услышала шаги в коридоре.
– Леша! Ты куда собрался?
– Мам, мы с ребятами в зал. А потом немного погуляем. Приду не поздно.
Валя посмотрела на подтянутую фигуру сына. Широкие плечи, крепкие руки.
И сердце ее тревожно сжалось. "Да, такого ведь загребут – не отпустят. И ушлют черте – куда".
– Леша, послушай меня внимательно. Когда ты один дома, никому не открывай дверь. Особенно рано утром. И в любое время дня! Ты понял? Никого не впускай, когда меня нет! Леш, ты понял?
– Понял, понял, мам, не парься. Никого не пущу. Все, пока. Не волнуйся! Я пошел.
Хлопнула дверь. Слышно было, как Леша легко сбегает вниз по лестнице.
Валя привычно включила телевизор, но тут же пожалела об этом. Очередное ЧП в армии. Двое лейтенантов до полусмерти избили рядового, который пригрозил им рассказать о тех безобразиях, которые они устраивают в отношении новобранцев.
– Да что же это делается в нашей армии! Ни порядка, ни дисциплины! Вот так заберут моего Лешку… И будут издеваться! А ведь он врежет! Терпеть не будет! И наживет себе врагов. А они нападут пятеро на одного – искалечат, и ничего им за это не сделают. Даже виновных не найдут, скажут, что он сам задираться начал.
Валентина заметалась в панике. Вот придет повестка, и что тогда? Со дня на день может прийти. А если вот так нагрянут, как к Сашке? И все, и пропал. Не отвертишься. Куда деться? Она так отчетливо себе представила, как сына забирают в армию, и как целый год она не будет знать, что с ним. А вдруг там… мало ли что… И вдруг ей звонят, и сообщают… Валя похолодела, представив себе эту картину. Да, действительно, повезло Лариске! Бог ей помог! А мне? Валя подошла к комоду, на котором стояла заветная иконка, и взмолилась:
– Господи! помоги мне тоже! Сделай для Лешки хоть что-нибудь – аллергию, экзему. Или хромоту временную, и мы будем ее лечить. Хочешь – пусть будет тоже порок сердца, Господи! Спаси моего сына!
Круиз
Дмитрий Васильевич стоял на палубе, опираясь на перила, и смотрел на воду. Не то что бы его завораживало зрелище бесконечного водного пространства, разрезаемого теплоходом, и не то чтобы он предавался философским размышлениям, которые часто охватывают людей, оказавшихся в ситуации, когда есть время просто смотреть на бесконечное водное пространство, остающееся позади, и понимать, что впереди еще столько же бесконечного водного пространства. А если дело происходит вечером, и человек к тому же поднимет голову и увидит вдруг небо, полное звезд, то его охватит такое волнение от внезапного понимания своей крохотности в этом огромном бесконечном, не только водном, но и воздушном пространстве, что если его не позовут спать или пить или играть в карты, он совсем близко подойдет к тому, чтобы задуматься о своем предназначении, а то и о смысле своего существования и даже о том, какой след он оставит в этом бесконечном пространстве. Но ничего этого не было. Дмитрий Васильевич просто стоял и смотрел на воду, потому что это было единственное занятие, которое он мог для себя найти на этом теплоходе вечером, и которое не делало бы его смешным во время вечерних развлекательных мероприятий, предусмотренных программой круиза. Он путешествовал один и не умел вливаться в общее веселье, которое не казалось ему веселым – танцы, шарады, игры, которым с полной отдачей предавалось большинство пассажиров. То и дело раздавался голос развлекателя, усиленный микрофоном, потом голоса участников конкурса из числа пассажиров-добровольцев, затем смех и аплодисменты. Дмитрий Васильевич не завидовал их веселью, потому что не представлял себя участником подобного мероприятия. Ему, правда, иногда приходило в голову, что, возможно, было бы занятно поприсутствовать там в качестве зрителя – не участника, а именно зрителя – просто, чтобы понять, что именно там происходит. Но, очевидно, это было все-таки не настолько интересно и не настолько занятно, чтобы он взял да и пошел, и увидел, и понял.
В этот круиз Дмитрия Васильевича отправила сестра. У него не было своей семьи, потому что… ну, не сложилось. Его время от времени знакомили с женщинами, да женщины и сами напрашивались на знакомство. Но ни разу у Дмитрия Васильевича не возникло желания сделать ответный шаг навстречу. Его с детства – он рос с сестрой – раздражали присущие девчонкам шумливость, суетливость, крикливость, говорливость, смешливость, плаксивость, сварливость, а также упрямство, любопытство и обидчивость. Когда он вырос, его приводил в состояние дурноты любой женский запах – будь то дезодорант, духи, пудра, помада, крем для лица – его просто начинало тошнить, когда он чувствовал сладковатый шлейф косметического средства. Ему неприятно было смотреть на кожу, покрытую тональным кремом, под слоями которого были замаскированы непременные дефекты – а иначе зачем нужен этот крем? Нет, он не был женоненавистником, он признавал женщин как разновидность человека, но, очевидно, в нем изначально не был заложен механизм "тяги", позволяющий мужчинам все это терпеть или просто не замечать. Поэтому он не только не испытывал никаких неудобств от отсутствия женщин в своей жизни, но и никоим образом не восполнял их отсутствие какими-то тайными, лишь ему известными способами, не имел никаких других пристрастий – он не был ни гомосексуалистом, ни педофилом, ни некрофилом, ни геронтофилом, ни зоофилом – он и слов-то таких не знал. Он также не был религиозным фанатиком, умертвившим плоть. Он был просто средним механиком, который мог собрать разобранный радиоприемник, разъединить или соединить провода, починить чайник или может даже мотор.
Каждое воскресенье он приезжал к сестре на обед, съедал суп, второе с гарниром, на вопрос "еще хочешь?" отвечал "спасибо, достаточно". Выпивал кружку компота из сухофруктов, тщательно подбирая со дна лохмотья разваренного урюка или яблока. Соглашался на стакан чая – чай будешь? – да, пожалуй, выпью. И потом собирался домой. Муж сестры провожал его, пока она мыла посуду. В прихожей он доставал из пакета шоколадновафельный торт и, выразительно указывая на него пальцем, молча вставлял его в руки шурина. Тот, крякнув, то ли пытаясь вернуть торт родственнику, то ли, наоборот, не желая выпускать его из рук, кивал головой в сторону кухни – мол, еще чаю, раз такое дело? Но Дмитрий Васильевич, уже надевший с помощью рожка ботинки, делал отрицательный жест.
На предложение сестры поехать в трехдневный круиз по реке он согласился, не найдя причины отказаться. Хотя не чувствовал усталости от рутины, потому что не воспринимал ежедневную работу как рутину. Но – почему бы не съездить, тем более всего три дня. Хотя, что там делать, в этом круизе? "Ну, познакомишься с кем-нибудь, повеселишься, разнообразие какое-то в жизни". Дмитрий Васильевич пожал плечами, но не стал спорить. Три дня не срок, чего там зря говорить.