Дорожка, сузившись до малой тропки, сворачивала круто вправо перед забором, тоже уходящим вправо. Над запертой калиткой, белым по синему, было написано "Причал 95°". Откуда-то из сосен за спиной Стремухина приземистый мужчина в зеленоватом сюртуке вел лошадь, блестящую и черную, как лимузин, подвел ее к забору, отпер ключом калитку и вместе с лошадью исчез в кустарнике и соснах за забором. Стук копыт долго был мягок, потом пропал. Из-за забора доносились громкие звуки музыки, какая-то хорошая мелодия; Стремухин точно знал ее, но и никак не мог узнать. Он мог напеть ее, но что была за музыка, откуда, из какой страны и из каких времен - сказать себе не мог. Он благодарно замурлыкал ту мелодию, слегка опережая темп магнитофонной записи, и зашагал туда, куда вела его тропинка, - направо, вдоль забора, прочь от большой воды.
Сквозь сосны слева за забором тускло светилась вода какой-то новой, узкой заводи. Справа показался еще один забор. Навстречу по тропе шел стриженный под ноль ребенок, лет, похоже, девяти, в грязной желтенькой футболке, выпущенной поверх штанов. Увидев Стремухина, ребенок встал и засопел, как если б собирался плакать. Едва Стремухин поравнялся ним, ребенок наконец и впрямь заплакал; схватил его за руку и не отпускал. Ладонь ребенка была липкой, жаркой и неожиданно крепкой. Он снизу поглядел залитыми слезой глазами Стремухину в глаза:
- Дядя, ты стой, я маму с папой потерял… Послушай, дядя, вы мою маму с папой не видали?
Стремухин струхнул:
- Ты потерялся? И давно ты потерялся?
Хотелось вырвать руку, но Стремухин не посмел.
- Давно; мы утречком приехали. - Ребенок бросил плакать и сказал: - Я думаю, они утонули.
Стремухин испугался еще больше:
- О господи, с чего ты взял?
- Не утонули? - Ребенок посмотрел внимательно Стремухину в глаза, еще сильнее сжав его ладонь. - Тогда - поможете найти?
Он вновь заплакал.
- Конечно, помогу. Я помогу! - Опасливо, как если б гладил птицу, Стремухин провел свободной рукой по его стриженому, в пятнах зеленки, темени. - Ну что, идем искать туда, где люди? Погоди-ка, погоди-ка…
Вынув носовой платок, он сел на корточки, стал неумело и с опаской отирать горячее и скользкое от слез и пота детское лицо. Он тер платком и успокаивал ребенка, мыча какие-то утробные, изъятые из памяти о детских колыбельных, глухие междометия. И краем глаза видел, как по тропе навстречу стремительно шли четверо: женщина в майке цвета хаки, трое мужчин - они чуть отставали от нее…
Стремухин вознамерился у них спросить, не спрашивал ли кто о потерявшемся ребенке, но промолчал: они глядели, приближаясь, на него слишком уж пристально, слишком угрюмо, с той беспардонной наглостью, что свойственна лишь хулиганам и милиционерам… Ребенок по-хозяйски дернул его за руку, заторопил, опять захныкав и захлюпав; Стремухин выпрямился, охнув под тяжелым рюкзаком, и, следом за ребенком, который все тянул и тянул его за руку, обратно повернул, к большой воде.
Шаги тех четырех быстро и дробно приближались за спиной.
Приблизились; женщина первой обогнала его по краю тропы, взглянула быстро, тут же спрятала глаза под взглядом хнычущего ребенка; затем его обогнали мужчины; едва ли не вприпрыжку пустились женщине вдогон… Их спины, все в разводах пота, удалялись; один из них, прежде чем свернуть налево, на широкую дорожку, внезапно приостановился. Он обернулся и издалека вновь поглядел Стремухину в глаза.
- Оставь, Сан Саныч, этот ничего не знает и никого не видел, - сказала женщина. - Воскресный папа.
- Сегодня суббота, - напомнил ей Геннадий.
- Неважно, - перебил его Сан Саныч. - Воскресный папа - он всегда воскресный папа. Я сам воскресный папа. Вот, из-за вас не вижусь с сыном. Его Ильей зовут.
- Ты человек трудной судьбы, - насмешливо сказал Иван Кузьмич.
- Не очень трудной, - скромно возразил Сан Саныч. - Мы просто развелись.
- Ходу, мальчишки, - поторопила Александра.
- Куда теперь спешить? - сказал Геннадий. - Наоборот, помедленнее надо и повнимательнее, как по грибы.
- Мясо стухнет! - как могла бодро сказала Александра. И все же шаг убавила: так много тел и лиц вдруг вспыхнуло вокруг и впереди. Поверх голов запрыгал гром магнитофона. Лица, плывущие навстречу, раскрыли рты и подхватили песню про девчонку, шконку и иконку.
Одно лицо не пело. Приличный с виду человек, лет сорока или немногим больше, в отличие от большинства не голый. И не спешит, еле бредет, печален - тут Александра тронула Ивана Кузьмича за локоток и, подтолкнув, нацеленно направила его вперед.
- Да вижу, вижу я… - нетерпеливо процедил Иван Кузьмич и припустил.
Александра остановилась. Сан Саныч и Геннадий, будто по команде, тоже встали. Минуты две они глядели на мягкую, с округлыми плечами спину Ивана Кузьмича. Увидели: встречный развел руками - и у Ивана Кузьмича опали плечи. Встречный продолжил свой неспешный путь. Проходя мимо Александры, он быстро и лениво оглядел ее из-под темных очков и обдал запахом плохого, уже закисшего в желудке коньяка.
- Что встали? Пошли, - хрипло сказала Александра "одноклассникам".
Она уже старалась и не думать, куда, зачем она спешит, куда торопит мнимых одноклассников. Едва ль не час прошел с тех пор, как они прибыли на пристань и не нашли там человека, которого прозвали меж собой материал по теме. Они сумели обежать за этот час всю зону отдыха по кругу, сворачивая то и дело с людных берегов в глубь тихой и густой сосновой рощи, вновь возвращаясь к толпам отдыхающих и снова углубляясь в чащу, где, за руки держась или держа в руках корзины для грибов, бродили люди нелюдимые, не любящие толп; и ни одно лицо за этот час не подалось навстречу в ожидании встречи. Никто не встретился сам по себе: на пляже, у мангалов, в павильонах и кафе, даже в укромной тени сосен - кругом лишь семьи, пары и компании, и даже грибники по одному здесь не ходили. Тот тип в очках, пропахший кислым коньяком, пожалуй, был единственным во всей огромной Бухте одиночкой. И всю дорогу, беспрестанно слыша за спиной надсадное дыхание Геннадия, Ивана Кузьмича и даже жалкого Сан Саныча, женщина, прозванная ими Александрой, со страхом слушала в себе, как сквозь нее репьями прорастает страх.
То ей казалось: эти трое, чьих подлинных имен она не знает, нарочно завлекли ее подальше от Москвы и неспроста так тяжко дышат за спиной: в предчувствии удара в спину она сбивалась с быстрого шага на бег. То страшно делалось при мысли о минуте, когда материал по теме все ж найдется и надо будет посмотреть ему в глаза и говорить слова, не пряча глаз. Страшно представить было, как в сумерках его возьмется устрашать вот этот жутко дышащий Геннадий. И перехватывало горло на бегу внезапным страшным убеждением, что все должно окончиться ужасно - разоблачением, милицией, тоской и вонью следственного изолятора, и долгим, долгим прозябанием в каких-нибудь далеких, огороженных колючкой и сугробами бараках… Страшней всего было представить страх человека, которого они решили здесь всего лишить.
Она гнала себя вперед, вытряхивая страх, потом и в самом деле захотела поскорее встретить человека с шашлыком, уже надеясь, что шашлык и выпивка, купанье с визгами и плесками в теплой воде, воспоминания, пусть лживые, - но не во всем же, не во всем! - о школе, сама обыденность хороших посиделок на природе сделают задуманное немыслимым, и тема рассосется в выпитом, забудется и заболтается в веселых добрых тостах, развеется в дыму мангала. Если глаза Ивана Кузьмича все же нальются тяжестью намерения, начнут подмигивать Геннадию - нетрудно будет бедолагу заманить купаться, отплыть и тихо, внятно объяснить ему в воде: "Беги!". О тунизейцах на бегу и на жаре не думалось. Тунис был далеко, а страшный вечер близко…
Вновь пристань; никого на ней опять, кроме кудлатой черной дворняги в колтунах. Дворняга на них не посмотрела. Она глядела вдаль, на воду, будто кого-то ждала. Вечер близился, неяркое солнце окрасило большую воду охрой, а заводь - темным красноватым цветом.
- Я б отдохнул, а то загнали, - сказал Геннадий и решительно уселся прямо на бетон. Из-за деревьев на берегу заводи доносились детские крики и визг девушек.
- Да, бегать глупо, да и хватит, - согласился с ним Иван Кузьмич, - Давайте сядем, уточним задание по теме… Не здесь, не здесь, мы не бомжи. За столиком каким-нибудь, как люди.
- Вино оставили в машине, когда спешили, - напомнил всем Сан Саныч.
- Возьми ключи, раз такой умный, и принеси, - сказал ему Геннадий, не торопясь вставать с бетона, и снизу протянул связку ключей. - Который от "хёндё", найдешь.
Сан Саныч покорно взял ключи и отправился за вином.
Мимо пристани из заводи плыл водный велосипед с двумя малолетками. Лопасти велосипеда мерно шлепали по воде, внезапно замирая всякий раз, как только малолетки, рыжий и рыженькая, принимались целоваться…
- А что? - сказала Александра, отвернувшись, и поглядела в спину уходящего Сан Саныча. - Я бы, пожалуй, напилась. Но для начала - искупалась.
…Стремухин и ребенок между тем уселись на высоком берегу, неподалеку от забора.
- Точно здесь? - спросил Стремухин.
- Кажется, здесь.
- Но ты же видишь, здесь вообще - никого.
- Нет, подождем. Они придут.
Ребенок угрюмо и упрямо глядел в воду. От него пахло потом и мятной жвачкой.
- Придут, придут - а если не придут? - борясь с тоской и раздражением, спросил Стремухин. - Что мне тогда прикажешь с тобой делать?
- Ничего не надо делать. Домой поеду. Они, наверно, дома.
- Вот новость!.. И ты знаешь, как доехать?
- Я знаю. Меня уже здесь забывали.
- Чего же сразу не поехал?
- Денег нет.
- Если я дам тебе денег - доберешься?
- Я доберусь.
- Ты точно доберешься? Или тебе так кажется?
- Пойду к пансионату на маршрутку - и до Мытищ. А там - на электричке, до Ярославского вокзала. Потом - метро, до Адельмановской улицы.
- Абельмановской, - поправил Стремухин. - Сколько тебе нужно, чтобы доехать до Абельмановской?
- Сто пятьдесят рублей.
Стремухин вынул кошелек.
- Возьми, пожалуй, триста. Если заблудишься, бери такси и назови свой адрес. Ты адрес знаешь? Или мне все-таки проводить тебя?
- Не надо, не волнуйтесь. Спасибо, дядя, - ребенок спрятал деньги, не поглядев на них.
Плот из сосновых рыжих бревен усилием буксира выплыл справа, со стороны Москвы, по самой середине водохранилища. Сосновая избушка-невеличка стояла на плоту. Над тонкою ее трубой веселой сизой струйкой поднимался дым. Похоже было, банька. Стараясь заглушить в себе тревожное сомнение в том, что поступил с ребенком правильно, Стремухин принялся завидовать тому, кто в баньке парится.
- Классно придумано, - сказал он вслух.
Над головой раздался голос:
- Что, Леха, много заработал?
Ребенок быстро встал, но убегать и не подумал. Он лишь уселся от Стремухина подальше. Мужчина, прячущий подбитую скулу под темными очками, знакомый Стремухину по "ракете" и по пристани, присел на корточки с ним рядом и, кислым коньяком пахнув, кивнул в сторону ребенка:
- Талантливый малыш. Зовут его Алешей, если не врет. Прошлым летом сшибал до сотни баксов в день. Теперь доходы не те…
- Люди стали недобрые, - сказал ребенок.
- Нет, мальчик, просто ты растешь, - сказал ему мужчина. - И за тебя боятся меньше.
Облегчение, которое испытал Стремухин, было намного сильнее досады, и он сказал без злости:
- Жук ты, Леха.
- Ну жук, - сказал ребенок. - Ты же за это деньги у меня не отберешь?
- А если отберу? - спросил Стремухин.
- Тогда я громко закричу и всем скажу, что ты ко мне пристал и мучаешь. Тебя побьют, потом в тюрьму посадят.
- Каков? - сказал Стремухину мужчина.
Стремухин согласился:
- Да! Большое будущее.
Ребенок встал, сказал:
- Пошли уж, Федор Маркович, я тебя пивом угощу.
- Мне б - что попроще и покрепче, - сказал мужчина, тоже вставая.
- Хватит с тебя и пива, - рассудительно сказал ребенок.
Они неспешно направились в сторону павильонов.
- Спасибо, дядя, - сказал Стремухину ребенок, обернувшись.
- Не за что, Леха, - ответил ему ласково Стремухин. - Расти большой и хорошо себя веди… И вам удачи, Федор Маркович.
Тот лишь рукой махнул, не оборачиваясь.
Расслабленный Стремухин остался в одиночестве и тишине. Он все глядел на баньку. Плот плыл, почти незримый дым шел из трубы. Стремухин кому-то завидовал с легкой душой.
Внезапно, будто выбитый ударом пара, из баньки выпрыгнул багровый голый человек и с ревом, слышным по всему водохранилищу, нырнул с разбегу в воду. Тут же из баньки вышли двое, тоже багровые, в шапках и плавках. Встали по краям плота и принялись лениво ждать, когда нырнувший вынырнет.
Тот не выныривал так долго, что Стремухину стало скучно. Он отвлекся. Распустил тесемку рюкзака и ощупал с беспокойством сильно нагретую кастрюлю. Было бы слишком глупо и бездарно - полдня таскать до ломоты в спине, чтобы потом сгноить и выкинуть прекрасную баранину, рассчитанную на десятерых. Выходит, съесть ее придется с кем придется, сказал себе Стремухин, и эта мысль ему скорей понравилась, чем огорчила.
Он был не столь уж зол, хотя и зол, на одноклассников, не встретивших его, как обещали. Куда сильней он злился на себя: разок позвали, и сорвался, как пацан, а кто они ему? Зачем они? И что они ему? О чем, коль встретят, с ними разговаривать? О школе? Ну их, эти разговоры, от них одни плохие сны… И чем они - даже имен не вспомнить! - приятнее любых случайных встречных? И кто поручится, что, встретив наконец его и обслюнявив поцелуями, они на радостях не врубят у мангала магнитофон с березками и сукой-прокурором?.. Потом - вопрос: что за вино они купили? Вдруг с сахаром и спиртом, какое пили в школе, на задах спортзала? Конечно, с сахаром и спиртом! Конечно, портвешок! Тот, кто врубает радио с березками, любому божоле и всем бордо предпочитает портвешок!..
Вот малолетний жулик Леха и выпивоха Федор Маркович - они и то интересней! И почему не задержал, не предложил им шашлычку? Догнать - иль нет, не догонять: он скоро будет скотски пьян, этот побитый Федор Маркович… И почему тот, с красной кожей, что нырнул с плота, все не выныривает и не выныривает? И почему его приятели, стоящие на бревнах, ничуть, как видно, не волнуются и не бросаются его спасать?
Он долго мог держаться под водой.
Однажды в интервью газете, с недавних пор ему принадлежавшей, о чем не знала лишь новенькая дура-журналистка, которой поручили интервью (и потому, видать, забыла задать вопрос, ради ответа на который и затевалось интервью: для большинства - пустой вопрос, пустой ответ, но в том, заранее и тщательно продуманном, в том, согласованном со всеми, с кем он обязан был все согласовывать, ответе была поставлена на взвод угроза, отлично внятная всем тем, кому она была адресована, и всем, кто должен был при случае осуществить ее, а также всем, кто собирался с ним и впредь вести дела), - в этом обширном интервью на своевольную и хамскую подначку журналистки: "Как удается вам столь долгий срок держаться на поверхности?" - он с удовольствием ответил: "Я на поверхности так долго потому, что могу долго продержаться под водой".
Этот свой собственный ответ, этот изящный парадокс, подхваченный лишь теми, кто был способен оценить всю глубину и тонкость парадокса, понравился ему настолько, что он простил писюху-журналистку, даже отнесся к ней отечески, даже велел редактору газеты дать ей, пожалуй, персональную колонку… А тот вопрос и тот ответ, ради которых затевали интервью, - их попросту вписали после в текст…
Грудь широка; есть где держать дыхание, уходя головою вниз, на глубину, навстречу коричневой тьме, расталкивая сильными руками и ногами наполненные солнцем верхние слои воды, блаженно чувствуя, как понемногу перестает покалывать распаренную вениками кожу. И - замереть на глубине, почти у дна, расслабить и разнежить мышцы, пружиня их лишь для того и лишь настолько, чтобы вода не вытолкнула тело раньше, чем оно само того захочет.
В воде, наполненной гудением собственного эха, хрипят и лопаются пузыри, полощутся, как флаги, над туманом водорослей медленные тени рыб; вода вдруг принимается дрожать от мелкого и неприятного озноба: там, наверху, должно быть, приближается корабль или катер - приходится на глубине зажать руками уши, но это помогает мало. Огромный гром турбины, лай винтов мгновенно оглушают и захлестывают, как кнутом, голову, - потом в ней остается ноющая тяжесть, в ушах надолго остается звон. Надолго - значит, на пятнадцать, и не более, земных секунд, поскольку пленное дыхание рвется наружу и изнутри выламывает грудь - пора позволить воде вытолкнуть наверх расслабленное тело. Солнце сквозь воду льет в глаза свой свет. Чем ближе к верху, тем свет ярче, тем резче тень плота и тем отчетливее тени двух сильных, тренированных парней, что неподвижно встали по краям плота.
Впервые он нырнул, распаренный, с плота еще в конце апреля, спеша опробовать устроенную по примеру сибирских компаньонов эту плавучую простую баньку без затей. Не жгучим холодом воды запомнились ему те несколько мгновений, но ужасом, что чуть не утопил его, когда пришло время выныривать наружу. Он, человек с широкой грудью, проплывший в своей жизни сотни километров при любой погоде, воды и холода не испугался. Но неожиданно представил, как, выныривая, протягивает руку своим верным аргусам, а те, вместо того чтоб крепко руку ухватить и вытянуть его на плот, - вдруг бьют его ногой в лицо или пудовым кулаком по голове. Дня через три, когда всплывет его раздувшееся тело, даже его газета напишет про несчастный случай… Холод становился нестерпим, и голова кружилась, а он все не решался показаться на поверхности и протянуть им руку… Пришлось, деваться было некуда. Увидел их глаза, их аккуратные улыбки и, замерев всем существом, выбросил руку из воды. Они схватили ее крепко - и осторожно, чтоб не ушибить о бревна, подняли его на плот. Когда он понял: ужас был напрасен, когда они предупредительно раскрыли перед ним дверь баньки, когда он бросился навстречу жаркому удару пара - те несколько мгновений избавления от страха почудились ему счастливейшими в жизни. "У-ух! У-ух!" - выстанывал он на полке под вениками аргусов, и те посмеивались гордо, уверенные: эти ликующие стоны - похвала работе веников.
Через неделю он велел вновь протопить и вновь отправить в плавание баньку-плот. И вновь, пропаренный насквозь, нырнул с плота под взглядами аргусов, уже вполне уверенный в их преданности. Вода была теплее, чем в первый раз; он дольше продержался под водой и наконец направил вверх остывшее тело. Уже готовясь вынырнуть наружу, у поверхности, он ощутил внезапно тот же ужас и даже забарахтался беспомощно, постыдно для бывалого пловца. Все ж вынырнул, увидел их глаза и их улыбки, был извлечен, вновь испытал все тот же приступ счастья.
Так было и еще раз, и еще, потом страх отпустил, и радостные приступы прошли. Тогда он понял, как они ему необходимы. Чтобы вернуть утраченную радость, велел он заменить тех аргусов при баньке на новых, конечно же, проверенных, но преданность свою еще не доказавших. Вернулся ужас перед всплытием, вернулось счастье избавления от ужаса. Аргусы при баньке теперь менялись каждый месяц - к полному изумлению и нескрываемому недовольству начальника службы безопасности.