Что известно об авторе
Мы терпели его, но относились к нему свысока. Обычно мы смеялись над ним, ибо он, как нам тогда казалось, обычно порол всякую чушь или банальности, а мы были философски грамотными. Мы знали, что такое материя и сознание, производительные силы и производственные отношения, базис и надстройка. Уже после второй лекции маразматика Бугаева мы знали, что мы на голову выше всех предшественников, включая Аристотеля, Канта и Гегеля. И даже наших соотечественников Герцена и Чернышевского, которые вплотную подошли к…, но остановились перед… А мы перешли и не остановились. И хотя нам об этом говорил косноязычный маразматик Бугаев, нам Это льстило, мы этому охотно верили. И отправлялись в ближайшую забегаловку, переполненные величайшей мудростью и беспредельно обрадованные необычайной легкостью ее приобретения. А он, невежа, болтал о душе, о самоотречении, о духовном единении и о многом другом, для чего у нас не было подходящих названий, поскольку мы превзошли всех. Потом мы узнали, что разговоры о материи, самосознании, производительных силах и прочем суть чушь или банальность. Но мы при этом стали еще более грамотными, приобщились к высотам мировой культуры и заговорили об отчуждении, структуре, изоморфизме, энтропии. А он продолжал болтать все ту же примитивную чепуху или какие-то нелепые стишки ("стишата", как говорили мы).
Он время от времени неожиданно появлялся в нашей среде, читал нелепое стихотворение или изрекал столь же нелепый афоризм. И столь же неожиданно исчезал. И мы не знали, откуда он возникал и куда исчезал. И знать не хотели. Мы даже имени его не знали. Мы презрительно именовали его кто Пророком, кто Апостолом, кто Христосиком, кто Иисусиком, кто Ванькой, кто Иваном. Он одинаково откликался на любую кличку и просто на "Эй, ты!". Наступали либеральные времена. Он все реже появлялся в наших компаниях. Да и компании наши собирались все реже. Распадались, перетасовывались. Мы защищали дипломы и диссертации, писали статьи и книги, продвигались в должностях, становились известными, получали или покупали квартиры на гонорары (а раньше мы эти гонорары пропивали), обрастали дачами и машинами, женились и разводились и снова женились, с широких штанов переходили на более узкие, совсем узкие и снова на широкие, средние юбки меняли на короткие, а короткие - на длинные, обрастали бородами и жирком, обсуждали мировые проблемы, почитывали западные книжечки, наш "самиздат". А он твердил все ту же свою ерунду, носил все то же свое старомодное, потертое, вонючее барахло… Появлялся он все реже. Сроки, на которые он появлялся, все уменьшались, а сроки, на которые он исчезал, увеличивались. И в самый расцвет либерализма, когда мы поднялись на вершины нашего преуспеяния, он исчез совсем. Ходил слух, будто его посадили в психушку. Но какое нам до этого дело? Не велика потеря!.. И все-таки грустно оттого, что это ушло в прошлое и никогда не вернется.
Раньше
Раньше в Москве было где выпить и чем закусить. Не то что теперь. Да, представьте себе, и закусить. Хотя война кончилась совсем недавно, хотя неурожаи (реальные, а не фиктивные, как теперь) следовали один за другим, и не по вине империалистов и их прислужников-диссидентов (как теперь), а по причине природных капризов, однако в любой пивнушке (а они были на каждом шагу) можно было получить на закуску бутерброд с колбасой (!), с сыром (!!) или икрой (!!!). На торцах всех устаревших домов и на крышах новостроек с архитектурными излишествами наряду с лозунгами "Да здравствует…", "Вечная слава…", "Вперед…" и портретами мудрейшего из мудрейших красовались рекламы, призывавшие трудящихся употреблять в пищу (обратите внимание на изящество стиля!)… Что бы вы подумали?! Крабы!!! В любом гастрономе можно было купить копченую треску и даже порой судака. Как было сказано в "Евангелии":
Да, было время, мы жевали
Не обещания траву.
Треску копченую едали.
И даже крабы мы видали
Не в сладком сне, а наяву.
А уж о выпивке и говорить нечего. Что пить и где пить - над этим голову ломать не приходилось. Захотелось выпить (а какой дурак не хочет этого?!), иди в любом, произвольно выбранном направлении, и ты непременно через сто - двести метров окажешься в пивнушке, в кафе, просто в столовой или в магазине, где продают в розлив все, что содержит градусы, короче говоря - в забегаловке, составлявшей тогда самую глубинную сущность московской жизни. Нет денег? Не беда. На выпивку тебе любой займет рубль или трешку. А то и пятерку. На что другое не займут, а на выпивку всегда. Выпивашные долги, как в свое время карточные, суть долги чести. Они всегда возвращаются в срок. И не было проблемы, с кем пить. Теперь-то это - проблема, и к тому же - почти неразрешимая. А тогда мы даже не подозревали, что такая проблема вообще возможна. Тогда лучшие сыны и дочери народа живо откликались на призыв "тяпнуть" по поводу и без такового. И что любопытно, хулиганства было не больше, чем теперь, и прогулов не больше, и в вытрезвитель попадали не чаще. Одним словом:
И за гулянки нас не били,
И не корили нас вином.
Нас даже женщины любили,
Хоть мы дышали в них г…ом.
Вот, к примеру, тебе сейчас надо идти на лекцию в "круглый зал" (угол Герцена и Моховой). История КПСС. Читает профессор Гурвич. Читает, конечно, блистательно. От скуки сдохнуть можно, но здорово шпарит. Потом его за космополитизм куда-то убрали. Теперь-то мы знаем, что нехорошо поступили. А тогда мы хихикали: еще одного подонка из этой банды трепачей убрали! Ну да дело прошлое. Итак, читает Гурвич. Ты вспоминаешь об этом. Отчетливо видишь его на кафедре-трибуне. С поднятой рукой. Словно сам Ильич на броневике. Отчетливо слышишь его чеканный голос. Только Маркс и Энгельс!.. Только Ленин и Сталин!.. И тебе становится тоскливо, и не выпить уж никак нельзя. И ты потихоньку, блудливо опустив глаза, проскальзываешь в толпе мимо комсорга группы, парторга группы, старосты группы, старосты курса, уборщицы тети Даши, инспектора учебной части Тебенькова (фамилию его мы произносили без буквы "Т")…, быстро мчишься мимо памятника Герцену (или Огареву?), скрываешься под арку центрального входа, выныриваешь с противоположной стороны во внутренний двор и через ворота налево мчишься на улицу Герцена, как раз напротив скопления пивнушек, получивших общее название "Ломоносовка". Теперь на этом месте нет ничего. Что-то вроде клумб и газончиков и скамеек, на которых избегают сидеть даже пенсионеры.
И ты не одинок. Вслед за тобой филолог Костя (он чуточку отстал от тебя, поскольку его факультет был этажом выше). С какой лекции удрал Костя, он сам не знает. Около истфака вас уже ждет историк Эдик. Он смылся с лекции профессора Толмачева, одного из самых выдающихся кретинов советской (очень богатой кретинами) истории. Того самого, который четвертовал Польшу на три неравные половины. Толмачева мы все хорошо знаем. Им потчуют первокурсников на всех гуманитарных факультетах университета. В аудиторию Толмачев не входит, а врывается, на бегу срывая с себя шляпу, пальто и еще какие-то тряпки. Еще от двери начинает истошно вопить какую-то дребедень. К примеру, такую: в то время, как буржуазия ела цыплят, лимоны, апельсины, шпроты и прочие цитроусы, пролетариат подыхал с голоду на баррикадах. Дорвавшись до кафедры, Толмачев приходит в неистовую ярость. Скидывает пиджак, расстегивает галстук. Говорят, что однажды он чуть было брюки не снял. И зовет нас спасать жизнь Карла Либкнехта и этой, как ее, Клары Цеткин… Нет, Розы Люксембург. Толмачев - член партии с семнадцатого года. И с тех пор играет роль пламенного революционера.
В "Ломоносовке" нас ждет экономист Степан. Он фронтовик, прошел огни и воды. Три ранения. Куча орденов. Нервы железные, закаленные. Но и он не может выдержать, когда профессор Токмолаев в сотый раз начинает жевать высоты марксистской экономической мысли: одна сапог равен два булка… Степан на четвереньках выползает из аудитории, послав на… старосту, парторга, комсорга и всех прочих. Ему можно, он - ветеран, золотой фонд университета.
Для начала мы пропускаем по кружке пива. Иногда - по сто граммов водки. Но это реже, в дни выдачи стипендии. А что, если?! Это идея! И мы уже идем вверх по улице Герцена, к Никитским воротам. По пути мы покупаем копченую треску и пару батонов хлеба. Проходя мимо консерватории, вспоминаем Вино-пианиста. Что-то давно не видать его. Может, заболел. Или за ум взялся, к конкурсу готовится. Он же талант, может быть даже гений. Но Витя сам увидел нас из окна столовой и догоняет нас, едва мы миновали аптеку.
У Никитских ворот забегаловок не счесть. Можно остановиться тут. Но мы наметили свой маршрут далее, к площади Восстания. Там, поблизости от площади, есть одно из самых прекрасных мест в Москве - "Грибоедовка". Это - магазин молдавских вин в доме, в котором жил Грибоедов. Витя, однако, уговорил нас задержаться на несколько минут в угловом гастрономе и выпить по фужеру шампанского, постепенно опускаясь до пива, водки и даже денатурата. Мы соглашаемся. Тем более, платит сам Витя. Он подработал, играл на свадьбе на баяне.
Оставшуюся часть пути до "Грибоедовки" мы бредем сначала медленно, смакуя легкое опьянение. Шутим. Хохмим. Знаете, что сейчас идет в Большом? - спрашивает Витя. Галет Блиэра "Мрасный как". Мы смеемся. До Степана шутка не доходит: он не знает никакого Глиэра и тем более того, что он сочинил балет "Красный мак". Потом Витя говорит, что у них в консерватории только один профессор живет с женщиной, это - Варвара Дурова. До Степана опять не доходит, и ему приходится пояснять, что в сфере музыки принято мужчинам сожительствовать с мужчинами, а женщинам с женщинами. Педерасты, что ли? - спросил Степан. Ну так бы и сказали. А при чем тут эта баба?
Чем ближе "Грибоедовка", тем быстрее наше движение. Садовое кольцо мы пробегаем уже на полной скорости. Впереди мчится Эдик, размахивая копченой треской, за ним я с батонами. Мы захватываем подоконники и угловой столик. Продавцы нас знают и встречают как своих. Особенно они любят Витю, поскольку тот не жалеет денег и никогда не берет сдачу.
В один из таких заходов к нам и присоединился Он. Мы сначала встретили его в штыки и хотели отшить. Но он внес свой помятый рубль и остался. После третьего стакана, когда на столе остались только шкура и скелет от копченой трески, Он прочитал нам:
Не могу я понять,
Что со мною творится.
То пятерку занять
Я хочу и напиться.
И тогда не унять
Никаким приговором:
Так и тянет меня
Лечь-заснуть под забором.
А бывает, с тобой
И такое творится:
Из-под крана водой
Чистой хочешь умыться,
Бритвой морду скребешь
И рубашку меняешь.
Просветленный идешь,
А куда - сам не знаешь.
Ты в согласье с судьбой.
Ах, как солнце сияет!
Неба край голубой
Перспективы вселяет.
Все на свете обнять
Твое сердце стремится.
И пятерку занять,
И до рвоты упиться.
- Ладно, сказал Степан. Ждите! Тут недалеко у меня знакомые живут. Я сейчас мигом смотаю. На пятерку можете рассчитывать. Заказывайте!
Другая система ценностей
Потом мы выгребаем из карманов все, что осталось. На закуску уже ничего не остается. Только на конфетки. Он свою долю конфеток кладет в карман. Плевать мне, ребята, на ваши университеты и консерватории, говорит Он. Мне вообще плевать на ваши спектакли. Я живу в своем мире. У меня есть своя система ценностей. Какая же? - спрашивает Костя. Хотите, говорит Он, могу показать. Тут недалеко. Пошли?
Мы идем в один из глухих переулочков в районе Арбата. Раньше тут был обычный старый дом. В нем был подвал. В подвале жили люди. Как они жили! Семь семей на площади не более ста квадратных метров. Пол на кухне сгнил. Проступала вода и содержимое канализации. Ребята, сказал Он дорогой, там меня принимают за полковника Органов. На оперативной работе. Им так нравится. Не выдавайте меня. Буду благодарен, если вы изобразите моих подчиненных. Пусть кто-нибудь обмолвится и назовет меня полковником. Идет?
Встретили нас в подвале с великой радостью. Два маленьких пацана кинулись к нему на шею, и Он дал им конфеты. И мы почувствовали себя подлецами. И сыграли игру, какую Он просил нас, без всякого усилия. Будем, товарищи, писать письмо по поводу пола, сказал Он. Думаю, лучше Ворошилову. Лучше Буденному, сказал пожилой мужчина. Я служил у него. Буденный сейчас делами не занимается, сказала девочка лет пятнадцати. Надо Ворошилову. Потом мы стали разговаривать с жильцами о том о сем, а Он уселся с несколькими энтузиастами сочинять письмо. Жильцы кивали на Него, говорили, что Он - хороший человек, сразу видно - большой начальник, что если бы все там были такие… Наконец, письмо было готово. Я попрошу вас, товарищ майор, сказал Он Степану, отпечатать эти бумаги на машинке завтра в трех экземплярах. Послезавтра я занесу вам, вы отошлете. Ворошилову одно письмо, а копии одну в райисполком, другую в редакцию газеты "Правда". Поняли? Отошлете по всем правилам отсылки важных бумаг, чтобы документ был.
Потом мы бредем обратно в "Грибоедовку". До закрытия еще полчаса. Еще успеем. Ребята, говорит Он, надо скинуться и отпечатать завтра эти бумажки. Я прошу вас. Потом я подзашибу немного, расквитаюсь. Очень прошу вас. Так надо, вы же сами видите… Видим, говорит Степан, только почему их благодарность должна достаться Органам? Ребята, говорит Он, иначе они ничему не верят, я же знаю. Они верят теперь только Органам. И самому Ему.
Он привносил с собой в наши попойки нечто возвышенное, просветленное, даже священное. Когда Он долго не появлялся, мы начинали скучать о Нем. Витя предложил, в конце концов, выяснить, кто Он такой, где работает или учится, где живет. И как, в конце концов, Его звать? Степан сказал, что Он типичный трепач, конечно, человек несерьезный, но вроде бы парень свойский. Скорее всего - фронтовик. Похоже, что бывший пилотяга. Они вообще все были пьяницы, бабники и хохмачи. Не то что мы, танкисты. Костя сказал, что это не играет роли. Подумаешь, фронтовик! Если он не успел попасть на фронт, так, значит, он неполноценный человек?! Эдик тоже до фронта не дорос. И не видит в этом ничего преступного. Чудак, сказал Степан, я же не о том. Просто война - это особая жизнь, совсем не такая, как сейчас. И отныне люди на много лет будут делиться на переживших и не переживших войну. Делиться не отделом кадров, не но анкетам, а по психологии. Чем же твоя, например, психология отличается от моей? - спросил Витя. Пьем мы вроде одинаково. И ведем себя вроде одинаково. Это так, сказал Степан. Но мы есть основа, а ты - нечто производное, вторичное. Понял? Не будь этой основы, ты пил бы иначе и выпивка в твоей жизни играла бы другую роль. Ну как бы мне тебе пояснить?.. Не надо, сказал Витя, и так все ясно. Я же не возражаю. Только куда все-таки Он пропал?..
Способы жизни
Жить тогда было трудно. Стипендия грошовая. Естественно, приходилось подрабатывать. Мы со Степаном разнюхали было теплое местечко - вахтерами во внутренней охране в одном министерстве. Сутки дежурить, причем пост - трехсменный, двое отдыхать. Лучше не придумаешь. Зарплата маленькая, зато форма бесплатная. И какой-то паек за копейки, то есть фактически бесплатно. Но нас не взяли, когда узнали, что я старшим лейтенантом был, а Степан - капитаном. Пришлось идти на разгрузку вагонов с картошкой. Вкалывали мы тут до умопомрачения, а получали пустяки: бригадир обирал нас самым бессовестным образом. Потом мы устроились копать ямы под деревья - Москву начали усиленно озеленять. Тут было терпимо. Но лавочка эта скоро лопнула, все наше начальство посадили. Мы еле отвертелись. Наконец, мы нашли роскошную работу - на археологических раскопках в Зарядье. На все лето. Платили хорошо. Плюс премиальные - за ценные находки. Плюс - повышенная плата за аккордную работу, главным образом - за откачивание воды из раскопов после дождей. Работали весело. Он оказался великим выдумщиком. Однажды Он не поленился прийти ночью к соседнему раскопу, аккуратно выкопал глубокую ямку вплоть до материкового слоя и закопал туда медаль "За отвагу". И заделал так, что не подкопаешься. На другой день группа во главе с самим Р., руководителем экспедиции, докопалась до материка и… обнаружила там медаль. Надо было видеть выражение лица Р.! Челюсть отвисла от удивления до самых коленок. Услышав вопли в соседнем раскопе, мы бросились туда. Р. все еще стоял с идиотским выражением лица и с медалью на ладонях. Кто-то сказал, что русский народ храбро сражался с захватчиками еще задолго до татаро-монгольского нашествия. Потом нас собрали, и Р. прочитал нам длинную и нудную лекцию о важности… научной честности… Мы не понимали, в чем дело, и глупо переглядывались: а мы-то, мол, при чем тут. Лишь несколько месяцев спустя Он сознался.
И наговорились мы за это лето до одурения. И во всех беседах Он был заводилой. Во всяком случае, о чем бы мы ни говорили, разговор принимал всегда особое направление, когда вмешивался Он. Так, однажды Р. стал рассказывать о том, что скоро Зарядье снесут, стену Китай-города тоже снесут и тут будет сооружено высотное здание. Ну и идиоты, сказал по этому поводу Он. Во-первых, с чисто архитектурной точки зрения это глупо. Нельзя около Кремля строить высокие здания. А во-вторых, мы уничтожаем свою историю, а потом будем ее измышлять. А народ с фальшивой историей - это уже не народ, а, извиняюсь, г…о. В другой раз разговорились о том, как жить. Это не проблема, сказал Он. Можно жить, не работая в официальном смысле слова, то есть не прикрепляясь ни к какому учреждению. За три месяца вполне можно заработать на жизнь на весь год на работах такого рода, как эта. Прожить можно на… (Он назвал такую сумму, что мы рассмеялись, но Он привел тривиальный расчет, и мы заткнулись.) Конечно, никакой роскоши при этом иметь не будешь. И карьера не получится. Зато при этом ты будешь свободен от всяческих эмоций и устремлений, без которых невозможна наша официальная жизнь. Не нужно унижаться перед начальством и раболепствовать перед ним. Не нужно восхвалять высокопоставленных кретинов. Не нужно испытывать насилия со стороны сослуживцев. Тратиться на полированные шкафы, дорогие тряпки, ковры и т. п. В общем, при этом ты всегда свободен, весел, спокоен. А милиция? - спросил кто-то. А семья? А дети? Ну, это все пустяки, сказал Он. С милицией всегда можно договориться. Без семьи можно обойтись, в крайнем случае, можно найти подходящую пару. Правда, женщины более склонны к обрастанию вещами и заботами. Но бывают исключения… Самая трудная проблема при этом - выпивка. Бросить пьянство, конечно, никак нельзя. Но умеючи можно и тут на гроши выкрутиться. А главное, друзья мои, надо верить. Верить! Во что? В кого? Во что угодно и в кого угодно, только не в эту… вы понимаете, что я имею в виду… только не в эту мразь.