Неожиданно ветер усилился, мелкозернистый снег поднялся вихрем и в серой тонкой взвеси стали расплываться очертания. То ли это пойма Енисея, то ли виадук, то ли край земли, за которым смутная, глухая пустота. Автобусы, машины и маршрутки включили ярко-желтую подсветку, снег загорелся изнутри, и город стал похож на внутренность рождественского грота.
– Приехали, вы там идите, помолитесь, свечки лучше по пятнадцать, Никола справа, Серафим Саровский слева, Матронушка у входа, а я пока пойду перекурю.
5
Ройтман совершенно обессилел, покаянно опустился на колени (Петрович кинулся стелить подкладку, тот с вялой злостью отмахнулся – ступай, не до тебя сейчас), еще плотнее вжался головой в породу и продолжил страдальчески бухикать. Лицо припухло, стало отрешенным, Ройтман был похож на грешника с церковной росписи, чересчур картинно бьющего поклоны; эхо колотилось о породу, аукалось само с собой.
Павел повернулся полубоком и внимательно следил за Ройтманом, но на самом деле думал он не про него, не про погибшего охранника Колю, даже не про то, когда их вытащат из этой мышеловки и как он будет объясняться с Владой; а думал он о том, что страшно хочет есть. Вместо завтрака он выпил сок с солеными орешками из мини-бара, долго досыпал, в столовую спуститься не успел: пришлось тащиться к Ройтману с его картинками. Кому же в голову могло прийти, что они застрянут в шахте? По плану после рудника их ждал вчерашний розовый муксун, строганина из пахучей нельмы, оленина под брусничным соусом… А потом, из-за роскошного стола, в аэропорт, на встречу Владе. Вместо этого тени гуляют под сводами, Ройтман сипит, как дырявый сифон, а желудок щипчиками тянет вниз, чтобы соки бежали быстрее и в ноздри шибает придуманным запахом пищи.
Было стыдно, он презирал себя, но поделать ничего не мог, мысли о еде были сильнее его. И в конце концов не выдержал, застенчиво, как третьеклассница у завуча, спросил:
– Петрович, тут такое дело… я сегодня не успел позавтракать… у нас нету ничего поесть? случайно?
Охранник сделал вид, что с трудом переключается с серьезных размышлений на такую бытовую ерунду, хотя в душе возликовал; он только о еде сейчас и думал, не зная, как, в каких словах, завести разговор с историком о перекусе.
И сварливо ответил:
– Еда. Еда-то есть. А сколько мы здесь еще просидим? А запасы не надо оставить? А богу сейчас не до нас?
И значило это одно: ты меня поуговаривай, я нехотя поддамся… и заодно с тобой поем.
Осуждающе качая головой, Петрович вытащил из оттопыренного кармана пластмассовый контейнер, сорвал свинцовую бляшку, притороченную плотной закрученной ниткой (безопасно! проверено! ешь!), вынул двойной бутерброд с толстым сыром на тонких хлебцах и разломил его напополам.
Вкус бутерброда был божественным, чуть-чуть соленым и немного сладковатым, желудок благодарно отозвался, и трудолюбиво переваривал подачку. Петрович тоже млел от бутерброда, хотя пытался это скрыть и от Саларьева, и от себя; он жевал, не отрываясь глядя на хозяина и сострадательно покачивая головой.
Покончив с бутербродом, Павел решил доехидничать – уже без злобы, просто так, от скуки.
– Значит, ингалятор забываем, а насчет покушать – у нас полный порядок?
Но начальник охраны не повелся; он педагогически, как младшему бойцу, сделал Павлу твердое внушение.
– Слушай, историк, кончай. Мы взаперти, нам друг друга злить нельзя. Так что утихни и ешь. Ты меня понял. – Знак вопроса на конце отсутствовал.
– Понял. А запить у тебя не найдется?
– Найдется и запить. Но только три булька, не больше.
Из другого кармана Петрович вынул поллитровую пластмассовую фляжку, тоже запечатанную пломбой; зубами сорвал печатку, не выпуская фляжку из рук, приставил ее к губам Саларьева и отсчитал, как жадный мальчик, три глотка.
6
Народу в молодом просторном храме было мало; благоухало медом, ладаном, начисто вымытым каменным полом. Две молчаливые женщины в белых одинаковых платочках счищали кисточками воск с подсвечников, похожих на гигантские медные ступки; сухощавый чоповец в черной тужурке раздвинул раскладной тряпичный аналой, положил на него телефонную трубку с рогулей, пристроил рядом с трубкой маленький молитвенник и благостно гудел, как шмель над васильковым полем.
Влада прислушалась.
Радуйся! – взрыдывал чоповец, и произносил красивые слова, которые она не понимала; радуйся! – и снова неразборчивым речитативом.
Телефон, предусмотрительно поставленный на зуммер, замычал и стал метаться, как больной в постели; чоповец накрыл его ладонью, усмиряя, дочитал свое долгое радуйся, заложил молитвенник расшитой цветастой закладкой, и только после этого ответил.
– Слушаю. Дааа. Нееет. Дааа. Пооонял. Благословите исполнять. Спаси Гооосподи.
И поспешил по направлению к алтарной части.
Влада купила десяток самых дорогих свечей, плотных и гладких, и только тут заметила, что на подсвечнике перед Николой нет ни одного свободного отростка, свечи плавятся и гнутся от жары. Влада быстро поняла, что нужно делать: вынула недогоревшую свечку, воткнула свою. Толстая свеча не залезала в тонкое отверстие, пришлось ее закручивать, как саморез. Фитилек капризничал, дымился, но как только пламя разгорелось, свечка запылала ярче всех.
Влада подошла к другим иконам, не особо различая, кто на них изображен; одну свечу пристроила в железный ящик, который бабушка в иконной лавке назвала кануном; другую зажгла перед черным крестом возле выхода, и, довольная собой, пошла в машину.
На улице быстро смеркалось; сверху казалось, что город светится молочно-желтым светом, как гирлянда сквозь вату на елке; в салоне дерзко пахло куревом. Но Влада стерпела, только попросила: а вы чуть-чуть окошко приоткройте? И, вдыхая ледяную свежесть, они полетели под горку, с высвистом ворвались на проспект, и домчались до спортивно-ярмарочного комплекса за четверть часа.
– На фамилию Саларьева заказано? – спросила Влада у красотки с синими рекламными глазами.
– Господин Саларьев резервировал, – манерно пропела красотка. – Полулюкс на третьем этаже, от лифта направо… четыреста восемь. Только господин Саларьев не заехал… но у него оплачено вперед, и бронь, и номерочек… на двое суток… так что не займут, не беспокойтесь.
– А я не беспокоюсь, – ошарашенно сказала Влада.
7
Она сама велела Павлу не звонить и при этом не стала записывать его номер: зачем, если можно прокрутить последние звонки, и найти его по питерскому коду? И лишь теперь сообразила, что прокручивать ей нечего, потому что память телефона девственно чиста. В день вылета в Москве не оказалось пробок, они приехали в аэропорт часа за полтора, и она взялась за телефон, выпотрошила эсэмэсы, стерла список вызовов… что за привычка наводить порядок, где не надо… нет, ну какая дура!
– Где у вас зона вай-фая?
– А вооон там, в барной зоне, видите, второй этаж, похоже на боксерский ринг?
Длинный мальчик во фрачной рубашке, извиваясь, поспешил за черным, без сливок, двойным (по крепости, не по объему! ясно?). Он был недоволен тем, что девушка не заказала алкоголя, а на кофе чаевых не заработаешь. Но девушка возбуждена, а это значит, что кофе скоро будет выпит, и за ним последует чего-нибудь покрепче.
Слишком громко бурчал телевизор, подвешенный на тросике, в эфире экстренные новости, задержаны еще четыре человека, один из них с двойным гражданством, их подозревают в шпионаже. Влада обреченно тыкала в экран планшетника, наугад пытаясь вскрыть свой собственный пароль от скайпа, но, как собака из охранной будки, каждый раз вылетала сердитая надпись: введите ключевое слово. Набирала vlada – отказ; пробовала vlada28 – неправильно введен пароль, wlada, v_lada, vla_da – бесполезно.
– Ваш двойной по крепости. Может, все-таки пироженных? Нам эклеры завезли… все понял, подойду попозже.
Не в том беда, что сорвалось свидание – не вышло приключение, и ладно. В известном смысле даже стало легче, не нужно мальчика опутывать и после твердо останавливать у края. О Приютине узнаем у кого-нибудь другого. Главное, что мама будет жить в ухоженной квартире, а то когда бы Влада еще собралась. А так – и совесть чиста, и противная тетка довольна.
Нет, беда заключалась в другом. В том, что карты не сходились, как в плохом пасьянсе. Слишком много совпадений, но гораздо больше нестыковок; кажется, все это не к добру. Павел выскочил, как черт из табакерки, и сразу спрятался обратно, бронь выкуплена, но в комнату не заселились, скайп не грузится, а номер из памяти стерт. В подобных случаях Натуся, лучась неподдельным довольством, заставляла Владу углубленно медитировать, чтобы совесть сама подсказала, чем ты погрешила против кармы. Но сколько Влада ни пыталась, не могла припомнить ничего такого, за что судьба могла потребовать расплаты. В бизнесе она своих не предавала; Колю она обманула, но это не такой обман, который ухудшает карму: безобидный, милый и домашний, к тому же ради пользы дела… Почему же нарастало ощущение, что ее засасывает черная дыра, тянет, как магнитом – в неизвестность?
И сама двусмысленная обстановка, темный бар, зависший над огромным залом, в котором гулко разбирают выставку, мертвенно-синий свет, извивающийся официант, – все усиливало смутную тревогу. Глупую, не выводимую из обстоятельств, и от этого не менее гнетущую.
– Официант! Сухой мартини с соком!
Гибкий мальчик победно улыбнулся и побежал за выгодным заказом; это ведь только начало, за мартини непременно попросят салатик, за салатиком еще "Мартини"; у девушки случилась неприятность, ей нужно страдать, несите меню.
8
Обычно астма приближается, как летняя гроза: темнеет в глазах, в ушах погрохатывает. Секунда – и небо обвалится громом.
Однажды он уже остался без лекарства; давно, еще до эмиграции. Летел из Самары в Москву; они набрали высоту, он нагнулся, развязать шнурки, слишком глубоко вдохнул, и почувствовал лежалый запах пыли. Перед глазами закрутились радужные мушки, и астма подло влепила под дых. Выход из бронхов закрылся, как будто его прострочили стежком, надышанный воздух остался в тугом животе.
Ройтман делал судорожные вдохи, накачивая легкие, как волейбольный мячик; казалось, отстегни ремень защиты, и его потянет к потолку. К концу полета он уже ничего не соображал; закрыл глаза, уперся головой в иллюминатор, обхватил себя руками, как стыдливая девушка после купания, и повторял буддийской мантрой: выдавить воздух, выдавить воздух, выдавить воздух.
Сразу после приземления, не дожидаясь багажа, он вышел в замызганный зал ожидания, в дорогой аэропортовской аптеке купил паршивенький беродуал, трясущимися стариковскими руками вставил в рот пластмассовый холодный стержень, и рывком заглотил ядовитую пыль. В нос ударило ментолом с примесью йода, наружу прорвался счастливый рыдающий кашель. Вместе с кашлем отлетала застывшая слизь, похожая на жидковатый рыбный хрящик. Ройтман не стесняясь сплевывал под ноги, снова кашлял – с наслаждением, навзрыд.
И вот опять.
Почуяв приближающийся приступ, Ройтман обозлился на Петровича, успел сладострастно подумать: "уволю!"; но три-четыре вдоха, и живот раздулся, легкие закрылись, и он забыл о гибели охранника – мертвым уже не помочь; по-настоящему реальным было только это: глухая тишина, непроницаемая, мертвая порода и он, выдавливающий горький воздух, как механический кузнечный молот: раз, два, три, собрались с силами, толчок, свиристящий выдох. Перерыв. Раз, два, три…
И чем меньше оставалось в нем энергии, тем равнодушнее он ощущал, что смерть поблизости. Она была совсем пустой и очень мягкой. В нее хотелось погрузиться, она его спокойно и доброжелательно ждала. Но при этом Ройтман почему-то знал, что сейчас он не умрет. И прокручивал одну и ту же сцену: он обхватывает синими губами белый сосок ингалятора, всасывает кислый распылитель, как грудной младенец молочко, и ушедшая жизнь возвращается.
Он почти не удивился, различив перфораторный посвист отбойника, который увязал в завале, как сапог в болотной жиже; посвист становился громче и опасней, насыпь содрогалась и крошилась. Где-то рядом, но как будто вдалеке, охранник и историк с воплями оттаскивали тело, опасаясь оползня; каменная пробка стала осыпаться и просела; под потолком образовался узкий лаз; по нему, как тараканы, проползали люди и со стуком сваливались вниз, все почему-то кричали, вот их второй охранник, отправленный встречать у выхода, молодец, наградим, не подвел.
Последней спрыгнула Алла, любимая единственная дочка, и сразу же бросилась к папе, который стоял на коленях и методично истязал себя короткими толчками: Хы. Хы. Хы.
9
Лифт, похожий на загончик для скота, раскачивался и карябял стены. Тросы опасно скрипели, электрический мотор стучал, как будто в нем оторвалась деталь. Ройтман повернулся спиной к остальным пассажирам и вцепился в железные поручни. Петрович показно́ стоял по стойке смирно, сверля глазами Павла, Аллу, спасателей, доктора. И все непроницаемо молчали. Потому что навалился страх. Было страшно вспоминать о том, как засыпало штольню. Как перекосило Ройтмана. Как нашли погибшего охранника. Но – после того, как смерть не состоялась, еще страшнее было думать об ее угрозе. Что же так качается лебедка. Почему стучит мотор.
В светящемся оранжевом предбаннике отеля, то и дело выбегая на мороз, их встречал растревоженный Юлик. Он знал, что случилась авария, но подробности, подробности! Бог на него не взглянул; Алла отмахнулась: не сейчас! И Шачнев принялся на Павла. Как сумели вырваться из шахты, а Миша как переносил, а почему не приняли лекарства, какой кошмар, ну вы даете, да если б я там был… Рослый, сдобный, он перегораживал дорогу и все расспрашивал, расспрашивал. Павел обходил токующего Юлика, делал шаг-другой по коридору, но Шачнев тут же отступал назад и перекрывал собой проход.
– Нет-нет, ты погоди, ответь: это что же было, взрыв метана? То есть почему не в курсе? Ну да, конечно, у кого там спросишь… А скажи…
Пробившись в номер, Павел первым делом заткнул блестящей пробкой ванну и открыл горячий кран; среди гостиничной стандартной парфюмерии обнаружил французскую пену, с кристаллами соли из Мертвого моря, сладострастно выдавил всю – под жаркую и сильную струю. Пена вспухла, как взбитый яичный белок, и засверкала крохотными пузырями. Павел сбросил потную одежду и блаженно опустился в воду. О, какое незаслуженное счастье. Сверху пышная, но невесомая прохлада, а под нею обжигающая густота.
Он старался ни о чем не думать, просто слушал шепот распадающихся пузырьков и вдыхал химическую свежесть, поднимал по очереди руки, изучал невесомые горки, наблюдал за тем, как нарастают полыньи, ощущая, что вода приятно остывает. Тоже мне занятие для зрелого мужчины. И при этом – чистая, беспримесная радость. Он – живой, у него разбухли пальцы и размокла ладонь; старая кожа на ней отслоилась, стала пористой, ее так сладко отдирать. Ничего сейчас больше не надо. Любить себя до дрожи. Ни за что, ни почему, а так. Только за то, что живешь.
А потом был обед в ресторане, со всяческими северными вкусностями, под замороженную рюмку водки, одну-единственную, вожделенную. Было белое вихрящееся марево за толстой стеклянной стеной. И томительное ожидание – когда, ну когда же Ройтман вспомнит про обещанное в шахте. Самому идти? Не пустят. Терпеть и выдерживать паузу? Правильно, но не хватает силы воли.
– А, вот вы где. Мы вас потеряли, – в пустой обеденный зал вошел помощник Ройтмана. – Михаил Ханаанович просит подняться к нему.
Бог полулежал на оттоманке; он уже пришел в себя, но обескровленная кожа на лице и резкие, как будто нарисованные черняки подглазий делали его похожим на Пьеро. Он был скорее весел, даже пробовал шутить:
– Историк, мы с тобой в рубашках родились. А то бы завтра было в новостях – небезызвестный олигарх погиб в завале, вместе с ним сопровождающие лица. Накануне была закрыта многомиллиардная сделка. Подозреваются партнеры, происходят выемки в московском офисе.
– Или другой поворот. Нас не могут вытащить, день, другой – сделка не закрыта, рынки падают… – со смешком продолжил Ройтман, но Саларьев его перебил.
– Миша, погоди. Я хочу спросить про свое.
– Про небо, девушку и самолет? Обижаешь, начальник. Ройтман сказал – Ройтман сделал. Я все уже решил: завтра завтра с утречка летите с Алкой, я с ней отправлю несколько бумажек, иначе все дела подвиснут. Алка, ты только прикинь, первый раз полетит на моем самолете. Обычно даже бизнесом не хочет. Говорит, мне и так хорошо. Набралась в этой Англии штучек, то не так, это не эдак, что за манеры, те-те-те. Надо было в нашу школу отдавать, а потом куда-нибудь в МГИМО, сделали бы из нее человека. Нет, историк, ты скажи: ну что у нас за дети?
– Хорошие дети, мне нравятся.
– А у тебя своих сколько?
– Нисколько.
– Чего так хило?
– Неважно, это долгая история.
– Ну, долгая так долгая. Я что тебе хотел сказать. Представь…
Так он сидели и болтали, не касаясь никаких серьезных тем, потому что им продлили жизнь, и о чем сейчас ни говори, по большому счету говоришь об этом. Как-то сам собой, петляя, разговор их вышел на Приютино.
– Мдаа, история. И губернатор, говоришь, отполз? Ну, одно из двух: либо вояки, либо кривляки. В смысле щит и меч. – Не желая вслух произносить опасные слова, Ройтман перешел на ускользающий язык полунамеков. – По любому надо решать через верх. Самый верх, я имею в виду.
– Миша, но ты же крутой и богатый. Перекупи у них усадьбу, а? Закроешь все эти сафари, будешь в визитке писать: Ройтман, владелец усадьбы "Приютино". Слушай, хорошая мысль. Ты же оказался русским, так тебе сам Бог велел. Да еще в таком хорошем месте.
Павел шутил и подначивал, но Ройтман почему-то посерьезнел.
– Не евреем. Это еще не значит – русским. Ну, может быть. Все, Павел может быть. Но не сейчас. Обожди, дай время, надо взвесить. Кстати, ты просил звонок по спутниковому телефону? Звонок в студию!
10
Первый мартини был выпит, за вторым последовали третий и четвертый. В треугольном раскосом бокале лежала черная блестящая маслина; мальчику-бармену не сказали, что это должна быть оливка, и ей по статусу предписано быть маленькой. А еще тут уморительно готовили салаты. По краям бледно-зеленой китайской капусты рассыпаны белые декоративные сухарики, в сердцевине блюда возлежат огромные куски курятины: белые и пышные, настоящий сибирский размах.
Влада развлекалась тем, что двигала туда-сюда тарелку: попадая в луч прожектора, кура загоралась ядовито-синим светом, раз, отдернули, и снова белотелые кусочки.
Мартини делал свою сладкую работу: Влада захмелела и расслабилась. Как будто приняла лекарство. К маме с тетей возвращаться не хотелось: что там делать, в этом скучном доме? Наблюдать, как мама ест песочное печенье, складывая лодочкой ладошку, чтоб не накрошить? переглядываться с тетей Ирой: вроде утром помирились, но осадочек остался? Лучше посидеть подольше в этом синем баре, среди фосфоресцирующих официантов.