Как знать, может одна из самых сумрачных тайн человечества - и самых трудных - это та, что касается такого "объединения" возрастов - способа и образа, каким молодость становится вдруг доступной для старости и vice versa. Ключом к разгадке в данном случае был офицер, который, уже одним тем, что он офицер, был направлен на солдата и молодого... и это стало еще более очевидным, когда после ужина Фридерик предложил Семяну глянуть на убийцу в кладовке. Что касается меня, то я не верил в случайность такого предложения, я знал, что пребывание Юзека-убийцы-молодого в кладовке начало наступать и стало навязчивым с тех пор, как Кароль отдался под начало офицера. Мы пошли туда - Семян, Фридерик, я, Геня и Кароль с лампой. В зарешеченной комнатке он лежал на соломе - спал, свернувшись калачиком - а когда мы встали над ним, он зашевелился и во сне закрыл глаза рукой. Совсем ребенок. Кароль освещал его лампой. Семян дал знак не будить. Все смотрел на него, на убийцу пани Амелии, однако Кароль светил на него не как на убийцу; казалось, он показывал вожаку не молодого убийцу, а молодого солдата, показывал его, как своего товарища. Освещал его прямо как рекрута, будто речь шла о призыве в армию... а Геня стояла тут же за спиной и смотрела, как он на него светит. Меня поразило как нечто особенное, и даже всемерно достойное внимания, что солдат для офицера освещает другого солдата - что было дружеским и братским между ними, солдатами, но в то же время - чем-то ужасным, предающим на муки. Однако еще более значимым мне представлялось то, что молодой старшему освещает молодого, хотя я не вполне понимал, что бы это могло значить.
В кладовке с зарешеченным окном произошел немой взрыв всей тройки, собравшейся вокруг лампы, в отблеске которой они взорвались тайно, содержанием неизвестным, деликатным, поспешным. Семян незаметно охватил их взглядом, лишь на мгновенье, но и мгновенья вполне хватило, чтобы я понял, что происходящее ему не так уж и чуждо.
9
Не помню, говорил я или нет, что четыре маленьких островка, поделенные позеленевшими от ряски каналами, представляли собой продолжение пруда? Через каналы были переброшены мостки. Аллейка в самом конце сада, проложенная через заросли орешника, жасмина и туи, давала возможность обойти посуху этот архипелаг, размоченный стоячими водами. По дороге туда мне показалось, что один из островков не похож на остальные... почему?... впечатление хоть и мимолетное, но сад слишком был втянут в игру, чтобы я мог пренебречь этим впечатлением. Впрочем... ничего. Замерли заросли островка с плюмажем деревьев. Стоял жаркий день, был предвечерний час, канал почти высох и блестел панцирем тины с зелеными очами воды - берега поросли тростником. Любую странность в наших условиях следовало подвергнуть незамедлительной проверке, потому-то я и перебрался на другой берег. Островок дышал зноем; буйство густой и высокой травы, множество муравьев, а наверху - кроны деревьев в своем собственном замкнутом существовании. Я пробрался через заросли и... Постойте. Постойте! Вот так сюрприз!
Там стояла скамейка. На скамейке сидела она, но ее ноги! - одна нога в чулке и обута, а другая оголена выше колена... и ничего бы в этом не было такого, если бы и у него, лежавшего перед ней на травке, не была бы задрана брючина выше колена и тоже не была бы оголена одна нога. Неподалеку - его ботинок, в нем - носок. Ее голова повернута, она смотрела в сторону. Он не смотрел на нее, голову в траве обвивала рука. Нет, нет, все это может и не было бы скандальным, если бы так сильно не расходилось с их естественным ритмом - застывшие, странно неподвижные, как будто и не они это... да и ноги, так неожиданно обнаженные, по одной из каждой пары ног, отсвечивающие своей телесностью в душной, жаркой влажности, прорываемой лягушачьим хлюпаньем! Он с голой ногой и она с голой ногой. Может, они бродили в воде... нет, в этом было нечто большее, не поддававшееся объяснению... он с голой ногой и она тоже с голой ногой. Она слегка шевельнула ногой, вытянула ее. Уперлась стопой в его стопу. Больше ничего.
Я смотрел. Мне вдруг открылась вся моя глупость. Ах, ах! Как же я - с Фридериком - мог быть таким наивным, чтобы считать, что между ними "ничего нет"... дать иллюзиям увлечь нас! И теперь передо мной как обухом по башке бьющее опровержение. Так значит, они встречались здесь, на острове... Громадный, освобождающий, насыщающий крик немо бил из этого места - а их сочленение не сопровождалось ни движением, ни звуком, ни даже взглядом (они не смотрели друг на друга). Он с голой ногой и она с голой ногой.
Хорошо... Но... Этого не могло быть. В этом была какая-то искусственность, нечто непостижимое, нечто извращенное... откуда эта как будто зачарованная мертвенность? Откуда этот холод в их распаленности? Какую-то долю секунды во мне жила совершенно безумная мысль, что, мол, так и должно быть, что именно такое и должно происходить между ними, что так естественней, чем если бы... Нелепость! И тут же меня посетила другая мысль, а именно, что за этим кроется какая-то комедия, хохма, что, может, они каким-то чудом дознались, что я буду здесь проходить, и делают это умышленно - для меня. Ведь все было как будто специально для меня, прямо в меру моего о них представления, в меру моего представления о стыде! Для меня, для меня, для меня! Пришпоренный мыслью, что все это для меня, теперь уже ни на что не обращая внимания, я полез через кусты. И вот тогда картина стала более полной. На куче хвои, под сосной сидел Фридерик. Это было - для него!
Я встал... Увидев меня, он сказал им:
- Придется еще раз повторить.
И тогда, хоть я еще ничего не понимал, от них повеяло холодом молодой распущенности. Испорченность. Они не шевелились - их молодая свежесть была страшно холодной.
Галантный Фридерик подошел ко мне. - А! Как дела, дорогой пан Витольд! (Приветствие неуместное, поскольку мы с ним расстались всего час назад). Что скажете насчет пантомимы? (он показал в их сторону округлым движением). Неплохо сыграно, а, что, ха-ха-ха! (и смех тоже был неуместным - к тому же громким). На безрыбье и рак - рыба! Не знаю, вы в курсе моей режиссерской слабости? Я ведь какое-то время был артистом, не знаю, известна ли вам такая деталь моей биографии?
Он взял меня под руку и, в высшей степени по-театральному жестикулируя, повел по газону. А те смотрели на нас и молчали. - У меня есть идея... сценария... киносценария... но некоторые сцены немного рискованны, требуют отработки, надо поэкспериментировать с живым материалом.
- На сегодня достаточно. Можете одеться.
Не оглядываясь на них, он повел меня по мосткам, громко, оживленно рассказывая о своих планах. Он считал, что практиковавшийся до сих пор способ написания пьес или сценариев "в отрыве от актера" безнадежно устарел. Следовало начинать от актеров, "комбинируя их" тем или иным образом, и из этих комбинаций строить ход событий в пьесе. Потому что пьеса "должна высвободить лишь то, что уже потенциально имеется в актерах как в живых людях, имеющих собственный диапазон возможностей". Актер "не должен вживаться в мнимый сценический образ, изображая не себя, а кого-то - совсем напротив, сценический персонаж следует подгонять под актера, сшить по размеру актера, как платье". - Я пробую, - смеялся он, - с этими детьми достичь чего-нибудь эдакого, даже пообещал им подарочек, ведь это работа! Эх, что ж, в забитой деревне скучает человек, надо чем-нибудь заняться, хотя бы ради здоровья, пан Витольд, ради здоровья! Я, естественно, предпочитаю не афишировать, потому что, кто знает, может это окажется слишком смелым для благопристойного Ипа и его жены, не хотелось бы нарываться на сплетни!... - Он говорил так громко, чтобы было слышно, а я шел рядом с ним, потупя взор - а в голове сидел раскаленный гвоздь открытия - и я почти не слышал, что он там говорит. Ловкач! Комбинатор! Лиса! Такое с ними вытворял, - вон ведь какую игру придумал для них!... И все летело в тартарары, ввергнутое в цинизм и извращение, огонь их растления пожирал меня, и я корчился в муках ревности! А зарницы воспаленного воображения освещали для меня этот их холодный, дьявольски невинный - особенно ее, ее - разгул, ибо просто вводило в оцепенение то, что эта верная невеста... за обещание "подарочка"... лазит в кусты на такие сеансы...
- Наверняка, интересный театральный эксперимент, разумеется - отвечал я, - да, да, интересный эксперимент! - И как можно быстрее покинул его, чтобы поразмыслить о происшедшем - ведь разнузданность имела место не только с их стороны, и, как оказалось, Фридерик действовал последовательнее, чем я думал, - и даже сумел так близко к ним подобраться! Он без устали делал свое дело. За моей спиной, на собственный страх и риск! Патетическая риторика, которую он развивал с Вацлавом после смерти пани Амелии, ему в этом не мешала - он действовал - но вот вопрос: как далеко он успел зайти на этом пути? И куда еще мог уйти? И хотя вопрос стоял о нем, проблема границы становилась первостепенной - особенно потому, что он и меня тянул за собой. Я встревожился. Снова вечер, и снова - едва уловимое истончение света, углубляются и становятся более насыщенными темные цвета, увеличиваются дыры и закоулки, в которые заливается соус ночи. Солнце уже село за деревьями. Тут я вспомнил, что оставил на крыльце книгу, пошел за ней... в книге я нашел конверт без адреса, в нем лист, написанный карандашными каракулями:
"Пишу, чтобы объясниться. Не хочу в этом деле оставаться один, совершенно один, один на один с собой.
Когда ты один, то нет уверенности, что, напр., ты не свихнулся. Другое дело - вдвоем. Двое - это уверенность и объективная гарантия. Когда двое - то нет отклонения!
Я этого не боюсь. Потому как знаю, что не мог бы сойти с ума. Даже если бы захотел. Для меня это исключено, я антисумасшедший. Я хочу гарантировать себя от другой вещи, может, более серьезной, то есть, конкретно, от некоей, я бы сказал, аномалии, некоего преумножения возможностей, которое происходит, когда человек удаляется и сходит с одной-единственной, разрешенной дороги... Вы меня понимаете? У меня нет времени на ясное изложение. Если бы я с Земли отправился на экскурсию на какую-то другую планету, хоть бы на Луну, и тогда я предпочел бы быть с кем-нибудь - на всякий случай, чтобы мое человеческое начало могло хоть в чем-нибудь раскрыться.
Я буду писать, информировать. Строго конфиденциально - неофициально - тайно от нас самих, т. е. по прочтении сжечь, ни с кем не обсуждать, даже со мной. Как будто ничего нет. Зачем искушать, да и кого - себя что ли? Лучше не афишировать.
Даже хорошо, что Вы все видели на острове. А двое видят совсем не то, что видит один. Вся работа псу под хвост, хоть бы их возбудило что ли и соединило, так нет же - они всухую, как актеры... только ради меня, только по моей просьбе, и если их что-то и возбуждает, то это только я, а не они сами! Какая досада! Какая досада! Вы знаете, как обстоит дело, ведь вы видели. Но ничего. В конце концов мы их разогреем.
Вы видели, а теперь надо, чтобы Вы Вацлава на это дело сманили. Пусть он посмотрит! Скажите ему так: 1) что, прогуливаясь, Вы случайно заметили их рандеву на острове; 2) что Вы считаете своим долгом сообщить ему; 3) они не знают, что Вы их видели. А завтра приведите его на спектакль, главное в том, чтобы он их увидел, не видя меня, я все в деталях продумаю и напишу, Вы получите инструкции. Обязательно! Это важно! Прямо завтра! Он должен знать, должен увидеть!
Вы спрашиваете, каков мой план? А никакого плана и нет. Я иду по линии напряжений, понимаете? Иду по линии возбуждений. Мне сейчас нужно, чтобы он увидал, и чтоб они тоже знали, что их увидели. Надо их зафиксировать на измене! Потом посмотрим, что будет дальше.
Пожалуйста, сделайте как прошу. Не отвечайте. Письмо буду оставлять на ограде около ворот, под кирпичом. Письмо сжигайте.
А этот второй, этот N2, этот Юзек, что с ним, как, в какой комбинации его с ними скомбинировать, чтобы все это заиграло, он ведь так подходит, лучше не придумаешь, ломаю голову, пока не знаю, но постепенно как-нибудь втянется, вплетется, только вперед, только дальше! Пожалуйста, выполните все точно."
Письмо меня ошарашило! Я стал ходить с ним по комнате и в конце концов ушел в поле, где меня встретила сонность вздымающейся земли, подножия пригорков на фоне убегающего неба и растущий предночной натиск всех вещей. Уже досконально изученный пейзаж, о котором я знал, что застану его здесь - но письмо выталкивало меня из пейзажей; о, да, письмо меня выталкивало, и я размышлял, что делать, что делать? Что делать? Вацлав, Вацлав - но этого я ни за что бы не сделал, это вообще не подлежало выполнению - и ужасало тем, что дымка фантастического вожделения, становясь определенным заданием, материализуется в факт, в конкретный факт, лежащий у меня в кармане. В своем ли уме был Фридерик? Не был ли я ему нужен лишь для того, чтобы удостоверить мною свое помешательство? Воистину то был последний удобный момент порвать с ним - и тогда у меня появилась возможность очень просто все решить, во всяком случае, я мог объясниться с Вацлавом и Иполитом... и уже тогда мне виделся разговор с ними: - Понимаете, какое дело... Боюсь, что Фридерик... подвержен каким-то психическим недомоганиям... я за ним уже давно наблюдаю... ну в общем, после всех этих чертовых пертурбаций не он первый, не он последний... но в любом случае надо обратить внимание, мне кажется, что это какая-то мания, эротическая мания и, кажется, на пункте Гени и Кароля... - Так бы я им сказал. И каждое мое слово выпихивало бы его из общества людей здоровых, делало бы сумасшедшим - и все это можно было бы провернуть за его спиной, делая из него объект нашей неназойливой опеки и деликатного присмотра. Он бы ни о чем не догадался - а не зная, он не мог бы защищаться - и из демона превратился бы в помешанного, вот и все. А я бы пришел тогда в себя. Еще было не поздно. Я пока еще не сделал ничего такого, что бы компрометировало меня, письмо было первым материальным свидетельством моего с ним сотрудничества... потому-то оно так и тяготило. Итак, надо было решиться - и, возвращаясь домой, когда деревья расплывались пятнами, проникнутые той неопределенностью, единственным содержанием которой был сумрак, я нес с собой решимость обезвредить его и выбросить в сферу обычного недоразумения. Но вот и кирпич забелел у ворот - я глянул - а там уже ждало меня новое письмо.
"Червяк! Вы в курсе! Вы все поняли! Вы тогда наверняка, как и я, прочувствовали это!
Тот червяк - это Вацлав! Они сошлись на червяке. Они сойдутся и на Вацлаве. Растаптывая его.
Они не хотят друг с другом? Не хотят? Вот увидите, что из Вацлава мы вскоре сделаем для них постель, в которой они спарятся.
Сюда необходимо вовлечь Вацлава, надо 1) чтобы он это увидел. П. п. Продолжение последует".
Я взял письмо наверх, в свою комнату, и только там прочитал его. Потрясающе: его содержание было мне настолько ясным, как будто я его сам себе писал. Да, Вацлав должен был стать раздавленным ими червем, должен был довести до греха, сделать их грешниками, ввергнуть в ночь раскаленных страстей. Что, собственно, препятствовало этому, почему они НЕ ХОТЕЛИ друг друга? Ах, я знал - и не знал - известно, но неуловимо, как молодость, ускользающая от взрослой мысли... но в любом случае это была какая-то сдержанность, какая-то совестливость, какой-то закон, да, внутренний запрет, которому они следовали... а потому, видимо, не ошибался Фридерик, полагая, что они разнуздаются только тогда, когда вдвоем растопчут Вацлава, когда распустятся на нем! Если они станут любовниками для Вацлава... то станут любовниками и друг для друга. А для нас, уже слишком старых, это единственная возможность эротического приближения к ним... Вовлечь их в измену! Когда они окажутся в ней вместе с нами, тогда произойдет смешение и соединение! Я понимал это! И знал, что грех не обезобразит их, совсем напротив, эти молодость и свежесть будут еще сильнее, когда, втянутые нашими перезрелыми руками в испорченность, они почернеют и соединятся с нами. Да! Я знал это! Все, хватит кроткой и, как водится, благородной молодости - теперь речь шла о создании иной молодости, той, которая трагически пронизана нами, старшими.
Воодушевление. Разве меня это не воодушевляло? Ну да, разумеется. Я, будучи уже вне красоты, исключенный из мерцающей сети очарования - и не очаровывающий, не умеющий снискать себе симпатию, безразличный природе... да, я все еще был способен восхищаться, но знал, что мое восхищение уже никогда не будет восхитительным... а потому я был в этой жизни как паршивая и побитая собака... Однако, когда в моем возрасте выпадет случай коснуться цветения, вступить в молодость хотя бы ценой растления, тогда оказывается, что и поглощенному красотой уродству тоже можно найти применение... Искушение, опрокидывающее все препятствия, неотразимое искушение! Воодушевление, даже безумие, гнетущее - но с другой стороны... Но ведь! Но как же! Нет! Слишком безрассудно! Этого нельзя делать! Чересчур личное - чересчур частное и особенное - и беспрецедентное! Ступать на этот демонический, на этот особый путь, с ним, с существом, которого я боялся, ибо ощущал его как существо экстремальное, понимая, что он должен слишком далеко завести!
И, подобно Мефистофелю, разрушать любовь Вацлава? Нет, подлая и глупая прихоть! Не для меня! Ни за что! Так значит, что? Отступить, пойти к Иполиту, Вацлаву, представить его как клинический случай, сделать из черта психа, из ада - больницу... и я уж собрался идти, чтобы как в клещи схватить эту разгулявшуюся разнузданность. Разгулявшуюся... Интересно, где? Что он делает сейчас? То, что он сейчас что-то делает - нечто такое, о чем я не знаю - вытолкнуло меня, как пружиной, я вышел во двор, меня окружили собаки - никого, лишь дом, только что оставленный мною - замаячил передо мной и стал сбоку, как вещь. Свет в окнах кухни. На втором этаже окно Семяна (совсем забыл о нем). Я, затерявшийся среди деревьев, стою перед домом, просверленный далью рассвеченного звездами небосвода. Я засомневался, заколебался, а дальше - ворота, у ворот - кирпич; пошел к воротам, как будто исполнял обязанность, пошел, а когда было совсем близко, осмотрелся... не сидит ли он где в кустах. Под кирпичом - новое письмо. Ну, расписался!
"Вы ясно все понимаете?
Я уже кое-что разузнал.
1) ЗАГАДКА: почему они друг с другом не?... Что? Знаете? А я знаю. Это было бы слишком ПОЛНО для них. Слишком СОВЕРШЕННО.
НЕПОЛНОТА-ПОЛНОТА, вот ключ!
Боже правый! Ты - Полнота! Но это прекраснее Тебя и я сим отказываюсь от Тебя.
2) ЗАГАДКА: почему они льнут к нам? Почему флиртуют с нами?
Потому что они нами хотят друг друга. Нами. А еще - Вацлавом. Нами, пан Витольд, дорогой мой, нами, нами. Они должны через нас. Вот потому они и кокетничают с нами!
Вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное? Что мы им нужны для этого?