Глава 30
Года два спустя я закончил университет. Какое-то время продолжал работать на станции "Скорой помощи", а потом перешел на израильское телевидение, где мне поручили собирать материалы для документальных передач.
Еще через несколько лет я и сам начал появляться на экране. В те времена в Стране был всего один телеканал, и любая чушь, которую по нему передавали, получала, естественно, стопроцентный рейтинг. Бабушка Тоня быстро обнаружила, что моя физиономия стала широко известной, и без всякого стеснения принялась рассказывать о своем знаменитом внуке всем, кому, по ее мнению, следовало о нем знать. В автобусе она рассказывала обо мне водителю. Приходя в государственное учреждение, сообщала обо мне чиновнику. В поликлинике, на медицинском осмотре, - врачу, сестре, рентгенотехнику, лаборантке, а также всем другим пациентам, стоявшим вместе с ней в очереди. Я упрекнул ее в похвальбе, но она рассердилась: это ее право. Я ее внук.
Она не только на меня сердилась. Как раз в то время возникла также проблема "Альбома", из-за которой она вообще лишилась сна. Речь шла о составлявшемся тогда альбоме фотографий времен второй алии, который в семье называли просто "Альбомом". Составители хотели собрать портреты всех пионеров второй алии и под каждым из них добавить несколько биографических данных. Бабушка Тоня тотчас поняла, что рядом с дедушкой Ароном в "Альбоме" будет увековечена не она, а ее сестра Шушана, и это привело ее в неистовство.
Я не зря применил здесь торжественный глагол "увековечена". Это слово употребляла она сама.
- Я хочу быть увековеченной! - провозглашала она раз за разом в связи со злосчастным "Альбомом", но в то время как другие заботились о своем увековечении в ряду пионеров сионизма и в истории государства, она имела в виду куда более важное для нее увековечение - рядом с дедушкой Ароном и в истории семьи.
Прежде всего она обратилась к своему брату, дяде Моше, и потребовала от него использовать все связи и знакомства и добиться, чтобы в "Альбоме" рядом с дедушкой была запечатлена не Шушана, а именно она. Дядя Моше, если помните, занимался тем, что непрерывно писал письма руководителям Рабочего движения Страны, указывая им на опасные трещины, то и дело возникавшие в могучих идеологических стенах нашего национального очага, и бабушке казалось, что дяде Моше достаточно послать одно такое письмо Бен-Гуриону, и тот сразу же, со свойственными ему решительностью и напором, вмешается в эту историю и подобно тому, как он когда-то приказал стрелять по "Альталене", прикажет включить бабушку Тоню в "Альбом второй алии".
Дядя Моше засмеялся и сказал ей, что, "во-первых, Тонечка", люди такого уровня, как Бен-Гурион, не занимаются подобными мелочами. "А во-вторых, Тонечка", есть еще одна небольшая загвоздка: ты не можешь появиться в альбоме второй алии по той же причине, по которой мы с Ицхаком тоже не появимся там, - потому что все мы приехали в Страну в годы третьей алии. "И не надо на меня сердиться, Тонечка, в альбом первой алии нас тоже не поместят, равно как, скажем, в альбом французского Национального собрания, и все по той же причине".
Но такие жалкие отговорки не могли переубедить бабушку Тоню. А кроме того, ее оскорбило слово "мелочи". И уж совсем ей не понравилось, что брат все время называет ее "Тонечка". Если человек не способен быстро и с готовностью откликнуться на просьбу своей единственной сестры, он не имеет права называть ее всякими ласкательными именами.
Она уже собралась было наградить его званием "Он мне не брат", но решила все же предоставить ему последний шанс:
- Хорошо, ты только напиши Бен-Гуриону об этом "Альбоме", а уж он сам решит, мелочи это или не мелочи.
К большому облегчению дяди Моше и уж наверняка к большому облегчению самого Бен-Гуриона, тот не получил этого письма, потому что вскоре умер. А спустя еще какое-то время нашелся и компромисс: Шушана останется в "Альбоме", но будет там не рядом с дедушкой. Сам дедушка уже слишком устал и состарился, чтобы возражать, и в конечном итоге между ним и Шушаной был установлен промежуток в семь альбомных страниц - вполне приличное, на мой взгляд, расстояние, когда речь идет о снимках повторно женившегося мужчины и его умершей первой жены. Бабушка Тоня вынуждена была смириться с этим решением, но оно ее не обрадовало. Она и потом не раз говорила, что ей недостает настоящего "увековечения" - иными словами, чтобы в "Альбоме" остались только дедушка Арон и она, - и в конечном счете именно мне довелось позаботиться об этом.
Подходящий случай представился мне в те дни, когда израильское телевидение работало над подготовкой документальной серии об истории сионизма под названием "Огненный столп". На определенном этапе, когда телевизионщики подошли к периоду второй и третьей алии и к истории заселения Изреельской долины, ко мне обратилась продюсер Наоми Капланская, которая искала и интервьюировала людей для этой серии, и спросила, не знаю ли я кого-нибудь из старожилов Нагалаля, кто сумел бы хорошо рассказать о тех временах.
Ни секунды не колеблясь и даже глазом не моргнув, я тотчас сказал ей:
- Моя бабушка!
- Твоя бабушка? А кто она? Что она делала?
- Работала. Доила, убирала, варила. Рассказывала мне истории и держала на своих плечах все хозяйство и всю семью.
- И она сможет рассказать об истории заселения Долины? Об идеологии того времени?
- Об этой истории есть достаточно версий, - сказал я. - Ну, так будет еще и ее версия. А что касается идеологии, то моя бабушка раскроет перед тобой такие идеологические глубины, которые ты себе вообще никогда не представляла.
Наоми сказала, что при всем уважении к моим явно необъективным рекомендациям она почему-то никогда не слышала о моей бабушке.
- Ее зовут бабушка Тоня, - сказал я, - Тоня Бен-Барак. Вот теперь ты уже услышала.
Она засмеялась, а потом сказала, что на следующей неделе едет в Долину на встречу со знаменитыми пионерами второй алии Меиром Яари и Яковом Хазаном, и, если останется время, она постарается заехать также к моей бабушке и присмотреться к ней.
Я поспешил известить бабушку, что увековечение уже в пути. К ней приедет госпожа Капланская из израильского телевидения, и она должна вести себя согласно следующим указаниям:
Ни словом не упоминать госпоже Капланской об "Альбоме второй алии".
Как можно больше рассказывать госпоже Капланской истории, которые начинаются словами: "Когда я была девушкой".
Ни в коем случае не жаловаться госпоже Капланской на то, что дедушка удирает ей из дома, а Менахем и Яир не отделили ей сметану и не сказали, что едут в Хайфу.
Не разговаривать с госпожой Капланской на "платформе" у задней двери, а пригласить ее в дом.
А кроме того, "и это очень важно, бабушка": госпожа Капланская приедет после долгой поездки, и, если она попросит, надо разрешить ей воспользоваться туалетом в доме, а не посылать ее во двор полить дедушкин особенный цитрус.
Наоми Капланская вернулась после встречи с бабушкой совершенно очарованная, как когда-то Авигайль.
- Твоя бабушка - по-настоящему незаурядный человек, - сказала она. - Немножко мешигене, конечно, но такая своеобразная! А какие у нее интересные умозаключения! И какую селедку она сделала…
И вот так случилось, что в прославленной серии "Огненный столп", в ее волнующей части "Долина - это мечта", единственной, у кого взяли интервью в Нагалале, оказалась бабушка Тоня. Не те обязательные представители общественности, что обычно появляются в таких случаях, не проповедники, активисты или идеологи, не те, кто провозглашает, внедряет и указывает, а именно она, моя бабушка, наградившая меня теми своеобразными генами, благодаря которым я много лет спустя появился перед всеми людьми вышеупомянутого толка на торжестве открытия оружейного склада Хаганы с красным маникуром на ногах.
По ходу разговора Наоми Капланская спросила бабушку, в чем, по ее мнению, состоят различия между мошавом и кибуцем. И вместо того, чтобы читать гостье теоретический доклад о "коллективе" и "индивидууме", о "социализме" и о "религии труда", бабушка ответила на ее вопрос с самой естественной и логичной точки зрения - семейной.
- Мы пошли в мошав, потому что хотели жить сами по себе, на свободе, - объяснила эта неисправимая индивидуалистка и подкрепила свои слова неопровержимой статистикой: - Многие люди ушли потом из кибуца и перешли в мошав. Но никто не ушел из мошава в кибуц.
А по поводу гремевших в ту пору страстных идеологических споров о преимуществах и недостатках этих двух форм коллективных поселений она сказала очень просто и убедительно: в мошаве ты знаешь, с кем обедаешь, потому что там ты обедаешь со своей семьей, к добру это или к худу. А в кибуцной столовой ты рискуешь иногда оказаться в компании людей, с которыми не то что кушать - даже сидеть рядом не хочется.
Но все это не важно. А что действительно важно, так это, что в "Огненном столпе" - как в телевизионной передаче, так и в вышедшей по ее следам книге - появилась также прекрасная фотография: бабушка Тоня рядом с дедушкой Ароном, молодая симпатичная пара, так и дышащая любовью и страстью. Она, со своим косами и молодой улыбкой, сидит на земле, а он, намного выше и красивее ее, сидит за ней, держит ее руку и почти прижался к ее спине. И оба они выглядят так, будто только и ждут, чтобы фотограф закончил наконец свое дело и ушел, и они смогли бы снова заняться своими любовными играми где-нибудь на сеновале, или в винограднике, или в кровати.
Долина бушевала. Мошав кипел. Надо же - первый в Стране трудовой мошав в первой, показательной, прославляющей сионизм телевизионной серии - и кто его представляет?! Именно Тоня Бен-Барак! Сама бабушка Тоня тоже была недовольна, но, как обычно, по своей особой причине:
- Она не сфотографировала мне "платформу", - жаловалась она мне на Наоми Капланскую после передачи. - А ведь я ее специально помыла ради нее.
Но мне она была благодарна, и я снова стал ее предпочтительным внуком.
- Ну теперь она и тебе позволит помыться в ее закрытой ванной комнате, - смеялась тетя Батшева, гордая мать Надава. Но я был, конечно, выше всех этих "мелочей". Или, по крайней мере, хотел таким казаться.
Глава 31
Дедушка Арон умер в 1978 году. "Бессчетны и несчастны были дни жизни его". Он умер в 89 лет, но не познал вдоволь счастья, не получил вдоволь удовольствий и ушел в лучший мир, задолжав всем своим внукам подарки за все те афикоманы, которые год за годом прятал от них на пасхальном седере. То, что он задолжал мне, я потребовал у его наследников, Менахема и Яира, но они сказали, что сами до сих пор ждут выкупа за те афикоманы, которые он задолжал им. Тогда я потребовал дедушкин долг у бабушки Тони, но она сурово повторила свой девиз: "Пока я жива, вы с меня никакого наследства не получите!"
Кстати, через несколько дней после его смерти один афикоман все-таки обнаружился - тот, что дедушка когда-то спрятал в доме тети Батшевы и который так и не удалось тогда найти. Батшева надумала перевесить на другое место одну из своих картин, и, когда она сняла ее со стены, из-за нее выпал окаменевший кусочек мацы: нашелся афикоман пятнадцатилетней давности! Как у нас и положено, находка породила кучу историй, шуток и слез, но того человека, с которого можно было бы потребовать выкуп, увы, уже не было на свете.
Бабушка Тоня умерла через девять лет после мужа, в возрасте восьмидесяти четырех лет. Ее последние дни были тяжелыми. Они и прежде были совсем нелегкими, но конец был еще тяжелее. Она часто жаловалась и обвиняла, даже больше обычного, припоминала все, что одна лишь она еще помнила, и растравляла себе раны, которым лучше было бы затянуться и исчезнуть.
И здоровье ее тоже быстро ухудшалось. Годы непрестанной работы, невыносимых усилий и вечного раздражения сделали свое. Какое-то недолгое время она провела в гериатрической больнице в Тивоне, и я несколько раз навещал ее там. Она все просила меня забрать ее домой, в Нагалаль. Она умоляла и плакала, а я не в состоянии был ей помочь. А еще через несколько недель она умерла, и вся семья собралась на ее похороны.
В нашей семье на всех похоронах (не считая ужасных армейских) всегда происходит что-нибудь странное и забавное, и тогда люди улыбаются и даже смеются сквозь слезы. Например, на похоронах дяди Менахема, который обладал большим чувством юмора, все плакали, но при этом рассказывали его анекдоты, и подражали его подражаниям, и смеялись так, как обычно смеялись в его компании. А во время похорон дедушки Арона на кладбище появилась жена Нахума Снэ, его товарища из "макаровской тройки", и устроила впечатляющее представление, сопровождавшееся ругательствами, упреками и проклятиями в адрес всей нашей семьи до десятого колена включительно. Она бушевала до тех пор, пока бабушка Тоня не сказала ей:
- Почему ты надрываешься прямо перед всеми? Приходи после ко мне - посидим, попьем чаю, тогда поговорим.
И все усмехнулись.
Смерть моей мамы потрясла и ошеломила всех. Она умерла в шестьдесят четыре года, первой из семи братьев и сестер. Во многих смыслах она была для них надежной опорой, и ее смерть расшатала стену, камнями которой все они себя ощущали. Ее похороны были горькими и тяжелыми и собрали огромное количество народа. Все члены семьи, все друзья из Иерусалима и Изреельской долины, все прежние и нынешние ученики пришли в Нагалаль проводить ее в последний путь, и шли молча, опустив головы, и так же молча стояли вокруг вырытой для нее могилы, и боль была такой острой, что ни у кого не было сил заговорить.
Казалось, что на этих похоронах так никто и не улыбнется, как вдруг из толпы выскочил загадочный худой старик, незнакомый большинству присутствующих, театральным жестом поднял руку и громко воскликнул:
- Батия!
Все умолкли. Человек принял позу, свидетельствующую об изрядном навыке декламации, и снова закричал:
- Я дядя Яша!
Все облегченно вздохнули. Представление и на этот раз состоится! Дяде Яше позволили сказать надгробное слово, и он произнес поистине замечательную, волнующую речь, которая, судя по содержанию, действительно предназначалась кому-то по имени Батия. В толпе между тем перешептывались и высказывали предположения - кто такой этот "дядя Яша"? Уж не скрыл ли дедушка Арон еще одного брата? Многие даже утверждали, что знают его и что его действительно зовут Яша, а в конце концов все сошлись на том, что оправдан и титул "дядя", но вот Батия "не совсем та".
Мы с братом и сестрой его не останавливали. Его речь хоть немного разрядила обстановку. Он говорил с таким театральным пафосом и с такой высокопарностью, что после первых же двух-трех фраз в толпе начали обмениваться взглядами и подмигиваниями, тут и там возникал и даже прорывался смешок, и в результате моя мама тоже удостоилась похорон с улыбками, как следует быть.
И еще на бабушкиных похоронах, как и на всех наших прочих, мы повторяли то, что она сама обычно говорила в таких случаях: "Его уже нету" и "У него была ужасная смерть". Упоминались и другие ее выражения, а некоторые из присутствующих по старой привычке даже подражали ее произношению. Возле ямы, выкопанной рядом с могилой дедушки Арона и ожидавшей ее тела - невысокой и маленькой была она при жизни и еще более уменьшилась после смерти, - стояли ее сыновья, Миха, Менахем и Яир, со своими женами и детьми. Ее братья тоже были здесь. Моше умер до нее, но Ицхак и Яков пришли. Старыми и печальными были они и не выдержали: Яков горько плакал. Ицхак молчал, но его голубые глаза покраснели.
В некотором отдалении, вблизи забора, стояли сыновья дедушки от первой жены, Беня и Итамар, со своими семьями, а на самом краю ямы - ее дочери, Батия и Батшева. Они давно уже оторвались от дома и от мошава, волоча за собой длинную пуповину и мучительные воспоминания, но сейчас они снова были бабушкиными маленькими девочками.
Обе плакали. Батшева сказала: "Теперь она всегда будет рядом с отцом", - а моя мама прочла заранее написанный текст. Я привожу здесь ее слова полностью, без изменений и редактуры. Они звучали так, именно и в точности так, и, поскольку они были написаны и сохранились, здесь уже никто не сможет выдвинуть какую-нибудь иную версию.
- Наша мама не приехала в Страну со второй алией, - читала мама с листка, - и в Нагалаль тоже пришла не с его основателями. Она приехала после революции в России со своей матерью, младшим братом и двоюродным братом, чтобы воссоединиться со своей семьей в Стране Израиля. О Нагалале она знала по слухам - у нее жили в этом месте два старших брата и зять, Арон Бен-Барак, которого она видела последний раз, когда ей было лет шесть или семь. Он приехал тогда навестить семью в родном местечке и привез ей в подарок большую куклу.
Когда она приехала сюда, в Нагалале уже стояли бараки и коровники и люди каждый день получали в долг "со склада", так это называлось, немного сахара и жира. Летом нещадно жгло солнце, от которого некуда было укрыться, а зимой все тонули в грязи, которая стояла до самых колен и выше. Молодая девушка - так она всегда говорила о себе: "Когда я была девушкой" - еще в коричневом гимназическом переднике, еще с черной лентой в волосах, она вступила в новый для нее мир, мир незнакомый, тяжелый, даже жестокий.
Она не работала ни в Хулде, ни в Беер-Яакове, она не основала Дганию и не пахала на полях Седжеры и Явнеэля. Она просто пришла в семью в Нагалале и начала новую жизнь, изо дня в день превозмогая трудности, превышавшие ее умение и силы, изо дня в день противостоя всем тем, кто ее осуждал, - за желание приукраситься, принарядиться, быть иной.