Какое-то время я стоял и смотрел на него, как околдованный. Не было ни малейшей причины, почему в доме не могли бы жить, почему не мог виднеться свет, как не было у меня и причины пугаться света. Казалось, это обычный желтый свет масляной лампы, а я в последние дни повидал много вещей постраннее - в том числе и много более странных видов света тоже. И все же я не мог убедить себя, что в том, на что смотрели мои глаза, была хоть капля чего-нибудь обычного. В этом свете было что-то неправильное, таинственное, тревожное.
Должно быть, я простоял там долго, глядя на свет и теребя успокаивающий руль велосипеда, который стремительно унесет меня отсюда в любой момент, как только я решу. Постепенно я набрался сил и храбрости от нее и от других вещей, таящихся у меня в уме, - близости моего собственного дома, более близкой близости Кураганов, Гиллеспи, Каванохов, обоих Мурреев и - только крикни - коттеджа большого Джо Сиддери, кузнеца-великана. Вдруг обладатель огня нашел черный ящик и охотно уступит его любому, кто пострадал в его поисках так, как я? Вдруг мудро было бы постучаться и посмотреть?
Я нежно прислонил велосипед к устою калитки, вынул из кармана кусок веревки и свободно привязал ее к стержням чугунной решетки; затем я нервно пошел вдоль по хрустящему гравию ко мраку крыльца. Пока рука моя искала дверь в кромешной тьме в задней его части, я вспомнил об огромной толщине стен. Я был уже глубоко в коридоре, прежде чем понял, что полуоткрытая дверь свободно болтается в распоряжении ветра. Я почувствовал, что в этом тоскливом доме меня пронизывает холод, и на мгновение подумал было вернуться к велосипеду. Но этого я не сделал. Я нашел дверь и, схватив тугое металлическое кольцо, разослал три тупых, гулких удара по всему дому и вовне его, вокруг темного пустого сада. Ни звука, ни движения не отозвалось мне, я стоял, окруженный тишиной, слушая собственное сердце. Ничьи ноги не поспешили вниз по лестнице, дверь вверху не открылась, выпуская поток света лампы. Я опять постучал в полую дверь, не получил ответа и опять подумал вернуться в общество друга у калитки. Но опять я этого не сделал. Я прошел дальше в коридор, поискал спички и зажег одну. Коридор был пуст, все ведущие из него двери закрыты; в углу его ветер надул кучку сухих листьев, а стены были покрыты пятнами отчаянного, вдутого в дом дождя. В дальнем конце я различил белую винтовую лестницу. Спичка зашипела в пальцах и погасла, оставив меня снова в темноте и нерешительности, снова наедине с моим сердцем.
Наконец я собрал всю свою храбрость и решился обыскать верхний этаж, закончить дело и как можно скорее добраться до велосипеда. Я чиркнул другой спичкой, держа ее над головой, шумно промаршировал к лестнице и взошел по ней медленными, тяжелыми шагами. Я хорошо помнил дом по ночи, проведенной в нем после того, как часами искал в нем черный ящик. На верхней площадке я задержался, чтобы зажечь еще одну спичку, и громко крикнул, дабы предупредить о своем приближении и разбудить всех спящих. Когда крик замер без ответа, я остался еще более заброшенным и одиноким. Я быстро двинулся вперед и открыл дверь ближайшей ко мне комнаты, комнаты, где, как мне казалось, я когда-то спал. Мерцающая спичка показала мне, что она была пуста и давно уже стоит незанятая. С кровати была сорвана вся ее одежда, четыре стула были сцеплены вместе - два из них вверх ногами - в углу, а туалетный стол был покрыт белой простыней. Я захлопнул дверь и остановился зажечь еще одну спичку, напряженно ища слухом какого-нибудь знака того, что за мной наблюдают. Я ровно ничего не услышал. Потом я прошел по коридору, распахивая двери каждой комнаты, выходящей на фасад дома. Все они до одной были пусты, брошены, без света или малейшего следа света. Боясь стоять неподвижно, я быстро прошел все остальные комнаты, но нашел их все в том же состоянии и кончил тем, что сбежал по лестнице, охваченный все растущим страхом, и выбежал через парадную дверь. Тут я замер на ходу. Из верхнего окна по-прежнему лился свет, ясно лежа на фоне темноты. Казалось, окно находится в центре дома. Чувствуя себя испуганным, обманутым, холодным и злым, я прошагал назад в коридор, вверх по лестнице, и окинул взглядом коридор, куда выходили двери всех комнат, находящихся в передней части дома. Во время своего первого визита я оставил их все открытыми настежь, но теперь ни из одной из них не шло никакого света. Я быстро прошелся по коридору, чтобы убедиться, что их не закрыли. Все они были по-прежнему отворены. Я простоял в тишине три или четыре минуты, едва дыша и не издавая ни звука, думая, что, может быть, то, что здесь орудует, сделает какое-нибудь движение и покажется. Но ничего не произошло, совсем ничего.
Я тогда зашел в комнату, казавшуюся ближе всего расположенной к центру дома, и пробрался к окну, в темноте прокладывая путь вытянутыми перед собой руками. То, что я увидел из окна, меня болезненно напугало. Свет струился из окна соседней комнаты справа, густо лежа на туманном ночном воздухе и играя на темно-зеленых листьях стоящего тут же дерева. Некоторое время я просто смотрел, слабо опираясь на стенку; потом стал пятиться, не сводя глаз с едва освещенных листьев дерева, идя на цыпочках и не издавая ни звука Скоро спина у меня оказалась прижатой к стене, я стоял в метре от открытой двери, а тусклый свет на дереве был мне виден все так же ясно. Тогда, почти одним прыжком, я оказался снаружи в коридоре и внутри соседней комнаты. Прыжок не мог занять более четверти секунды, и все же я нашел соседнюю комнату в пыли и запустении, без жизни и без света Пот собирался у меня на лбу, сердце громко топало, голые деревянные полы, казалось, еще ныли эхом шумов, произведенных моими ногами. Я двинулся к окну и выглянул. Желтый свет по-прежнему лежал на воздухе и светил на все те же листья дерева, но теперь он струился из окна только что покинутой мною комнаты. Я почувствовал, что стою в трех метрах от чего-то невыразимо бесчеловечного, от некой чертовщины, что своим световым фокусом заманивает меня в глубину еще большей жути.
Я бросил думать и захлопнул ум со щелчком, как если бы он был шкатулкой или книгой. У меня в голове был план, казавшийся почти что безнадежно трудным, весьма близкий к дальним границам человеческих усилий, отчаянный. Он состоял в том, чтобы просто пройти вон из комнаты, вниз по лестнице и прочь из дома, дальше - на шероховатый твердый гравий, по короткой дорожке и назад, в общество моей велосипеда. Привязанная там, внизу, у калитки, она казалась бесконечно далекой, как будто была теперь в другом мире.
Уверенный, что я подвергнусь какому-нибудь влиянию и мне не дадут дойти до наружной двери живым, я опустил вниз руки со сжатыми у боков кулаками, направил глаза прямо себе на ноги, чтобы они не смотрели ни на что страшное, появляющееся в темноте, и ровно прошел из комнаты и по черному коридору. Я дошел до лестницы без неудач, дошел до коридора, потом до двери и скоро оказался на гравии, чувствуя большое облегчение и удивление. Я прошел к калитке и вон через нее; Она отдыхала там, где я ее оставил, застенчиво опираясь на каменный устой; рука сообщила мне, что веревка была не натянута, точно как я ее завязал. Я провел по ней голодными руками, зная, что она по-прежнему моя сообщница в заговоре добраться домой целым и невредимым. Что-то заставило меня снова повернуть голову к стоящему за мной дому. Свет по-прежнему мирно горел все в том же окне, каждый бы подумал, что в комнате кто-то с удовольствием лежит на кровати и читает книгу. Если бы я дал (или мог бы дать) неограниченную волю либо страху, либо рассудку, я бы навеки повернулся спиной к этому недоброму дому и тут же на месте укатил бы на велосипеде в свой дружелюбный дом, дожидающийся меня за четырьмя поворотами пробегающей дороги. Но нечто другое мешало мне ум. Я не мог отвести глаз от освещенного окна, возможно, и потому, что не мог примириться с тем, чтобы явиться домой без известий о черном ящике, когда в доме, где он должен был найтись, что-то происходит. Так и стоял я во мраке, руками сжимая руль велосипеда, волнуемый великой растерянностью. Я не мог решить, как мне лучше поступить.
Идея пришла ко мне случайно. Я переминался с ноги на ногу, как я часто поступаю, чтобы облегчить искалеченную левую ногу, и заметил на земле у ног большой камень. Я нагнулся и поднял его. Он был размером примерно с велосипедную фару, гладкий, круглый и пригодный для удобного бросания. Мое сердце вновь стало почти что слышным при мысли запустить им в освещенное окно и спровоцировать таким образом на открытое действие того, кто прячется в доме, кем бы он ни был. Если я буду стоять с велосипедом наготове, то смогу быстро убраться восвояси. С тех пор как мысль появилась, я знал, что не успокоюсь, пока камень не будет пущен; мне не знать отдыха, пока необъяснимый свет не объяснен.
Я оставил велосипед и пошел обратно по дорожке. В правой руке у меня увесисто качался камень. Я остановился под окном, глядя вверх на луч света. Было видно, как какие-то крупные насекомые порхают в него и из него. Ощущая, как слабеют подо мной члены моего тела, как все оно становится больным и обморочным от дурного предчувствия, я взглянул на близлежащий подъезд, наполовину ожидая увидеть какой-нибудь ужасающий призрак, потихоньку наблюдающий за мной из теней. Не увидев ничего, кроме непроницаемого пятна более глубокого мрака, я несколько раз качнул камень туда-сюда на конце прямой руки и с силой пустил его высоко в воздух. С громким звоном раскололось стекло, раздались глухие стуки камня, упавшего на деревянный пол и покатившегося по нему, и одновременно - звяканье разбитого стекла, посыпавшегося на гравий у моих ног. Ничего более не ожидая, я повернулся и бросился бежать по дорожке на самой быстрой скорости, пока снова не добрался до велосипеда и не потрогал его.
Какое-то время ничего не происходило. Наверно, прошло четыре или пять секунд, но казалось, происходит бесконечная задержка длиной в годы. Вся верхняя половина стекла была снесена, оставив зазубренные края, торчащие около рамы; свет, казалось, яснее струился через зияющую дыру. Внезапно появилась тень, промокнувшая собой свет на всей левой половине. Тень была такой неполной, что я не смог распознать никакую ее часть, но был уверен, что это - тень крупного существа или присутствия, стоящего совершенно неподвижно у края окна и выглядывающего наружу, в ночь, чтобы увидеть, кто бросил камень. Потом она исчезла, отчего я впервые осознал, что случилось, и на меня опустился новый, более глубокий ужас. От чувства, что что-то еще обязательно произойдет, я боялся сделать малейшее движение, чтобы не обнаружить, где я стою с велосипедом.
Ожидаемые мною события не заставили себя долго ждать. Все еще глядя на окно, я услышал позади себя тихие звуки. Я не обернулся. Скоро я понял, что это - шаги очень тяжелого человека, идущего по траве у обочины, чтобы приглушить свое приближение. Думая, что он не заметит меня в темном проеме калитки и пройдет мимо, я старался быть еще тише, чем моя первоначальная полнейшая неподвижность. Шаги внезапно прогремели по дороге не дальше чем в двух метрах, подошли ко мне сзади, затем остановились. Скажу не шутя, что сердце мое тоже почти остановилось. Все части меня, находящиеся позади меня - шея, уши, спина и голова, - сжались и болезненно дрогнули перед лицом этого присутствия, каждая ожидала нападения, исполненного неописуемой ярости. Тут я услышал слова: - Храбрая ночь!
От удивления я резко повернулся. Передо мной, почти заслоняя ночь, находился огромный полицейский. Он был похож на полицейского из-за крупного размера, но мне были видны неясные знаки его пуговиц, висящие прямо перед моим лицом, описывающие кривизну его громадной груди. Лицо его полностью скрывалось в темноте, и мне ничто было не ясно, кроме его переливающейся через край полицейскости, его массивно вздымающейся широкой сильнющей плоти, его главенства и его неоспоримой реальности. Он с такой силой поразил мой ум, что я почувствовал себя во много раз более послушным, чем испуганным. Я слабо глазел на него, руками еле перебирая по рулю велосипеда. Я собирался заставить свой язык выдать какой-нибудь пустопорожний ответ на его приветствие, но тут он снова заговорил, роняя слова дружелюбными толстыми комками из спрятанного лица.
- Будьте любезны проследовать за мной на предмет личной беседы, - сказал он, - не говоря уже ни о чем другом, у вас нет фары на велосипеде, так что я мог бы записать вашу фамилию и адрес и за половину этого нарушения. Еще не закончив говорить, он ушел во тьму, как крейсер, тяжеловесно покачиваясь своей удаляющейся массой, тем же путем, что и пришел. Я обнаружил, что мои ноги подчиняются ему безусловно, делая по шести своих шагов на всякие его два назад по дороге мимо дома. Когда мы почти прошли его, он резко завернул в просвет живой изгороди, ведя меня в кусты и мимо колонн темных, пугающих деревьев, к таинственному убежищу у фронтона дома, где ветки и высокая растительность заполняли темноту и тесно окружали нас с обеих сторон, напоминая путешествие в подземный рай сержанта Плака. В присутствии этого человека я перестал сомневаться и даже думать. Я глядел на силуэт его спины, раскачивающийся в мути впереди меня, и спешил за ним, как мог. Он ничего не говорил и не издавал никаких звуков, кроме шума воздуха, трудящегося у него в ноздрях, и шагов ботинок, задевающих запутанную травой землю, мягких и ритмичных, как коса, добрыми взмахами укладывающая лужайку в валки.
Потом он повернул резко к дому и направился к окошку, показавшемуся мне необычайно низким и близко расположенным к земле. Он сверкнул на него фонарем, показывая мне, выглядывающему из-за черного препятствия его спины, четыре листа грязного стекла, вставленные в две рамы. Когда он протянул к нему руку, я решил было, что он поднимет нижнюю раму вверх, но вместо этого он открыл наружу все окно целиком на скрытых петлях, как будто оно было дверью. Потом он нагнул голову, выключил свет и стал продевать свое огромное тело в крошечное отверстие. Не знаю, как он осуществил выглядевшее совершенно невозможным. Но осуществил он это быстро, не издав ни звука, кроме более громкого дутья из носа да мгновенного стона ботинка, застрявшего под каким-то углом. Потом он направил свет фонаря обратно на меня, указывая дорогу, но не открывая никакой части себя, кроме ступней и коленей в синих официальных брюках. Когда я попал внутрь, он протянул назад руку и закрыл окно, а потом повел меня, идя впереди с фонариком.
Я оказался в помещении самых необычных пропорций. Потолок казался очень высоким, в то время как пол был такой узкий, что, захоти я обогнать полицейского, мне бы это не удалось. Он открыл высокую дверь и, весьма неловко идя полубоком, пошел впереди меня по еще более узкому коридору. Пройдя еще одну высокую дверь, мы стали подниматься по неправдоподобной квадратной лестнице. Каждая ступенька, казалось, была фут в глубину, фут в высоту и фут в ширину. Полицейский поднимался по ним совершенно боком, как краб, по-прежнему повернув лицо вперед, к путеводному фонарику. Мы прошли сквозь еще одну дверь на верхней площадке лестницы, и я оказался в весьма удивительном кабинете. Он был чуть пошире других помещений, а вдоль середины его шел стол сантиметров в тридцать шириной, два метра в длину и намертво прикрепленный к полу на двух металлических ногах. На нем стояла масляная лампа, ассортимент ручек и чернил, несколько ящичков и папок и высокая банка официального клея. Стульев видно не было, но в стенах повсюду были ниши, где можно было посидеть. На самих стенках было приколото много плакатов и объявлений по поводу быков и собак и инструкций об окунании овец в раствор от паразитов и о посещении школы и о нарушениях Акта об огнестрельном оружии. Если добавить к этому фигуру полицейского, все еще стоявшего ко мне спиной и вносившего запись в какую-то ведомость на дальней стенке, то становилось без труда ясно, что я стою в малюсеньком полицейском участке. Я еще раз осмотрелся, вбирая все с удивлением. Потом я увидел, что глубоко в левой стене было врезано окошечко и что через зияющую дыру в нижнем стекле дует холодный ветерок. Я подошел к нему и выглянул наружу. Свет лампы тускло светил на листву все того же дерева, и я понял, что стою не в доме Мэтерса, а внутри его стен. Я вновь издал свой возглас удивления и, опираясь на стол, слабо посмотрел на спину полицейского. Он тщательно промокал цифры, внесенные им в бумагу на стене. Потом он повернулся и положил ручку обратно на стол. Я быстро дотащился до одной из ниш и сел в состоянии полного коллапса с глазами, приклеенными к его лицу, и ртом, пересыхающим, как капелька воды на горячем асфальте. Я несколько раз попробовал сказать что-нибудь, но язык сперва не реагировал. Наконец я, заикаясь, выдавил мысль, полыхавшую у меня в мозгу:
- Я думал, вы умерли.
Огромное жирное тело в форме не напомнило мне никого из знакомых, но вот лицо на верху его принадлежало старику Мэтерсу. Теперь оно было не таким, каким я, помнится, видел его в последний раз, будь то во сне или иначе, - мертвенным и неменяющимся; теперь оно было большим и толстым, как будто в него галлонами закачивали густую горячую кровь. Щеки выпирали вперед, как два румяных глобуса, местами размеченные разбросанными багровыми пятнами. Глаза были заряжены неестественной жизнью и блестели в свете лампы, как бусины. Когда он мне ответил, голос был Мэтерса.
- Очень мило с вашей стороны, - сказал он, - но все это не беда, поскольку я думал о вас то же самое. Я не понимаю вашей неожиданной телесности после утра, проведенного на виселице.
- Я убежал, - прозаикался я.
Он направил на меня длинные ищущие взгляды.
- Вы уверены? - спросил он.
Уверен ли я? Я вдруг почувствовал ужасную дурноту, как будто вращение мира в тверди впервые коснулось моего живота, сбивая его в горький творог. Конечности ослабели и бессильно повисли вокруг меня. Каждый глаз затрепетал в своей глазнице, как птичье крыло, голова пульсировала, распухая, как пузырь, при каждом приливе крови. Я услышал, что полицейский опять заговорил со мной с большого расстояния.
- Я - полицейский Лис, - сказал он, - а это - мой личный полицейский участок, и я был бы рад услышать ваше мнение о нем, поскольку я немало потрудился, чтобы все здесь было в полном порядке.
Я чувствовал, что мозг мой, пытающийся браво удержаться на ногах, повалился, так сказать, на колени, но совсем упасть не соглашается. Я знал, что если потеряю сознание хоть на секунду, то совсем умру. Я понял, что мне будет никогда не проснуться снова и не будет надежды понять страшное свое положение, если я потеряю цепь горького дня, только что прожитого мной. Я знал, что он не Лис, а Мэтерс. Я знал, что Мэтерс мертв. Я понял, что придется, говоря с ним, притворяться, что все в порядке, и, может быть, сделать попытку ускользнуть в последний раз живьем к велосипеду. Я бы отдал все, что у меня есть на свете и все имеющиеся в нем ящики с деньгами, чтобы взглянуть в тот момент на сильное лицо Джона Дивни.
- У вас хорошенький участочек, - пролепетал я, - но почему он в стенках другого дома?
- Это очень простой ребус, я уверен, что вы знаете на него ответ.
- Да нет.
- Во всяком случае, это рудиментарная головоломка. Это так устроено, чтобы сэкономить на тарифах, ведь если бы он был построен, как всякий иной участок, он был бы зарегистрирован как отдельная наследственная недвижимость, и ваше удивление было бы потрясено, если б я вам сообщил, каковы тарифы на текущий год.
- Каковы?