Впервые у меня хватило смелости повернуть голову к сержанту. Его лицо мгновенно приобрело цвет пепла, как будто из него ушли все последние капли крови, оставив его покрытым пустыми мешками, уродливыми слабинами и расхлябанностями. Нижняя его челюсть также болталась, не прилегая, как механическая челюсть у игрушечного человечка. Я ощущал, как воля и жизнь уходят из его сжимающей руки, подобно воздуху из лопнувшего пузыря. Он проговорил, не глядя на меня:
- Чтоб ты оставался здесь, пока я возвратно-поступательно не вернусь.
Как для человека своего веса, он оставил меня стоять в одиночестве с удивительной скоростью. Одним прыжком он оказался у лестницы. Обвив ее руками и ногами, он соскользнул из виду на землю с поспешностью, ничем не отличающейся от обыкновенного падения. В следующую секунду он сидел на раме велосипеда Мак-Кружкина, и оба они исчезали в конец расстояния в четверть мили.
Когда их не стало, неземное утомление опустилось на меня так внезапно, что я едва не свалился беспорядочной кучей на помост. Я созвал все свои силы и дюйм за дюймом спустился по лестнице, добрался обратно на кухню участка и беспомощно свалился на стул, стоявший у огня. Меня удивила прочность стула, ибо тело казалось теперь сделанным из свинца. Руки и ноги были слишком тяжелы, чтобы сдвинуться оттуда, куда упали, а веки возможно было поднять лишь настолько, чтобы сквозь них проникал разве что небольшой отблеск от красного огня.
Некоторое время я не спал, но был далек и от бодрствования. Я не отмечал прохождения времени и не думал в голове ни о каком вопросе. Я не чувствовал, как стареет день, как убывает огонь, ни даже как медленно возвращаются силы. Черти или феи или даже велосипеды могли бы танцевать передо мной на каменном полу, не ошеломляя меня и ни на йоту не изменив моей упавшей позы на стуле. Я уверен, что был почти мертв.
Но когда я опять стал думать, то знал, что прошло долгое время, что огонь почти погас и что Мак-Кружкин только что заходил на кухню со своим велосипедом, поспешно укатил его в спальню, вышел обратно и смотрит на меня сверху вниз.
- Что случилось? - прошептал я апатично.
- С рычагом поспели как раз вовремя, - ответил он, - пришлось применить наши общие силы, три страницы расчетов и грубый физический труд, но нам удалось снизить показания в последний роковой час, вы были бы поражены грубостью комков и весом огромного падения.
- Где сержант?
- Поручил мне нижайше просить у вас прощения за задержки. Лежит в засаде с восемью помощниками, прямо на месте принявшими присягу констеблей для защиты законопорядка в интересах общества. Но ничего у них не выйдет, их численно превзошли и наверняка к тому же еще и обошли с флангов.
- Уж не одноногих ли он ждет?
- Несомненно, да. Но они лихо подшутили над Лисом. Он обязательно получит за это строгий выговор из главного управления. Их не семеро, а четырнадцать. Они сняли перед маршем деревянные ноги и связали себя вместе попарно, так что пришлось по два человека на каждые две ноги, напоминает вроде как бы Наполеона при отступлении из России, прямо-таки шедевр военной технократики.
Эта новость оживила меня больше, чем жгучий глоток лучшего коньяка. Я выпрямился. В глазах у меня снова появился свет.
- Так они победят сержанта и его полицейских? - нетерпеливо спросил я.
Мак-Кружкин таинственно улыбнулся, вынул из кармана большие ключи и вышел из кухни. Мне было слышно, как он открывает дверь камеры, где сержант держит свой велосипед. Он снова появился, неся большую банку с затычкой, какой пользуются маляры, когда красят дом клеевой краской. В свое отсутствие он не снял хитрую улыбку, и она была теперь глубже надета на его лицо. Он унес банку к себе в спальню и вышел оттуда с большим носовым платком в руке и с улыбкой по-прежнему в рабочем режиме. Без единого слова он сзади подошел к моему стулу и туго завязал мне глаза платком, не обращая внимания на мои движения и удивление. Из своей тьмы я услышал его голос
- Не думаю, что попрыгунчики одержат победу над сержантом, - сказал он, - потому что, если они дойдут до места, где сержант со своими людьми залег в секретную засаду, раньше, чем я успею туда вернуться, сержант задержит их военными маневрами и ложными тревогами, пока не прикачу по дороге на велосипеде я. Уже сейчас у сержанта и его людей глаза завязаны, как и у вас, что является очень странным положением для людей, сидящих в засаде, но это единственное положение, в каком только и можно находиться, когда в любой момент ожидаюсь я на своем велосипеде.
Я пролепетал, что не понимаю его слов.
- У меня там в спальне есть приватный патент в коробочке, - объяснил он, - и еще некоторое количество его у меня в этой банке. Я выкрашу свой велосипед и проедусь по дороге на полном виду у попрыгунчиков.
Говоря это, он стал удаляться от меня, сидящего в темноте, и вот он уже у себя в спальне и закрыл за собой дверь. Оттуда, где он, до меня доносятся тихие звуки работы.
Так просидел я полчаса, все еще слабый, утративший свет, в первый раз слабосильно помышляя о побеге. Наверно, я достаточно вернулся из смерти, чтобы вновь впасть в здоровую усталость, ибо не слыхал, как полицейский снова вышел из спальни и пересек кухню со своим невзираемым, рушащим мозг велосипедом. Я спал, должно быть, спокойным сном на своем стуле, и моя личная темнота успокоительно царила за тьмой носового платка.
XI
Необычное это дело - просыпаться медленно и спокойно, позволяя мозгу лениво вылезать из сна и отряхиваться, и все это не вида света, гарантирующего, что сон и на самом деле окончен. Проснувшись, я прежде всего подумал это, потом мной овладел страх слепоты, и, наконец, рука моя радостно нашла носовой платок Мак-Кружкина. Я сорвал его и стал озираться вокруг. Я был все еще закостенело распростерт на своем стуле. Участок казался молчаливым и опустевшим, огонь потух, и вечернее небо было окрашено в пятичасовые тона. Гнезда теней уже собрались в углах кухни и под столом.
Чувствуя себя более сильным и посвежевшим, я вытянул ноги и сложил руки, напрягая глубокую грудную силу. Я кратко поразмыслил о неизмеримом благе сна, а конкретнее - о своем даре спать своевременно. Уже несколько раз я погружался в сон, когда мой мозг более не мог выносить стоящих перед ним ситуаций. Это - противоположность слабости, преследовавшей не кого иного, как самого Де Селби. При всем своем величии он часто засыпал без какой-либо явной причины прямо на середине обыденной жизни, нередко даже на середине предложения.
Я поднялся и, разминая затекшие ноги, стал прохаживаться по полу туда и сюда. Еще со стула у огня я без всякой надобности обратил внимание, что из коридора, ведущего в заднюю часть участка, виднеется переднее колесо велосипеда. Только снова усевшись после получасового моциона, я заметил, что смотрю на это колесо не без некоторого удивления. Мог бы поклясться, что оно за истекший промежуток времени выдвинулось дальше, потому что теперь мне было видно уже три четверти его, в то время как в прошлый раз не видна была и ступица. Возможно, это объяснялось иллюзией, вызываемой изменением моего положения между двумя присестами, но это было весьма маловероятно, поскольку стул был маленький и не позволил бы большого разнообразия в позе сидения, если в цели мои входило посидеть хоть сколько-нибудь удобно. Мое удивление стало перерастать в изумление.
Я тут же вновь оказался на ногах и достиг коридора в четыре длинных шага. Потрясенный крик - теперь уже почти привычка - сорвался у меня с губ, когда я огляделся. Мак-Кружкин второпях оставил дверь камеры открытой настежь, со связкой ключей, без дела висящей в замке. В задней части маленькой камеры была коллекция банок с краской, старые конторские книги, проколотые велосипедные шины, велоаптечки и масса своеобразных медяшечно-кожаных предметов, слегка напоминающих разукрашенную лошадиную сбрую, но явно предназначенных для некой другой обязанности. Мое внимание находилось в передней части камеры. Там, опираясь серединой о косяк, стоял велосипед сержанта. Ясно, что Мак-Кружкин его туда поставить не мог, так как немедленно вернулся из камеры со своей банкой краски, а забытые ключи служили доказательством того, что он туда до отъезда больше не входил. Маловероятно, что, пока я отсутствовал во сне, кто-то чужой зашел затем лишь, чтобы наполовину выдвинуть велосипед оттуда, где тот находился. С другой стороны, я не мог не вспомнить, что сержант рассказал мне о своих страхах за велосипед и о своем решении держать его в одиночном заключении. Если в самом деле есть нужда запирать велосипед в камеру, как опасного преступника, размышлял я, то достаточно справедливо и предположение, что, представься возможность, - он попытается бежать. Я в это не вполне верил и решил, что лучше будет перестать думать о тайне, пока еще не пришлось уверовать в нее, ибо если человек дома один с велосипедом, как он думает, медленно крадущимся вдоль стены, он от него в страхе убежит; мною же к этому времени так овладела мысль о побеге, что я не мог себе позволить бояться чего-либо, что может мне помочь.
Сам же велосипед, казалось, обладает некой особенностью формы или характера, придающей ему отличие и важность, далеко выходящие за пределы, обычные для таких машин. Он был крайне хорошо ухожен, с радующим душу блеском темно-зеленой рамы и масляной ванночки, с чисто искрящимися не ржавыми спицами и ободьями. Спокойно стоя передо мной, как ручной домашний пони, он казался слишком маленьким и низким для сержанта, но, смерив его высоту по себе, я нашел, что он больше всякого другого известного мне велосипеда. Возможно, это было вызвано совершенством пропорций его частей, соединенных просто для того, чтобы создать вещь непревзойденной грации и элегантности, преступающую все стандарты размера и реальности и существующую лишь в абсолютной уместности своих собственных безукоризненных измерений. Несмотря на прочную раму, он казался неуловимо женственным и утонченным, он позировал, как манекен, а не прислонялся к стенке без дела, как бродяга, и опирался на свои нарядные шины без изъяна с безупречной точностью, имея две крошечные точки контакта с ровным полом. Я нечаянно нежно - даже чувственно - погладил рукой по седлу. Оно необъяснимо напомнило мне человеческое лицо, не каким-нибудь простым сходством формы или чертой, но некой связью фактур, чем-то непостижимо знакомым кончикам пальцев. Кожа была потемневшая от зрелости, твердая благородной твердостью, перерезаемая всеми теми же острыми линиями и мелкими морщинками, какие годы с их горестями вырезали на моем собственном лице. Седло было нежное, но спокойное и отважное, без горечи на лишение свободы, не несущее на себе никаких следов, кроме выражения порядочного страдания и честного долга. Я знал, что этот велосипед мне нравится больше любого другого велосипеда, больше даже, чем мне нравятся некоторые люди на двух ногах. Мне нравились ее скромная уверенность, ее покладистость, простое достоинство ее тихого облика. Казалось, теперь она лежит под моими дружественными глазами, как домашняя ручная птица, покорно припавшая к земле, с оттопыренными крыльями, подставившись, ждущая ласкающую руку. Казалось, ее седло стелется в самое чарующее из всех сидений, в то время как две рукоятки ее руля, изящно парящие с дикой грацией приземляющихся крыльев, манят меня приложить свое мастерство свободных и радостных путешествии, когда светлейший из светов бежит в обществе скорых поземных ветров в далекое-предалекое безопасное убежище, рокот верного переднего колеса звучит у меня в ушах, а оно идеально вращается под моим ясным взглядом, и сильное, красивое заднее колесо с трудолюбием, которым я не любуюсь, вздымает нежную пыль по сухим дорогам. Как желанно было ее сиденье, как мило приглашение стройных, обвивающих ручек ее руля, какой безотчетно знающий и успокоительный насос тепло прижат к ее заднему бедру!
Вздрогнув, я понял, что общаюсь с этой странной подругой, - и не только, - а еще и сговариваюсь с ней. Мы оба боялись одного и того же сержанта, оба ждали наказаний, которые он, вернувшись, принесет с собой, оба думали, что это - последняя возможность ускользнуть за пределы его влияния; и оба знали, что надежда каждого из нас лежит в другом, что успеха нам не достичь, если мы не уйдем вместе, помогая друг дружке с сочувствием и тихой любовью.
Длинный вечер проник в участок через окно, создав везде тайны, стерев швы между одним предметом и другим, удлинив полы и либо разредив воздух, либо вложив мне в ухо какое-то усовершенствование, отчего я впервые услышал из кухни цоканье дешевых часов.
Битва уже наверняка завершилась, Мартин Финнукан и его одноногие, спотыкаясь, с ослепленными глазами и сумасшедшими головами бредут прочь в холмы, набалтывая друг другу несчастные исковерканные слова, которых никто не понимает. Сержант, должно быть, неумолимо пробирается сквозь сумерки домой, готовя в голове рассказ о сегодняшнем дне для развлечения меня, перед тем как повесить. Возможно, Мак-Кружкин пока останется там - станет дожидаться самой черной ночной темноты у какой-нибудь старой стены, с мятой сигаретой во рту и с велосипедом, драпированным теперь шестью или семью пальто. Помощники тоже, наверно, возвращаются восвояси, все еще недоумевая, почему им завязали глаза и не дали увидеть нечто замечательное - чудесную победу без схватки, без ничего - только велосипедный звонок звонил, как бешеный, да в их тьме безумно мешались с ним вопли сумасшедших.
В следующий момент я уже хватался за засов участка, а велосипед сержанта охотно находился под моим попечением. Мы прошли коридор и пересекли кухню с грацией балетных танцовщиков, молчаливые, скорые, безупречные в движениях, объединенные остротой своего сговора. Мгновение мы нерешительно постояли в местности, ожидавшей нас за дверьми, глядя на спускающуюся ночь и разглядывая тусклую одинаковость сумрака. Налево ушли сержант с Мак-Кружкиным, в том же направлении лежал мир иной, и все мои беды были слева. Я вывел велосипед на середину дороги, повернул ее колесо решительно направо и бросился в центр ее седла, а она в своем собственном темпе охотно двинулась подо мной прочь.
Как передам я идеальность своего удобства на велосипеде, полноту моего слияния с ней, сколь сладостно отвечала она мне каждой частичкой рамы? Я чувствовал, что знаю ее уже много лет, она знает меня и мы понимаем друг друга в совершенстве. Она двигалась подо мной с проворной симпатией скорого, воздушного маха, находя гладкие пути среди каменистых колей, умело покачиваясь и изгибаясь в соответствии с изменениями моей посадки, даже терпеливо подстраиваясь левой педалью под неловкие старания моей деревянной ноги. Я вздохнул и налег вперед на ее руль, со счастливым сердцем отсчитывая деревья, стоящие в отдалении у темной обочины, каждое из которых говорило мне, что я все дальше и дальше от сержанта.
По-видимому, я прорезал безошибочный курс между двумя лучами пронзительного ветра, холодно свистящего мимо обоих ушей, отдувая короткие волосы по бокам моей головы. Другие ветры передвигались в вечерней тишине, праздно болтаясь в кронах деревьев и шевеля листьями и травами, чтобы показать, что зеленый мир по-прежнему присутствует во тьме. Вода у дороги, всегда слишком громко орущая буйным днем, теперь слышно выступала в своих укрытиях. Жуки в полете стукались о меня в широких своих кругах и петлях, слепо завихряясь о мою грудь; над головой гуси и тяжелые птицы подавали голос в пути. В небесной выси я видел смутное сплетение звезд, там и сям пробивающихся меж облаков. И все время она была подо мной, безупречно мчась вперед, касаясь дороги легчайшими касаниями, уверенно держась на ногах, прямая и безошибочная, каждый из ее металлических стержней был подобен древку копья - великолепному, выпущенному из ангельских рук.
Сгущение ночи на правой руке сказало мне, что мы приближаемся к массе большого дома у дороги. Когда мы с ним поравнялись и почти проехали, я узнал его. Это был дом старика Мэтерса, стоящий не более чем в трех милях от моего дома. Сердце у меня радостно подпрыгнуло. Скоро я увижу моего старого друга Дивни. Мы будем стоять в баре и пить желтый виски, он станет курить и слушать, а я буду рассказывать ему свою странную историю. Если он найдет, что ему трудно поверить в какую-нибудь часть ее полностью, я покажу ему велосипед сержанта. Потом на следующий день мы можем вместе снова начать искать черный ящик с деньгами.
Какое-то любопытство (или, может быть, это было ощущение безопасности, какое овладевает человеком на склоне своего родного холма) заставило меня перестать крутить педали и нежно нажать на тормоз королевы. Я думал только обернуться на большой дом, но случайно замедлил велосипед так сильно, что она неловко содрогнулась подо мной, делая галантное усилие остаться в движении. Почувствовав, что повел себя бестактно, я быстро соскочил с седла, чтобы ей было легче. Потом я сделал несколько шагов назад по дороге, глазея на силуэт дома и на тени его деревьев. Калитка была отворена. Место казалось пустынным, без жизни и дыхания, пустой дом мертвеца, распространяющий запустение далеко в окружающую ночь. Деревья качались скорбно, тихо. Мне был виден слабый отблеск стекла в больших безглазых окнах и, менее ясно, - плющ, раскинувшийся возле комнаты, где сиживал покойник. Я разглядывал дом сверху донизу, радуясь, что я недалеко от своих. Вдруг ум мой затуманился и смешался. Появилось какое-то воспоминание, что я видел тень покойного, когда искал в доме ящик. Кажется, с тех пор прошло уже много времени, и воспоминание это - наверняка о дурном сне. Я убил Мэтерса лопатой. Он давно уже мертвый. Приключения перенапрягли мой ум. Теперь я не мог уже ясно вспомнить, что произошло со мной за последние несколько дней. Помнил только, что бегу от двух чудовищных полицейских и что теперь я почти у себя дома. В тот конкретный момент я не пытался вспомнить ничего другого.
Я повернулся, чтобы уйти, и у меня тут же возникло чувство, что дом изменился в то же мгновение, как я повернулся к нему спиной. Чувство было такое странное и холодное, что я врос в дорогу и несколько секунд стоял, сжимая в руках руль велосипеда, болезненно сомневаясь, повернуть мне голову и посмотреть или же решительно отправиться вперед своей дорогой. Кажется, я решил уйти и сделал несколько неуверенных шагов вперед, как вдруг какое-то влияние охватило мои глаза и протянуло их по кругу, пока они не уперлись снова в дом. Они широко раскрылись от удивления, и вновь из меня выскочил потрясенный крик. В маленьком окошечке верхнего этажа горел
яркий свет.