5
На последней перед тем, как им выходить, остановке в автобус поднялись трое: женщина в строгом черном платье и двое сопровождающих ее летчиков. Они не стали продвигаться в глубину салона, а остановились возле двери, женщина и ее спутники по бокам, наподобие почетного эскорта. Едва Федоров их увидел, как ему в лицо полыхнуло жаром. Если бы он даже никогда не встречал а той женщины, достаточно было ее черного платья и этих летчиков, достаточно было близости остановки, от которой через дорогу находился суд, чтобы обо всем догадаться. Но Федорову - она стояла к нему спиной - запомнилась невысокая, плотная фигура, белая шея, узел пшеничных полос на затылке...
Взгляд его тут же отпрянул, метнулся к окну. Он знал, что увидит ее, что среди предстоящего ему сегодня будет и это. Но сердце его колотилось, как будто встреча случилась неожиданно, как будто могло ее не быть. И тем не менее - вдруг он обознался?.. Но женщина обернулась и равнодушно скользнула взглядом в его сторону. Она... Стрепетова была еще бледней, чем тогда, на кладбище, и прямые, широкие брови еще строже. Ему показалось, что и она узнала его и слабо кивнула. И снова отвернулась, уставилась в узкие дверные стекла, ожидая с минуты на минуту, что дверь распахнется.
Не говоря ни слова, Татьяна вопросительно указала ему на Стрепетову, она уже обо всем догадалась и хотела лишь подтверждения. Он кивнул. И лицо ее сразу отвердело, стало холодным, жестким. Таким, какого Федоров не знал у нее прежде, до этих последних месяцев. Возможно, не укрылось от нее и то, что они со Стрепетовой безмолвно поздоровались, и к выражению осуждения, с которым она теперь неизменно к нему обращалась, в ее светло-голубых глазах прибавилась откровенная ненависть... "Ты там, ты с теми, кто против твоего сына... Ты предал его, предал меня, предал нас..."- примерно это заключалось в ее сжатых, выгнутых подковой губах, в каменном локте, который она с брезгливостью отодвинула, чтобы не соприкасаться с его локтем.
Людмила Георгиевна и ребята, понимая далеко не все, то есть понимая только, что в автобусе едет вдова убитого летчика - но и этого было достаточно - затихли, до самой остановки не произнесли ни слова и были как стайка воробышков, на которых повеяло близкой грозой.
6
...Она сказала ему, что он - чудовище. Что если его сын - чудовище, то сам он - и подавно. Он не хочет ничего сделать, чтобы спасти сына. Пальцем по желает шевельнуть. Ах, что он может?.. Сочинять статейки о Солнечном - вот что он может! И писать, писать день и ночь свой "Der Mahnruf"! Сейчас, когда речь идет о жизни сына! ("Твоего, твоего сына!") Бездушный эгоист. Всю жизнь только и занимался собой, работой, мировыми проблемами! Это его вина в том, что случилось!.. Она была в ярости, в неистовстве. Он стоял к ней спиной, выкуривая сигарету за сигаретой, выдувая дым в распахнутое ночное окно. Его ошеломил этот припадок бешенства. Значит, злоба сидела в ней, копилась, как гной? Столько лет?.. Когда она ушла, он припер дверь тяжелым креслом, саданул им так, что едва не сорвал ее с петель. Он жил теперь в кабинете; кабинет и спальня разделились на две враждебные территории; каждый существовал на своей.
Все, получилось гадко, мерзко. Он до утра не мог прийти в себя. В чем-то была она права, он этого не мог не признать. В чем-то, может быть - в самом главном... И однако - что был он в силах сделать?.. Он вспомнил о Ситникове и утром позвонил, договорился о встрече.
Вадим Ситников был дрянным человеком, но Федоров, зная это, сейчас нуждался именно в нем - в его живой, практической сметке, его изворотливом уме, его посвященности... Не будучи по сути никем, занимая должность, называемую по-разному -должность референта, советника, помощника - Ситников располагал тем, что называют влиянием. Когда-то они дружили, хотя это была дружба старшего с младшим. Ситников, только что из университета, работал у него в отделе и относился к своему шефу с юношеской влюбленностью и даже восторгом. "Вы для меня - как бог, Алексей Макарович! - говорил он под пьяную лавочку, и глаза его краснели, слезы выступали на рыжих ресницах. - Ради вас, Алексей Макарович, я душу положу!.." Федоров хохотал, хлопал Ситникова по плечу, называл дураком и вез домой, в рабочее общежитие, где редакция всеми правдами-неправдами выхлопотала для нового сотрудника временную комнатенку. Он, Федоров, был в те годы широк, добродушен, весел, в редакции авторитет его был неколебим, он и лесть принимал за полулесть, оставляя вторую половину за правдой, да так оно и было. Но все это было давно.
Они встретились вечером, когда огромное здание обкома уже опустело, улыбчивые уборщицы пылесосили ковровые дорожки, протирали паркет, меняли воду в графинах... Ситников не дал ему договорить:
- Знаю,- сказал он.- Слышал.
Федоров ни на секунду не усомнился, что Ситников действительно все знает, хотя слишком уж демонстрирует это свое всезнание, свою посвященность - озабоченнохмурым выражением щекастенького, лоснящегося ранним жирком лица.
- Понимаю,- оборвал он Федорова вторично, когда тот попытался с привычной четкостью сформулировать свою мысль.- Понимаю, Алексей Макарович, и всей душой сочувствую.- Он был очень серьезен, очень важен за своим темного дерева столом, в своей отдельной, с темными панелями комнате, сообщавшейся с просторной приемной.- И не только ты - все к нам приходят. Даже когда повод куда как помельче, А тут ведь - сын, единственный сын... Верно?
- Единственный...- произнес Федоров каким-то противным, поддакивающим тоном. От него не укрылось ни это "к нам", ни то, с каким напряженным, злорадным любопытством пронзили его сжавшиеся в точку зрачки Ситникова.
- Все, все понимаю...- Он вздохнул.
- А понимаешь, тогда...- Последнее слово, которое Федоров из себя выдавил, прозвучало как нечто среднее между "помоги" и "дай воды". Ему и вправду сделалось душно, жарко, он провел пальцем между шеей и воротником рубашки, который, взмокнув, жег и давил его, как петля.
Ситников плеснул из горластого, с раздутыми боками графина, пододвинул стакан.
- Я к тебе по старой памяти за советом,- сказал Федоров, не притрагиваясь к стакану.- Нельзя ли что-нибудь сделать?.. Даром что парню шестнадцать лет и фанаберии хоть отбавляй... На самом-то деле - пацан и пацан... (Ситников не мигая слушал). И потом - ладно, допустим даже самый крайний вариант, который надо еще доказать... Все равно ведь - без злого умысла, в состоянии аффекта! Раньше с ним ничего похожего не случалось!.. Наконец, урок, из всех уроков урок - он-то уже получен?..
- Все так, Алексей Макарович, все так...- согласно покивал Ситников.- Только ведь что, говоря начистоту, в такой ситуации можно для тебя сделать?.. ("Ты, для тебя" - раньше он так к нему не обращался). Я не о себе, а бы и рад, сам знаешь, да дело... Дело-то больно громкое. Это - раз. Теперь - Федоров, который отец и за сына хлопочет... Ну, репутация твоя тебе и самому известна. Прямо скажу - завидная репутация. Но при всем том, Алексей Макарович, историей этой последней ты себе ох как напортил! Я Солнечный имею в виду... Шум поднял на всю страну!.. Не спорю: основания были. Но земля-то,, на которой мы живем, которую топчем, земля-то на всех одна? И позорить ее, на посмешище выставлять не годится!.. Это не я тебе, Алексей Макарович, говорю; я, если хочешь, целиком на твоей стороне, я ведь - тоже - газетчик, журналист, и я понимаю... Но и ты пойми. Ты, когда тебя самого касается, и то, и это учесть требуешь. Так ведь и в Солнечном - там тоже смотря что и каким боком повернуть?.. К примеру, нынешний директор комбината - он-то при чем?.. Он готовый комбинат принимал, его перед фактом поставили! А кто комбинат строил? Балясников! Только теперь его не достать - в Москве, в замминистрах ходит! Да и за давностью лет - какой спрос?.. И к чему это нужно - в прошлом копаться, сор из избы выносить? Не лучше ли было направить материал в соответствующие инстанции - и все решить по-деловому?.. Так нет же!.. Вот какое мнение существует, Алексей Макарович! Не мое, но ведь тоже основательное? А теперь ты сам представь: ты ли придешь, или я по своей доброй воле приду, изложу... Да тут, Алексей Макарович, такой сыр-бор загорится - сто раз пожалеешь, что решился!.. Не поймут нас, Алексей Макарович! Не поймут. А и поймут - не помогут! А знаешь почему? А потому, что тебя, Алексей Макарович, боятся. Принципиальности, честности твоей боятся, и никто голову свою на плаху не положит в таком деле - а ну оттяпают? Ты же сам возьмешь да и оттяпаешь! В глаза никто этого тебе не скажет, но уж поверь - про себя каждый так подумает. И подумает, и тоже не скажет, и мне говорить об этом не с руки, но поскольку мы друзья, Алексей Макарович, то между нами... Ведь не раз пытались тебя с ног сбить - ты всех пересилил, устоял. Ну, а теперь так складывается, Алексей Макарович... Чуешь, что я хочу сказать?..
- Ты правильно меня пойми, Алексей Макарович,- поднялся он вслед за Федоровым,- я, может, краски сгущаю, но это чтоб ты ясно себе картину представил, я ведь твой характерец знаю, пойдешь просить, а сам дров наломаешь, только себе и сыну навредишь, поскольку повернуть по-всякому можно и давление на прокуратуру, и - я к примеру, к примеру говорю,- использование служебного положения,- сам черт не догадается, что тебе пришить захотят... Так что я ради того, чтобы ты отчет отдавал... Я не к тому... Я-то смогу...- Глаза у него были крапчатые - в мелких дрожащих крапинках. В них бился страх. Федоров плечом отодвинул, оттолкнул Ситникова, загородившего дверь, дернул за массивную витую ручку, вышел...
Тоска, отчаянье, гадливость захлестнули его.
7
Федоровы были последними среди тех, кто выходил на остановке, так и объявленной водителем по микрофону - "Суд!" - объявленной без особого выражения, как если бы то была остановка "Баня" или "Рынок". И слабый огонек неожиданно затеплился в душе у Федорова. Сам будничный тон водителя, его безразличный голос, возможно, зародил какую-то смутную надежду. И когда они пересекли дорогу и, пройдя по боковой улочке, увидели здание суда, надежда эта не исчезла - до того буднично, заурядно выглядело трехэтажное здание с бетонным козырьком над входом, с чахленькой клумбой перед ним, с решетками на окнах первого этажа, почти такими же, как те, что устанавливают в жилых домах обитатели нижних этажей... И не верилось, что за стенами этого дома будет решаться то, для чего и слова другого нет, кроме как судьба,- что здесь в ближайшие дни решится судьба их сына, судьба его товарищей, судьба их родителей, их с Татьяной собственная судьба...
Не верилось - и тут же поверилось, едва подошли они ближе - и между теми, кто стоял перед входом, на ступеньках, и теми, кто полукругом обступил клумбу с уже обвисшими, несмотря на утро, граммофончиками табака,- между теми, кто находился здесь, Федоров заметил немало знакомых. Был тут и Конкин в белой, распахнутой на груди рубашке, хорошо оттенявшей смуглость мускулистой руки, .которую он, широко улыбаясь, протянул Федорову ("...маленький, несокрушимый Конкин",- мелькнуло у Федорова газетное клише), и с ним рядом - тоненькая, миниатюрная девушка с большими, красивыми, испуганными глазами - Жанна Михайловна, классная руководительница десятого "А"; был здесь Павел Ребров - долговязый журналист из "Вечерки", сильно, сочувственно пожавший руку Федорову, и старик Вершинин с благообразной седенькой бородкой клинышком и тонким, удлиненным лицом интеллигента начала века, "присяжный поверенный", как называл его про себя Федоров: адвокат в прошлом, он был завсегдатаем на судебных процессах и писал для газет - большей частью информашки на тридцать строк. Было еще несколько человек из "журналистского корпуса", в том числе и черненькая быстроглазая Ольга Градова, владевшая бойким, острым пером, хотя, на взгляд Федорова, слишком уж бойким и острым. Были какие-то полузнакомые лица - из гороно, откуда-то еще, были совсем незнакомые, но больше всего было школьников, некоторые - с тетрадками, с учебниками в руках, чтобы прямо отсюда ехать на экзамен. Впрочем, Федоров лишь мельком огляделся по сторонам: он видел, что все повернулись и смотрят на него и Татьяну. И хотя за последнее время он успел привыкнуть к откровенному, нескрываемому интересу, который возникал к нему, где бы он ни появлялся и где его хоть немного знали,- сейчас он чувствовал себя как в перекрестии белых от напряжения лучей прожекторов. Федоров кивнул кому-то, с кем-то поздоровался и, держа Татьяну под руку, с усилием потянул за собой - на ступеньки, в черный провал раскрытой настежь двери, куда угодно - лишь бы вон из этого белого слепящего перекрестия. Но в Татьяне, в отяжелевшем ее теле он почувствовал сопротивление; она шла сквозь расступавшуюся перед ними толпу с нарочитой медлительностью и была в ее осанке какая-то горькая гордость, отвергающая любое сочувствие... У входа в суд их ждал Николаев, свежий, хорошо выбритый, в светлом костюме, с брелочком на пальце - ушастым зайчонком с ключом зажигания на зажатом в лапках колечке. Рядом, прислонясь к Николаеву остреньким плечом и словно боясь упасть без этой поддержки, стояла невзрачная маленькая женщина с нервным, заплаканным лицом,- вероятно, его жена. Ее Федоров видел впервые, что же до Николаева, то они встречались за это время еще пару раз, и с каждым разом он нравился Федорову все меньше. Но чем меньше нравился ему этот человек, тем отчетливей он сознавал, как многое в их жизни теперь связано, и связано крепко, нерасторжимо.
Однако сейчас ему приятно было увидеть Николаева - таким вот уверенным в себе, благоухающим дорогим одеколоном, с ключом от машины, непринужденно болтавшимся на пальце... У него самого внутри словно что-то распрямилось.
- А мы тоже только что,- сказал Николаев.- Если бы я знал, что вы так... Мы бы заехали за вами.- Он улыбался, вращал брелочком. Федоров что-то ему ответил, правда, с запинкой, про автобус, то есть почему они предпочли автобус, и что-то сказал Николаев, и что-то снова ответил ему Федоров, что именно - было совершенно неважно, или стало неважно - с того мгновения, как откуда-то из-за спины Николаева вынырнула Харитонова, с тщательно, в два этажа, уложенной, но уже сбившейся набекрень, как бы сдутой ветром прической и безумными, рвущимися из орбит глазами, и хрипло, вчетверть голоса зашептала:
- Привезли!.. Привезли!..
Все остальное сделалось ненужным, незначащим - после этих удушливым шепотом произнесенных слов. Скорее, скорее... Она вела, тащила их сквозь коридоры, проходные комнаты, двери с табличкой "Вход запрещен", и у Федорова была одна только мысль, один страх, от которого сжималось, падало сердце,- что они не успеют... И не было, словно бы не было - ни той страшной, поднимающей завесу ночи в комнате у сына, ни яростного, беспомощного стыда, который преследовал его - на людях и в одиночестве, днем и в ночную бессонницу... Лишь бы успеть, успеть!..
Они выбрались, выскочили во внутренний двор - неведомо какими путями, Харитонова уже здесь освоилась, вошла в доверие, разжалобила - секретаршу, вахтера, кого-то из охраны,- они оказались во внутреннем дворе, разделенном на Две части высокой оградой, и за нею увидели машину, темный, с глухими стенами коробок. Машина стояла задом к небольшой двери в здании суда, так что между дверцей, ведущей из коробка, и этой дверью оставалось расстояние метра в три-четыре, и дверца была уже отворена, распахнута наружу, и солдат из охраны уже стоял па земле... Они, все пятеро, приникли к ограде, Федоров прижался щекой к железному, горячему от солнца пруту. Пот, внезапно хлынув изо всех пор, заливал и щипал глаза.
- Опоздали...
- Их уже вывели...
- Послушайте, какое это имеет значение?..- проговорил Федоров, пытаясь приглушить, умерить бессмысленный порыв, который их увлекла Харитонова.- Ведь мы...
Он не договорил: из машины спрыгнул на землю еще один солдат и так же, как первый, занял место в промежутке между машиной и входом. Они повернулись и стали лицом к лицу. И вот уже маленькая серая тень возникла между ними...
- Витя!.. Витенька!..- тоненьким, рвущимся, незнакомым Федорову голоском выкрикнула Татьяна, Словно мыльные пузырьки сдул ветер с ее губ и понес, и они тут же лопались на лету... Но слабый этот голосок чудом каким-то - через весь двор - долетел, и тень, замедлив движение, обернулась. Федорова поразил - тоже не виданный прежде - жалобный, щенячий, застигнутый врасплох взгляд из-под косой, упавшей на лоб челки. Он видел, как Виктор отступил назад, чтобы выглянуть из-за плеча конвойного, но тот сделал упреждающий шаг и заслонил его, Виктор только вскинул руку и помахал над головой. И за ним показались - Глеб, высокий, крепкий в плечах, и узкогрудый, хлипкого сложения Валерка: они уже знали, что их выглядывают, и, выйдя из машины, подгоняемые охраной, радостно махали руками, Валерка даже сцепил обе ладони пальцами и потряс над головой, как это делают разного рода знаменитости на киноэкране.
- Валерка!.. Валерка!..- кричала Харитонова и рвала, сотрясала ограду.
- Держись, Глеб! Держись! - бодрым, как на армейском плацу, голосом выкрикнул Николаев.
- Глебушка... Глебчик...- еле слышно твердила его жена.
Федоров - пока все трое не скрылись за дверью - тоже хотел что-то крикнуть Виктору. И не сумел: с удивлением вдруг почувствовал: нет голоса...