- Понятно, почему версия, связанная с "крафтами", возникла лишь, на суде. Непонятно другое. Как предварительное следствие могло пройти мимо версий, которые требовали тщательного изучения?.. Назову хотя бы одну из них.
В этом месте Горский смолк, вынул из кармана сложенный вчетверо платок и не столько вытер, сколько промокнул пот, густо блестевший у него на широком лбу, на щеках и толстой, как у буйвола, шее. Потом он неторопливо спрятал платок в карман и оглядел зал - с мрачным торжеством, исподлобья, из-под кустистых, черных, возможно - слегка подкрашенных бровей.
- Мы слышали здесь показания свидетеля Бесфамильного. Из них явствует, что он был первым - я подчеркиваю: первым, кто обнаружил в аллее смертельно раненного Стрепетова. Это значит, что какое-то время Бесфамильный и Стрепетов находились вне поля зрения кого бы то ни было. Напоминаю, что аллея была темной, а на призыв Савушкина о помощи откликнулся лишь один человек, то есть Стрепетов. Вполне возможно, что поблизости в это время никого не оказалось...
Вслед за словами Горского многие повернулись лицом в сторону, где сидел Бесфамильный. Туда же взглянул Федоров. Тот в первые мгновения сосредоточенного на нем внимания беспокойно заерзал, задвигался всем своим нескладным, будто шарнирами скрепленным телом, закрутил головой. Он будто не понимал еще, чем вызвано это всеобщее любопытство, последовавшее за сказанным в его адрес...
- Мы слышали во время допроса свидетеля Бесфамильного, что он совсем недавно закончил отбывать срок заключения в исправительно-трудовой колонии. По данным, которыми располагает суд, Бесфамильный подвергался заключению трижды, на общий срок в десять лет - дважды за бродяжничество и один раз - подчеркиваю - за участие в грабеже. В прошлом рабочий геологической партии, он спился, бросил дом, семью, вел нетрудовой образ жизни, наконец - связался с преступными элементами. В нашем городе он оказался лишь постольку, поскольку здесь живет его сотоварищ по колонии, Бесфамильный остановился у него, не поставив в известность органы милиции и одним этим уже нарушив административный режим...
- Прошу понять меня - я не утверждаю, что Бесфамильный причастен к убийству Стрепетова,- продолжал Горский, с улыбкой оглядывая зал и останавливаясь на враждебно, с откровенным, холодным презрением смотревшей на него Кравцовой.- Я только недоумеваю, отчего версия, которая должна бы привлечь пристальное внимание следствия, этого не удостоилась. Зато другая сосредоточила на себе все силы, всю следственную страсть...
Он, видимо, порядком устал, выдохся - но, сделав небольшую паузу, заговорил с особенным подъемом, в полную мощь своего звучного баритона.
- Это тем более странно, товарищи судьи, что принятая следствием версия вовлекает в орбиту судебного процесса и ставит в зависимость от его исхода многие репутации и судьбы. Это школа, ее педагогический коллектив...- Горский широким жестом указал в сторону Конкина и сидевших рядом учителей,- Это друзья и товарищи моих подзащитных, школьники со всех концов города, с понятным нетерпением ожидающие завершения процесса...- Горский описал рукой полукруг, приглашая суд убедиться в том, сколько в зале молодых людей, учащихся, при последних словах адвоката пришедших в движение на своих местах.- Это нелегкая жизнь матери-одиночки, воспитавшей двоих детей, в том числе - моего подзащитного Валерия Харитонова. Это авторитет врача-хирурга, которому сотни людей обязаны здоровьем и жизнью, - способен ли вызывать доверие отец сына-преступника, участника убийства?.. Я имею в виду сидящего здесь Николая Николаевича Николаева. - Горский указал на Николаева, вскинувшего в ответ голову и распрямившего плечи. - Как отразится это дело на судьбе блестящего журналиста, чье перо известно нам своей смелостью, честностью, своим гражданским пафосом? Почувствует ли он себя вправе и дальше использовать высокую трибуну, предоставляемую ему прессой? Я говорю о человеке, который заявил в присутствии всех: "Приговор для моего сына - это приговор и для меня самого". Вы знаете, о ком я говорю - об Алексее Макаровиче Федорове... Но главное - это жизнь трех молодых людей, моих подзащитных, товарищи судьи. Их жизнь, их нравственные устои. Ибо случается, что стечение обстоятельств оказывается сильнее истины. Считаю своим долгом в заключение напомнить вам это. Тем более, что я убежден в полном вашем беспристрастии и объективности. Они должны помочь вам отреагировать должным образом на сопутствующие этому процессу обстоятельства, о которых здесь упомянула мать моего подзащитного Виктора Федорова, имея в виду своего мужа. Любые устремления, кроме выяснения истины, должны натолкнуться на несокрушимую стену, имя которой - Закон!..
11
И опять в зале раздались аплодисменты... На этот раз Горский принял их чуть ли не как должное. Во всяком случае он постоял молча, лицом к залу, и потом даже сделал нечто вроде легкого полупоклона - в три приема: сначала в сторону зала, затем - суда и напоследок - с видом не придающего особого значения своей победе триумфатора - Кравцовой, улыбаясь и пожимая при этом плечами.
Председательствующий, переговариваясь с народными заседателями, показывал, что он ничего не видит и не слышит... Но удавалось ему это лишь до того мгновения, пока волна прокатившихся по залу рукоплесканий не иссякла, не осела как-то вдруг - и будто ставший торчком железный прут среди еще пенной, но уже улегшейся водяной массы, тонко рванулся голос:
- Все верно, все правильно вы тут говорили, гражданин адвокат: я-то ведь и есть он!.. Тот самый!.. Кого искали!..
Вот когда Курдаков, мигом сбросив равнодушную ко всему, что происходило в зале, маску, громыхнул по столу распластанной пятерней. Но тем погасил окончательно лишь посторонние звуки: хлопки, шарканье ног, скрипенье хлипких, расшатанных кресел. Голос, проколовший эти звуки насквозь, продолжал терзать барабанные перепонки:
- Вы меня, меня!.. Вы - меня!.. Прошу выслушать!..
Вместе со всеми Федоров повернулся к Бесфамильному - это он выкрикивал - и опять ворохнулась в груди надежда: вот... вот и началось... началось - и теперь кончится страх этот, ужас, наваждение... И пусто, легко сделалось в груди, во всем теле, как если бы наполнили тонкую оболочку летучим, тянущим ввысь газом. Он обернулся, а оттуда, из угла последнего ряда, раскачиваясь и спотыкаясь, уже продирался, как сквозь топкое болото, сквозь чьи-то заполнившие узкий проход ноги, отдавливал их на ходу, проталкивался между рук, между плеч, в невольной суматохе преградивших ему путь, Бесфамильный.
- Я!.. - выкрикивал он. - Прошу!.. Прошу пропустить!..- Глаза его горели светлым прозрачным огнём.
Курдаков уже вскочил, уже успел несколько раз громыхнуть по столу, и милиционер, стоявший поблизости от входа, ринулся к Бесфамильному... Но тот с отчаянной решимостью сбросил руку, ухватившую было его за острое, худое плечо:
- Не трожь!.. Не трожь, говорю!..
Он стоял, выбравшись на свободное от скамей пространство, щуплый и маленький, перед напружинившимся милиционером, и ясно было - без сопротивления, без драки он с места не стронется.
- Гражданин судья!.. Вы сами!... Пускай отцепится!..- продолжал выкрикивать Бесфамильный. И Курдаков неожиданно уступил. Послушный короткому его кивку, милиционер вернулся на свое прежнее место.
- Это я,- сказал Бесфамильный, озирая замершие ряды.- И никто больше...
Татьяна впервые, за весь процесс потеряла власть над собой. Она охнула и тяжелым, обмякшим плечом, казалось - всем телом навалилась на Федорова, как валится подпиленная под самый корень сосна.
- Это я, все я,- частил, захлебывался Бесфамильный.- Мальцы здесь и вовсе ни при чем... А я вижу - лежит он... И расческа блестит рядышком... Вот бес меня и толкнул... Да и как иначе, коли башли сами к тебе идут?.. А только чуть я руку в карман ему сунул, тут он меня и цапанул пониже локтя... А неподалеку люди какие-то проходили, молодые, может - студенты или кто... Увидеть могли... Ну, я расческу и поднял... Другого ничего при мне-то не было, а она... Сама на глаза попалась... А уж после народ стал скликать, за такси побежал... Потом уж...
- Вы поняли, поняли?..- стиснул Федорову запястье Николаев железной клешней.- Ах, с-с-сукин сын. Вешать бы таких!.. Вешать!..
Голос его - похожий одновременно на всхлип и на стон - прозвучал одиноко. После вздоха, которым, как единой грудью, вздохнул весь зал, опустилась тишина. Смертельная... Только дроби барабанных палочек не хватало, чтобы представить Бесфамильного вознесенным под купол цирка для щемящего сердце прыжка.
Кто он - сумасшедший?.. Юродивый?..- проносилось в голове у Федорова.- Но в том, что он рассказал, есть своя логика... Только как же это - сейчас?.. Вдруг?.. "Человек ведь..." - подсказала ему память. "Человек"?..
Бесфамильный же, словно и в самом деле раскачиваясь на трапеции где-то в невообразимой, отделявшей его от всех вышине, крутил фиолетовой головой, упираясь взглядом то в судью, то в ребят, сидящих на скамье подсудимых, то в ошеломленный зал. Чего больше было в его блаженно сияющем лице - торжества? Любопытства?.. Какого-то горького восторга? Трудно, пожалуй - невозможно сказать...
- Послушайте, Бесфамильный,- опомнился первым Курдаков.- Понимаете ли вы, отдаете ли вы себе отчет...- Голос у него был непривычный, утративший хозяйские, металлические интонации.
Но договорить ему не удалось. Глухо, с раздражением и недовольством, прозвучал негромкий, но отчетливо, на весь зал слышный голос Виктора Федорова:
- Да при чем тут он, придурок этот... Я убил.
НОЧЬ ТРЕТЬЯ
1
Что было делать дальше?.. Куда идти?.. Зачем?..
...Перед Федоровыми расступались, давая дорогу,- сначала в зале, потом в коридоре, потом на лестнице, и при этом, казалось, не столько расступались, сколько сторонились, торопливо спешили отпрянуть в сторону, дорожка получалась широкой, значительно шире, чем нужно, чтобы пройти двоим, и они шли между молчащими, оглушенными тем, что случилось, людьми, шли - не как обычно, она чуть впереди, а он приотстав на ладонь или две, поддерживая ее под локоть,- на этот раз впереди шел он, ступая какими-то деревянными, негнущимися ногами, с нелепой, деревянной улыбкой на лице, а она - слегка приотстав, придерживая его за локоть и словно подталкивая в нужном направлении, указывая путь.
На улице было пекло, тяжелый, сгустившийся к вечеру зной заливал город. Все плыло, плавилось - асфальт, клумба с засохшими цветами, окрестные здания, дорога. Они спустились по ступенькам крыльца, и тут Федоров подумал: куда же они идут?.. И что дальше?.. Но Татьяна вела его - в ней проснулась какая-то крепкая, упругая сила - вела уверенно, сам же себе он представился вдруг чем-то вроде старой детской игрушки - бычка, бредущего, покачиваясь, вниз по дощечке. Он усмехнулся при этом сравнении, и Татьяна искоса бросила на него испуганный взгляд: откуда ей было знать, чем вызвана его усмешка?..
Сергей стоял в полусотне шагов от нарсуда, в заросшем пыльными лопухами закоулке. Он уже их увидел и распахнул заднюю дверцу. Федоров посторонился, пропустил жену, потом втиснулся в перегретое нутро машины сам.
- Куда едем, Алексей Макарович?..- осторожно спросил Сергей, заглянув в зеркальце, укрепленное над лобовым стеклом.
- Прямо,- махнул рукой Федоров.
Ему и думать сейчас почему-то страшно было о том, чтобы возвращаться домой, в коробку из четырех стен...
Пожалуй, Татьяне - тоже.
Сергей ни о чем больше не спрашивал. Уже на ходу он опустил до отказа все стекла и вскоре из лабиринта кривых и узких окраинных улиц вывел машину на прямой, простреливающий город насквозь тракт. Ветер, свежея с каждой минутой, ударил в окна и закрутился внутри "Волги" смерчем. Навстречу мчались сомлевшие на солнце тополя, по сторонам дороги маслянисто блестели темно-зеленые заросли кукурузы. Федоров рванул с шеи галстук, отодрал вместе с отскочившей куда-то под ноги пуговицей прилипший к потной груди ворот рубашки... Все равно воздуха не хватало, дышать было нечем.
2
За что?..- думал он.- За что?..
Он и краешком разума в бога не верил. Но в душе, в потаенной глубине ее, там, где копошатся неподвластиые сознанию инстинкты, где рождаются, как первобытная плазма, эмбрионы надежды, ненависти, любви, у него всегда жило чувство, неистребимая ничем уверенность в том, что в основе мира существует гармония, которую трудно постичь и объяснить, и вместе с гармонией - равновесие, прочная связь причин и следствий, и какая-то далекая, неясная, но несомненно светлая и возвышенная цель, ради которой мы живем - каждый порознь и все вместе.
Он в это верил не размышляя, это как бы разумелось само собой.
И оттого, должно быть, он задавал себе теперь этот не имевший смысла вопрос:
- За что?..
Он твердил, повторял его и видел перед собой бледное до синевы, до голубых жилок на висках лицо Виктора, его глаза, горящие сухим, горячечным блеском, слышал тонкий, ломающийся голос:
- Как убил?.. А - расческой. Расчесочкой!.. Там, в допросе моем, на следствии, все записано!..
Губы его дергались, кривились в конвульсивной усмешке... Он рассказывал, ничего не скрывая, не ретушируя, напротив - как будто даже смакуя подробности, наслаждаясь эффектом, который производили его слова на растерянный, потрясенный зал. Он все описал шаг за шагом - вплоть до того, как, вернувшись домой, сел с матерью и сестрой смотреть телевизор...
...В тот вечер, помнил Федоров, он работал у себя в кабинете, работал с увлечением, ему не мешали даже обычно раздражавшие эстрадные вопли из соседней комнаты...
...За что?- колотилось у него в голове.- За что?..
3
Татьяна сидела каменно-недвижимая, глядя в окно. Впрочем, вряд ли там, за окном, она что-нибудь видела... Федоров же сообразил вдруг, что едут они по тому самому шоссе, по которому ехал он после допроса у Чижова, и скоро - кладбище, а на нем - дощатая временная пирамидка... Он так живо представил себе эту пирамидку с прикрепленным к ней дюралевым винтом и с обеих сторон - по кусту сирени... Внезапно мелькнуло: как они там, эти кусты, - принялись, не засохли?.. Стрепетова с утра до вечера в суде, кто их поливает?.. За этой нечаянной, нелепой, особенно сейчас, мыслью потянулась другая: он увидел перед собой Нину, но не ту, которую встречал ежедневно, с прозрачно-восковым, затвердевшим лицом, и сжатыми в нитку губами, а ту, которая, присев на корточки, рыхлила землю ножом. "Это мне наказание..." - послышалось ему. И потом: "Наказания без вины не бывает..."
Да, так: наказания без вины не бывает...
Какую же вину сочинила себе она? Вроде какой-то бабий грех за нею был. Грешок... А он? У него что за вина? Перед кем?..
Он прищурился, вгляделся - впереди уже белела невысокая длинная стена. Федорова обдало жаром, потом холодом. Он отвел глаза. Положил на плечо Сергею ладонь:
- Гони обратно, в город... Домой.
Сергей понятливо - так ему показалось - кивнул и, пригасив скорость, развернул машину.
4
Все вещи, мебель в квартире были как бы немного смещены, сдвинуты с привычных мест. Похожее ощущение возникает после долгой отлучки... Федоров именно что почувствовал, перешагнув порог: словно вернулся из путешествия, которое слишком затянулось. Все здесь было и так, и не так, как раньше. Как было сегодня утром, когда он вышел отсюда, прихватив пачку нераспечатанных писем, надеясь прочесть их по дороге... И сейчас на столе перед ним лежали конверты из утренней почты. Но казалось, не ему они адресованы. Чужие, чужие письма. Откуда взялись они у него на столе?.. Неизменная, чиненная-перечиненная "Эрика", прикрытая сверху куском полотна с вышитым в уголке васильком, Ленкина работа... Неужто это его "Эрика", и это он просиживал за нею часами, стуча по старомодным, с металлическим ободочком, клавишам?.. Он опустился в кресло, откинулся на спинку. Солнце садилось, на стене косо лежал его луч, похожий на кровавый мазок.
Федоров закрыл глаза. И как если бы сызнова он очутился в том потрясенном, онемевшем зале, у него в ушах звенел, клокотал голос Виктора:
- Зачем?.. Да уж не ради трояка или пятерки! Может, мы себя испытать решили?.. Это на уроках и в книгах для младшего возраста, говорится: добрые, честные... Лажа все это!.. А если без балды, так - не добрые и не честные, а просто - трусы!.. А мы так не хотим... Мы себя испытать хотели: кто ты - человек или мразь?..
И это говорил Витька, Витюха, его сын?..
Он сидел, уперев локти в стол, обхватив голову руками. Не хотел смотреть - и смотрел сквозь пальцы, как расплывается по стене, ползет вширь набухшее кровью пятно.