5
Зазвонил телефон. Привычный, многократно повторявшийся ежедневно звук... Но Федоров почему-то вздрогнул, перед глазами, вслед за звонком, взорвались, заметались белые молнии. Он потянулся к трубке, но задержал руку, дожидаясь, не оборвутся ли бегущие вдогонку один за другим долгие, настойчивые звонки... Не дождался. Поднял. Выдавил: "Слушаю..."
- Алексей Макарович?.. Это Конкин.
Конкин, Конкин... Перед Федоровым на секунду возникла мускулистая, плотная фигурка на волейбольной; площадке, вспомнилось, как они сидели на скамейке, Конкин говорил: "Надо любить детей... В этом весь секрет..."
- Слушаю,- глухо повторил Федоров.
- Я на одну минуту, Алексей Макарович, знаю - не вовремя... И все же решил, побеспокоить.
- Да нет,- сказал Федоров.- Отчего же...- Одной рукой он придерживал трубку, другой с хрустом ломал, заложив между пальцами, граненый карандаш.
- Тут я подумал, и со мной педагоги наши согласны,- мы сейчас дома у меня собрались... Так вот, я подумал: если все это правда, о чем сказал Виктор... Если даже и правда, то все равно... Тот Виктор, который признался, это уже не тот, который... Который, понимаете, был в тот день... В тот вечер, третьего марта... Понимаете?
- Не вполне,- сказал Федоров.
Мысли его рванулись куда-то вразброд. Что он такое лопочет?..- подумал он о Конкине.
- Я в том смысле,- с терпеливой, размеренной интонацией, словно разъясняя непонятливому ученику, продолжал Конкин,- что в душе у Виктора происходят какие-то глубинные процессы, он сам изменился за это время - и уже не тот, каким был. Иначе с чего бы ему признаваться, понимаете?.. И я не знаю, как для суда... То есть я уверен, что это и для суда важно, но еще важнее - для нас с вами! И когда я об этом подумал, то решил вам позвонить... Поскольку... Да что там - все и так понятно.
- Да, понятно,- повторил Федоров, как эхо.- Спасибо.- И положил трубку первым.
Это чувство зародилось у него самого - еще в зале суда... Он только не сформулировал его - даже для себя, не то чтобы кому-то высказывать. Тем более, что, защищая Виктора, он как бы и сам защищался. Но не только поэтому. Признание - да, но раскаяние?.. До него было тут далеко. Раскаянием пока и не пахло...
- Здесь каратэ интересовались - как да что, и не чесались ли у нас руки, чтобы применить его не только в спортзале... Да, чесались! Потому что каратэ - борьба честная, без вранья, не то что в жизни!.. Вот здесь мой отец. Он не хуже, может - лучше других. И совесть у него во всем чиста. Я на его белейшей, незапятнанной совести первая клякса!..- Федоров заставил себя поднять глаза на Виктора, веки его, казалось, весили тысячу тону. По Виктор не смотрел на отца - его лихорадочный взгляд мотался по залу.- Он все пороки обличает. По телевизору. Или в газете. В Солнечном, например, люди отравленным воздухом дышат, а у него совесть спокойна - он статейку про это написал, обличил. А надо будет - еще напишет... Только что от этого изменится? Все как было, так и останется! Зато совесть - как горный снег!..
Его было не унять, как ни пытался председательствующий. Но, видно, и сам Курдаков не сразу пришел в себя, и в эти три-четыре минуты общей растерянности Виктор успел выпалить все, что ему хотелось. Наконец судья восстановил порядок.
- А если к делу ближе?- сказал он.- Расскажите подробней, как вы убили Стрепетова. И не забывайте, здесь не вы судите, а вас судят!
- Еще не известно, кто - кого!..- выкрикнул Виктор.
...И после этого толковать, будто какие-то "глубинные процессы" в нем происходят, в его душе?.. Будто он - "не тот, каким был третьего марта"?..
6
- Он совершенный дурак, твой Конкин!..- В кабинет порвалась Татьяна, и было в эту минуту в ее багровом от гнева лице что-то такое, что напоминало лицо Виктора, когда он в запале и неистовстве выкрикнул "кто - кого!"- Ты прости, но я по параллельному телефону слышала, о чем он болтал!.. Нашел, когда и кому звонить!..- Она не села - упала, рухнула в кресло. - Боже, и такой человек школой руководил, детей воспитывал!..
- Ну, это ты зря,- поморщился Федоров.- Может, он и не Макаренко, не Сухомлинский, но...
- Что - "но"?.. Что - "но"?..-Татьяна в сердцах ударила по ручке кресла.- Ведь все. что прокурор говорила - правда!.. Девочки в школе не должны носить украшений, золотых сережек! В школе - не сметь, а за ее дверями - пожалуйста! Мальчики... Пускай водку пьют, в карты играют - лишь бы не в классе! "Честь школы", "честь коллектива"... Игру себе выдумал - и до сих пор и нее играет! Хотя давно пора бы уже понять, до чего доигрался!..
- Как будто ты знаешь, какой существует выход,- сумрачно проговорил Федоров,- Какой выход, какая должна быть современная школа... Сама-то из школы ушла, в библиотекари подалась, там потише. Да и я, - прибавил он, помолчав,- я ведь тоже как-никак пединститут кончал. А теперь - "Конкин, Конкин..." Чего уж валить на Конкина...
За окном смеркалось, но духота, стоявшая в городе весь день, не проходила. И воздух с улицы, вливаясь в раскрытое окно, приносил с собой не прохладу, а жар. Они сидели, не включая света. Федоров чувствовал, как намокает потом рубашка, липнет к шее, плечам. Сердце щемило, будто на нем лежала тяжеловесная каменная плита.
- Не знаю,- сказала Татьяна.- Может, ты и прав.- Она тихо вздохнула.- Это мы... Это я, дура, его растила - для чего, для какой жизни?.. Только не для этой...- Она сидела опершись на руку щекой, лицом к окну,- Чем я лучше Конкина?.. Сама жила в каком-то искусственном, придуманном мире, так меня воспитали - музыка, стихи, кружевные воротнички... Мама учила меня танцевать, здороваться, делать книксен. "Девушка,- так она говорила,- должна быть похожа на белую хризантему, и пахнуть от нее должно хризантемами..." Но мне повезло, я столкнулась с настоящей жизнью, когда ты был со мной. И я устояла - не сделалась циничной, не отчаялась... Все из-за тебя. Но уроки-то, уроки должна была я извлечь?.. Ничего подобного... Я учила его добру, справедливости, честности, то есть тому, чему и меня учили. И он... Бедный мальчик, он растерялся. Он сравнивал книги, сравнивал принципы, которые нам дороги, и - жизнь... И чем больше сравнивал, тем больше терялся. Понимаешь?.. Мне самой многое сделалось ясно слишком поздно. Когда между нами уже был ров. Я искала мостика, сама пыталась его перебросить. Но у него уже не было желания перебираться на нашу сторону. Все здесь казалось ему фальшью, позерством...
Она говорила и обращаясь к Федорову, и не замечая его. И так же, как у Конкина, он чувствовал в ее словах какую-то частицу, толику истины, но не всю, не всю...
- И знаешь, иногда мне кажется, что я начинаю понимать... Понимать, почему... Почему он это сделал.- Она с трудом, как бы на ощупь, искала слова.- В какой-то момент... Нет, это не момент был, а время, и долгое, наверное, время... Когда он чувствовал себя беспомощным, слабым - среди своих же сверстников... И ему захотелось утвердить себя, доказать другим... Не знаю, что доказать, что таким способом доказывают, но знаю, что именно так - доказать, утвердиться... И кому-то-и, главное, себе доказать. И тут - чем жестче, бессмысленней, дерзостней, тем лучше! Понимаешь?.. А заодно - доказать, что у него нет, не осталось ничего общего с нормами, правилами, которые мы ему внушали, и которые сделались ему ненавистны, противны. То есть-потребовалось перешагнуть через них, переступить...
Сумерки ползли по комнате, кучились по углам. В них тонули уставленные книгами стеллажи. Лишь окно, по-прежнему дышавшее горячей духотой, выделялось бледным, четко очерченным пятном.
Татьяне и самой, наверное, сделалось страшно от собственных слов. Она передернула плечами, Федоров тоже почувствовал, как зябкие мурашки пробежали у него ниже затылка, между лопатками.
- Ты все хорошо разобрала,- сказал он.- По полочкам разложила... Только ты ответь... Ведь в конце концов ничего в этом нового нет, об этом еще Гончаров писал в "Обыкновенной истории", то есть о том, что неизбежно приходит пора, когда юношеский романтизм изживает себя, мальчик мужает... Это так же необходимо, как то, чтобы девушка перед тем, как сделаться матерью, превратилась в женщину... Но вот закавыка: почему же не все... Далеко не все при этом... убивают?
Когда он сообразил, какая жестокость заключалась в его вопросе, было поздно... Он выбрался из-за стола и подошел к Татьяне. Она плакала, уткнувшись в подлокотник, вся сотрясаясь от бурных, неудержимо хлынувших рыданий. Он гладил, гладил ее по шелковистым волосам, которые так любил... Что мог он еще сделать?.. Или сказать?..
Он сам вскипятил чай, поставил на стол масленку, плетеную тарелочку с хлебом. Но когда привел Татьяну на кухню, зазвонил телефон - второй аппарат был здесь, на холодильнике. И снова он поднял трубку не сразу, как бы чего-то опасаясь... Хотя чего было ему опасаться - теперь-то?
- Алексей Макарович?..- услышал он мужской, вибрирующий от радости голос.- Алексей Макарович, поздравляю! И себя, и вас, и всех - поздравляю с победой!..
Голос был - так показалось Федорову - с другой планеты.
- Кто это?..
- Курганский, из Солнечного!- Интонация была по-прежнему веселой и слегка укоризненной.
Теперь он вспомнил: маленький, почти квадратный крепыш в белом врачебном халате, развевающемся на бегу. Волосы, когда-то густые, темные, были уже сивыми, на большой круглой голове - обширная плешь, но в карих глазах, в порывистых жестах и не соответствующей возрасту резвости заключалось что-то мальчишеское, и мальчишеской была не знающая границ фантазия - особенно когда он говорил о своем бароцентре, о том, что будь у них средства, они бы - ну, не Москву, не Киев, но уж Чимкент с его знаменитым бароцентром перегнали бы непременно... Было в Курганском нечто, помимо роста и коренастости, сближавшее его с Конкиным,- то, чем Федоров чуть снисходительно любовался и чему в душе завидовал...
Но звонок его сейчас был до того неуместен... Татьяна сидела перед пустой чашкой, в которую Федоров так и не успел плеснуть заварки,- в одной руке он держал трубку, в другой - заварочный чайник.
- Слушаю вас, Зиновий Яковлевич,- силясь придать своему тону приветливость, сказал Федоров.
- ...Абрамович! - поправил Курганский,- Абрамович! Но это не важно! Не важно, дорогой Алексей Макарович! А важно, что вы нам так помогли... Я только что с совещания в исполкоме, и сразу - дай, думаю, позвоню, пускай и Алексей Макарович порадуется! Вы ведь знаете, что на меня, на всех нас после первой вашей статьи обрушилось: "жалобщики", "кляузники". Мало того, хотели крохотный наш бароцентр - и тот закрыть, как слишком дорогостоящий для городского бюджета!.. Зато, Алексей Макарович, последним своим выступлением в газете вы их, так сказать, уработали! Почуяли, что даром этого им не спустят!..
Курганский все это выпалил единым духом.
- И потом?..- перебил Федоров.
- Потом?..
Так же взахлеб Курганский рассказал, что сегодня состоялось совещание, с приглашением директоров крупнейших предприятий города, и на нем постановили - общими силами создать мощный общегородской бароцентр. Правда, не Курганскому предложено его возглавить, но это дело десятое, главное - своего они добились, они и он, Алексей Макарович, без него-то уж, ясно, ничего бы не вышло...
- Не преувеличивайте,- сказал Федоров.-Не будь вас и вашей дружинушки хороброй...- Он смотрел на Татьяну, на ложечку, по-прежнему звенькавшую в ее пальцах, и был как разрубленный пополам - одна половина тянулась к ней, другая - к трубке.- Только вы понимаете лучше меня, бароцентр - это полдела, четверть дела. Главное - воздух, которым мы дышим...
- Мы будем бороться, Алексей Макарович! Будем бороться! А пока - спасибо, что вы помогли...
"Мне бы кто помог",- мелькнуло в голове у Федорова.
Он разлил чай, пододвинул к Татьяне тарелочку с печеньем, распахнул вторую, прикрытую до того створку окна. "Воздух, которым мы дышим..." Воздуха не было. Горячая пустота заполняла пространство вокруг. Этой пустотой наполнялись жадно дышавшие легкие, сердце частило, буксовало... Федоров, поглаживая левую сторону груди, принялся пересказывать Курганского.
- Господи, и это теперь, когда нужно думать...- не договорив, вздохнула Таня.
Она была права, тысячу раз права... И все же несмотря ни на что звонок Курганского был для него важен. Благодаря пережитому в эти дни - особенно...
Молча, не перекинувшись больше ни словом, допили они чай. Печенье осталось нетронутым. Оба не помнили, ели они сегодня или нет. Как бы то ни было, есть не хотелось, даже мысль о еде вызывала тошноту.
Потом он ополоснул под краном две чашки, блюдечки... Он стоял к ней спиной, вытирая их полотенцем, когда она сказала:
- Знаешь, я ведь догадывалась. С той минуты, когда он пришел домой, сел к телевизору... На нем лица не было. То есть я не знала, что и как... Но знала: случилось что-то страшное. А когда приехала милиция...
Она тяжело вздохнула, как охнула.
- А я нет,- Федоров покончил с посудой и присел напротив. Он вытянул из пачки сигарету и раскатывал, раскатывал между пальцами, не зажигая.- Мне, знаешь ли, до сих пор не верится. И я не удивился бы, окажись все это ошибкой. Не верю, не могу поверить...
8
Эти несколько мгновений, несколько непроизвольно вырвавшихся фраз внезапно сблизили их, вернули друг другу, сломав отчуждение, прочной скорлупой окружавшее каждого в эти недели. Так бывало в прошлом, когда любое взаимное недовольство, любая ссора обрывалась сама собой, если заболевал кто-нибудь из детей, Витька или Леночка, и все, все казалось чепухой, и тяжкая обида - пуховым перышком - перед злым, беспощадным блеском столбика ртути в градуснике, перед ожиданием: что скажет доктор...
- Дня за два до суда мне в райком заглянуть понадобилось, к первому. Захожу, а там Хохлакова, из отдела пропаганды. "Мы, говорит, хотим ваш вопрос на бюро поставить, чтобы вы рассказали нам, товарищ Федоров, как вы своего сына воспитали..." А в глазах торжество: ага, и ты, мол, гусь лапчатый, попался... Ну, я, разумеется, напомнил - и про презумпцию невиновности, и про то, что суда еще не было, и я уверен... Я ведь и правда уверен был, понимаешь...
- А я - нет. Не верилось мне, что добром это кончится...
Они помолчали.
- Но жестокость!..- выкрикнул вдруг Федоров и громыхнул кулаком но столу.- Жестокость откуда такая?..- Он вонзился в Татьяну глазами, будто она во всем была виновата,- Ведь убить... В драке - убить, когда баш - на баш... На фронте - убить, впервые особенно... Слышала ты, чтоб я об этом рассказывал?.. И ни от кого про такое не услышишь! Обойдут сторонкой, пустячок какой-нибудь распишут, а про это ни-ни, потому что и вспомнить - жутко, как ты первого, самого первого человека... Пускай он хоть солдат, хоть фашист, все равно... Вспомнить - и то мутит, с души воротит!.. А тут - ни за что ни про что... Да после этого - сквозь землю! А не речи произносить, весь белый свет обличать... Вот я чего в толк взять не могу! Не-мо-гу!.,- Он на каждом слоге стучал себя по лбу, взгляд его загнанно метался по кухне - потрясенный, беспомощный.- Откуда это?..
Татьяна как от холода вздрогнула, передернула плечами. Не ответила. Да он и не ждал ответа.
- Ты говорила... Ты хорошо, верно все говорила - о жестокости, которая всюду в мире... Но знаешь, что я думал, пока тебя слушал?.. Что мы сами, в первую голову - я, во всем виноваты. - Где-то внизу во всю мочь рванулась поп-музыка, козлиным дисканточком взвыл молодой истеричный голос.- Ребров прав - распустили!.. Маги, джинсы, японские кассеты - а нужен ремень! И почаще!..
- Личность, индивидуальность - а ей от горшка полвершка, личности этой! Сопляки!.. Сечь сукиных сынов! Пороть, как в старину парывали! Чтобы усвоили - это можно, а это нельзя!.. Только-только из обезьяньего стада выбрались, цивилизация, культура - тонкая пленка, тоньше кожи, под нею - косматый зверь, а ему - Шекспира в руки, не в руки - в лапы! Да у него при запахе крови ноздри раздуваются, ему по деревьям скакать, по сто раз на день с самками спариваться - вот он как свободу понимает, он и Шекспира со всех сторон обнюхает, языком лизнет, страницу-другую выдернет, а на ветке банан или кокос увидит - и про Шекспира забудет!.. Но добро бы - Шекспир, так ведь ему, существу этому, которое где-то промеж человеком и гориллой заплуталось, автоматы суют, бомбы атомные, компьютеры! Десять заповедей сначала надо заставить выучить! И соблюдать научить! А выходит - не мы их, а они нас к себе в стадо волокут, где всякие "левис" и "грюндиги" превыше всего святого ценятся - а если так, то и жизнь человеческая - что она?.. Тьфу! Клопа раздавить, таракана ли, человека - один черт!.. Что-то перевернулось вверх тормашками,- того, что мужику простому было испокон века известно, педагоги наши не знают, мы сами - забыли! Фрейда справа налево прочли - и решили, что истину постигли! Черта лысого!.. Дикость! Одичание всеобщее! А расплачиваются все - и люди, и сами дикари!.. Вот тебе и причина, почему не разум, не совесть, а жестокость миром правит!.. Ты ведь об этом говорила?.. А она - правит... И весь прогресс мы только и знаем измерять количеством стали, электричества, количеством каких-нибудь сверхсовременных, сверхэлектронных компьютеров, которые тут же и превращаются в элементарные дубины, в железные палицы!
- Видишь ли,- вяло возразила Татьяна,- Николаев как раз и пытался своего Глеба десяти заповедям обучать с помощью ремня...
- Значит - мало!.. Мало пытался!
Он стоял у окна, спиной к ней, раскинув руки, упершись в раму настежь распахнутого окна. Грудь его вздымалась и опадала. Он задыхался - от ярости, от боли, которая, пронизывая тело, не давала сделать полный глоток. Татьяна что-то нехотя ему возражала. Как будто далее в неистовстве ожесточения, которое накатило на Федорова, он сам не понимал, что городит чушь, что нельзя одолеть жестокость жестокостью же... И то, как Виктор сдергивал с Глеба брюки, чтобы показать поротую задницу,- это было у Федорова перед глазами...