15
В прокуратуре действительно его не любили. Да и за что было любить?.. Смешно даже!.. Чего стоила одна только история с домостроительным комбинатом, которая завязалась после того, как Федоров получил письмо из некоего жил кооператив а, на первый взгляд - не бог весть о чем, о факте рядовом и малоприметном: год за годом кооперативу отказывали в капитальном ремонте, ссылаясь на недостаток материалов, главное - труб. Письмо было можно направить в положенные инстанции, о чем и сообщить авторам. Но Федоров занялся разматыванием клубка, распутыванием нитей, развязыванием туго затянутых узлов - и ниточка вела-вела, как в сказке, и вывела на домостроительный комбинат, на директора комбината, человека весьма и весьма заслуженного, о нем говорили, что он (выходило - почти собственными руками) построил полгорода и что ему покровительствуют не только в области, но и повыше. И потому, когда Федоров получил явные доказательства того, что на комбинате орудует шайка опытных аферистов, сбывающих те самые дефицитные трубы кооперативам, но за солидные куши, и выявил попутно контуры еще нескольких заманчивых для прокуратуры авантюр,- когда Федоров, а он обычно играл в открытую, положил объемистую папку с компрматериалами на стол директора комбината, чтобы задать, понимал он, вполне наивный, но необходимый для задуманной статьи вопрос о совести, тот, искренне восхитись трудолюбием и хваткой Федорова ("Да тут, слушай, целая бригада работала?.. Неужто все сам?.."), лишь посмеялся беззлобно, заметил, что среди спускаемых ему плановых показателей значится не совесть, а квадратные метры жилья, и, весело глядя на Федорова светлыми, навыкате глазами, спросил: "Ты мне лучше скажи, тебе квартира нужна? В экспериментальном доме, скоро сдавать собираемся?.." Кое-что про Федорова ему, видно, тоже было известно, и про двухкомнатпую квартирку, где Федоровы ютились в те годы, то есть "двухкомнатной" назвать ее можно было условно, поскольку в одной из комнат располагался корпункт... Федоров, разумеется, посмеялся ответно, выяснил, как обстоит в экспериментальном доме с санузлами (в ту пору сплошь строили совмещенные санузлы), с лоджиями (" Да хоть на велосипеде гоняй!.."), с кафелем на кухне ("Натурального цвета морской волны!.."), и со вздохом сообщил, что квартиры, которые, видимо, предстоит кое-кому занять в недалеком будущем, значительно уступают образцово показательным и в метраже, и в комфорте... Статья была написана, опубликована. Однако в прокуратуре начатое дол о притормозили. Федоров допекал прокурора звонками, письменными напоминаниями, но откуда то, по всей вероятности, дали указание - замять.
И дело замяли. То есть с комбината уволили двух-трех мошенником, подвизавшихся на третьих ролях, произвели кое-какие перемещения, замены, кооперативу отпустили трубы, начали ремонт... Больше того, немного спустя директора комбината направили в другой город заведовать коммунальным хозяйством... Но Федоров не чувствовал себя победителем. Так же точно, как в еще более громкой истории, смазанной с махинациями вокруг распределения квартир. Как и с разоблачении мафии, угнездившейся в горпромторге... Дело порой доходило и до суда. Но всякий раз на скамье подсудимых оказывались, в сущности, шестерки... На их покровителях лежало незримое табу. Священный запрет. Однажды в порыве внезапной откровенности (он, Федором, умел располагать к себе людей, иначе бы каким он был журналистом?..), прокурор сказал, что с радостью поменялся бы местами с ним, писакой (какое-то словечко в этом роде из него выплеснулось), чтобы посмотреть, как он повел бы себя в его положении. На что Федоров ответил, что он бы, но крайней мере, ушел, уступил место другим, если бы чувствовал себя не в силах... Он произнес это с жалостью, глядя па располневшее, расплывшееся к шестидесяти годам тело прокурора, на его маленькие, горькие, утонувшие в складках глаза, на его лежавшую на столе трехпалую, покалеченную на фронте руку. После этого разговора прокурор общался с Федоровым только через своих заместителей. Недолго, впрочем: он вскоре ушел на пенсию, в город прислали нового, помоложе, но положение мало в чем изменилось... Так что Татьяна была права: где-где, а в прокуратуре его не любили. Впрочем, он и сам знал об этом, особенно когда испытывал под ногами неведомого происхождения толчки. Такое время от времени случалось, и он думал об этом по дороге в городскую прокуратуру, внутренне накаляясь все больше...
16
Однако вскоре он перестал об этом думать. В тупичке коридора - Чижов попросил его подождать - пока он сидел, раздвинув ноги и упершись локтями в колени, созерцая узор на выстилающей пол ковровой дорожке, ему представлялось, как по этой дорожке с чередующимися полосками - зеленой, бордовой, коричневой - ступает Виктор, заложив за спину руки, сутулясь и опустив голову... Как он идет впереди конвойного и останавливается перед дверью с табличкой "Чижов С. К.", и ждет, пока конвойный, вышагнув вперед, толкнет ее, распахнет - перед Виктором, его сыном... И снова давешняя ярость, та самая, которая заставила его орать в трубку, накатила на него, ее огоньки забегали, заскользили зигзагами по телу.
- Слушаю вас,- полувопросительно-полуутвердительно произнес Чижов, едва Федоров, следуя его приглашающему жесту, опустился на стул посреди кабинета.
Резвый парень, отметил Федоров. Он успел, входя, окинуть его взглядом - высокого роста, русоволосый, с водянисто-голубыми глазами, лет, наверно, тридцати двух - тридцати трех, но уже с легкой сутуловатостью и намечающимся брюшком, должно быть, от сидячей работы, и по той же причине - сероватая, цвета оберточной бумаги, кожа лица - впрочем, вполне уверенного в себе человека, энергичного, с выражением идущего изнутри напора. В глаза Федорову бросилась тяжелая, хорошо развитая и немного приотвисшая нижняя челюсть, будто чужая на в общем-то интеллигентном, высоколобом лице... Все это Федоров заметил в первый момент, потом, когда Чижов сел за стол, спиной к окну, за которым густой щетиной торчали еще голые ветки старого тополя, лицо его оказалось в тени, это мешало наблюдать за ним, особенно вначале.
Чижов смотрел на Федорова ясными, ничего, кроме внимания, не выражавшими глазами,
- Я отец,- сказал Федоров.- Так что мое появление здесь, полагаю, вполне естественно. Вы не находите?- Вдобавок ко всему, его раздражал этот нарочито бесстрастный взгляд. Интересно, знает ли он о разговоре Федорова с прокурором?
- Да, да, естественною, вполне естественно,- кивнул Чижов, без промедления соглашаясь. И, помолчав, словно возразил себе: - Хотя это как раз и неестественно...- Он скользнул взглядом в сторону и вновь остановился на Федорове. - Вы понимаете, что я имею в виду...
- Не вполне, - буркнул Федоров, чувствуя, на что на что намекает Чижов.
- Ну, как же, Алексей Макарович, вы ведь у нас человек известный, - с мягким укором произнес Чижов, но в его тоне померещилась Федорову не слишком старательно упрятанная насмешка. - И пишете вы замечательно, я читаю, слежу, кое-что даже вырезаю для себя...- Он захлопал дверками на тумбах, подпирающих стол, с треском выдвинул и задвинул верхний ящик. Однако вырезок, о которых шла речь, но обнаружилось, и Чижов развел руками:- Наверное, домой унес, чтобы в бумагах не затерялись... Ну, не важно. Для меня лично, Алексей Макарович, важно другое: даже не столько - хотите верьте, хотите нет - о чем вы пишете, сколько - как... То есть как вы светло, как возвышенно о смотрите вы на человека! Вы и сейчас, наверное, над чем-то таким работаете, правда?.. И прекрасно! Ведь до того расплодилось в головах у людей, у молодежи особенно, черноты всякой, скепсиса, цинизма, что просто необходимо, чтобы кто-то говорил о человеке именно так - светло, возвышенно!
- Как он, в конечном счете, того и заслуживает,- перебил его Федоров. Но я пришел к вам, как вы догадывайтесь, по делу...
- Догадываюсь , Алексей Макарович, догадываюсь. И отвечу на все ваши вопросы... Но сначала... Сначала хочу тот, который вы задали.
Чижов прищурился, отчего взгляд его сделался лукаво значительным. Какой вопрос?- подумал Федоров.- Я, вроде, и не успел задать никаких вопросов...
- У нас жена кто по специальности?
- Она в библиотеке работает, в секторе иностранной литературы.- Он не стал уточнять, что по специальности Татьяна учитель, но было время, когда дети болели, она не работала, а потом перешла из школы в библиотеку.
- Вот как... Значит, книги, книги, книги... И дома - книги, стеллажи, шкафы - вся мировая литература... До чего хорошо!.. - Чижов улыбнулся, выпятив нижнюю челюсть.- У меня, знаете ли, ничего подобного в детстве не было. Ни книг, ни стеллажей. Мать меня в одиночку растила, а сама машинисткой работала и дома, понятно, прирабатывала, старичок ундервудик у нее был, с треснувшей станиной. За ним она все вечера проводила, иногда - и ночи, чтобы срочную работу сдать вовремя... И вот, помню, жили мы в коммуналке, там и без того разных звуков хватало, а тут этот стрекот беспрерывный, и я, бывало, сижу, задачки решаю, а сам одно перед собой вижу: просторная комната, вечерние сумерки за высокими окнами, а вдоль стен корешки книжные тиснеными надписями поблескивают - и тишина, тишина... И в тишине этой кто-то тихо так, еле-еле слышно на пианино играет...- Он вздохнул.- Такая вот фантазия... А ваша жена, случайно, не играет?..
- Когда-то училась, а теперь... Нет, не припомню даже, когда она за пианино садилась... Но какая тут связь? Между тем, по какой причине я пришел, и...
- Только одна, Алексей Макарович...- Чижов на секунду зажмурился и потер лоб ладонью, как бы силясь вернуть себе ясность мысли.- Вы представьте...- Он открыл глаза, но смотрел теперь не на Федорова, а куда-то мимо, вкось. - Представьте любую улицу в нашем городе, машины, асфальт, еще не просохший от снега, на углах первыми цветочками торгуют, подснежниками, к примеру... И окна уже зажглись, кто-то телевизор смотрит, фигурное катание, а кто-то книжку читает, Юлиана Семенова или, положим, Пикуля... Ну, а кто-то попросту чай с клубничным вареньем пьет или последние известия по радио слушает...- Чижов перевел глаза на Федорова и тот заметил в щелке его прищура лучистую сатанинскую усмешку. - А теперь представьте садик или скверик, где в это самое время находят тело... Нет, не "тело" еще, "телом" он станет через час-полтора в приемном покое больницы скорой помощи... А пока - находят человека, он жив, но кровь из него так и хлещет, из пяти - заметьте, ни много, ни мало - пяти!- ран, глубиной каждая в пол-ладони, и все нанесены каким-то колющим предметом... А предмет, выясняется впоследствии,- обыкновенная расческа, правда, металлическая, такие в парикмахерских встречаются, длинные, с узенькой ручкой, на конце заостренной, так что вроде бы и вещь безобидная, а убить ею, особенно если к тому же заточить, запросто можно... Так вот: все это представить нетрудно, все детективных фильмов насмотрелись... Тут другое, Алексей Макарович, трудно понять и связать! Эти вот окна, за которыми сплошь - книжные корешки золоченые, в каком их доме теперь нет... И - вот эту расческу, на которой кровь запеклась!
- Понимаю... Связать действительно трудно, - пробормотал Федоров, невольно сжимаясь под взглядов Чижова.- Я знаю, слышал об этом убийстве... Но какая - опять-таки прошу ответить, какая связь - между всем этим и... моим сыном? У вас что - улики?
С того момента, когда он опустился на стул, на котором - подумалось ему - сидел до него, может, день, а может - полчаса назад его сын, он чувствовал себя так, будто сам был заподозрен в чем-то тяжелом и страшном. И теперь, спросив об уликах, то есть уже вопросом своим допуская их возможность, он в душе соотнес эти улики не с Виктором, а с собой и, как ни глупо, ни абсурдно было такое ощущение, взглянул на себя глазами Чижова... Но тут же опомнился.
- Все это - бред, - сказал он, в упор и с отвращением глядя в светлые глаза Чижов а, чуть ли не физически чувствуя на себе их липкий, неотступный взгляд.- Бред! У меня нет другого слова...
- Да что там,- без всякой обиды улыбнулся Чижов.- И я на вашем месте так же точно бы и говорил, и думал!
- Я лучше вас знаю своего сына!
- Не сомневаюсь, конечно же, лучше... Да вы не горячитесь, Алексей Макарович. Сын-то ваш, кому же, если не вам... Кому же еще, Алексей Макарович, помочь нам разобраться...- Он твердил, повторял одни и те же слова, будто давая время Федорову остыть.- Скажите, вам запомнился чем-нибудь день третьего марта?- спросил он без перехода.
- Третьего марта?..- Федоров пожал плечами.- Погодите... Это что же - тот день, когда...- Он помедлил, подбирая слова, и у него во рту сделалось сухо.
- Я имею в виду другое,- пришел к нему на выручку Чижов.- Об этом вы услышали потом, я имею в виду вас лично - для вас третье марта чем-то памятно?
- Разве что единственным - в этот день по телевидению планировалась передача, в которой я участвовал...- Он усмехнулся - сам не зная чему.
- А что за передача?
- "За круглым столом" - цикл передач для молодежи но проблемам этики. Но в тот вечер передачу отменили, двух ее участников свалил грипп. Что до меня, так я даже рад был отчасти - выкроился свободный вечер.
- Свободный вечер,.. И вы?..
- И я мог поработать для себя.- Он помнил, что действительно рад был тогда этому вечеру, Роберт торопил, намечалась их встреча в Москве...
- Понимаю...- Чижов растянул губы - не без усилия, словно они были резиновые.- И вы работали целый вечер у себя дома, в кабинете, в полнейшей тишине... И вам никто не мешал - ни жена, ни сын?
- Они приучены не мешать, когда я работаю.
- Значит, они не мешали вам в тот вечер, и вы их не видели? Я говорю именно о вечере...
- Нет.
По тому, как заскрипел под Чижовым стул, как он весь оживился и задвигался, как вынул из стола листок чистой бумаги и потянулся было к остро заточенному карандашу, но трогать его не стал, передумав на ходу, и листок вернулся обратно в ящик - по всему этому Федоров подумал, что сказал, видимо, что-то не то.
- А не припомните ли, в тот день вы вообще видели сына? Утром, к примеру, или в середине дня?
- Пожалуй, нет,- ответил Федоров, подумав.- Скорее всего - нет, хотя в точности не помню. По утрам сына и дочь отправляет в школу жена. А я - "сова", работаю по ночам, встаю поздно. А днем... Днем мы тоже не всегда видимся, к тому же я готовился к передаче, нужно было многое успеть,..
- И вы не знали, когда ваш сын пришел из школы, почему задержался до половины четвертого, где и с кем провел это время - так?
- Нет, не знал.- Ему не понравился тон, которым задан был этот вопрос.- Я вообще против мелочной опеки. В шестнадцать лет парень сам должен уметь распоряжаться своим временем.
- Ясно, ясно... А в смысле денег, Алексей Макарович?.. Какими деньгами обычно распоряжался ваш сын?
- То есть? Вы карманные деньги имеете в виду?
- Именно.
- Этим ведала жена. Если он обращался ко мне, я, разумеется, не отказывал.
- И что это были за суммы?
- Рубль, максимум два рубля, сколько стоят билеты в кино?..
- Ясно, ясно... (Эти "ясно, ясно", произносимые так, словно Чижов заранее был уверен в любом ответе Федорова, начинали его все больше злить). Я к тому, что в тот день после уроков несколько ребят, десятиклассников, играли в карты, на деньга, при этом если сложить все. что у них имелось в карманах, получится двадцать-двадцатъ пять рублей, из них семь принадлежали вашему сыну. Как вы полагаете, откуда мог он их взять? Деньги немалые, особенно для школьника...
Федоров молчал, да Чижов, казалось, и не ждал от него немедленного ответа.
- Потом они разошлись, а спустя два или два с половиной часа встретились опять. Встретились, зашли в гастроном, взяли две бутылки портвейна и распили в сквере возле филармонии. (Филармония, филармония...- крутилось у Федорова.- Вот оно откуда: пианино...). Все это втроем - ваш сын, Николаев, Харитонов... Было ли вам раньше известно, как ваш сын и его друзья проводят свободное время?
Федоров привычным движением выудил из пачки - так, на всякий случай припасенной по дороге сюда - сигарету. После длительного воздержания от первой же затяжки в голове разлилась дурнота, на секунду тело сделалось полым, утратило плотность и вес.
- Понимаю, Алексей Макарович, разговор не из приятных, да что поделаешь... Между прочим, учителей давно кое-что в сыне вашем настораживало, вы это знаете?.. Вы когда последний раз в школе были?
Зрачки Чижова уличающе вонзались, сверлили, как два буравчика. Но сигарета вернула Федорову спокойствие, собранность. Что за черт, где он - в прокуратуре или на родительском: собрании? С какой стати он должен выслушивать эти рацеи? У них что - больше ничего в запасе нет?..
За окном шелковисто блестело весеннее небо, ровно, как отдаленный ноток в горах, шумела улица, иногда к этому примешивалось протяжное урчание машины, трамвайный скрежет, по-птичьи беспечные голоса детей...
- Видите ли...- Федоров улыбнулся, затягиваясь и чувствуя непонятно откуда возникшую снисходительность к Чижову.- Видите ли, Сергей Константинович... Кажется, так? (Он превосходно помнил, как его зовут). Да, так вот, Сергей Константинович, самое опасное - и в нашем, и в вашем деле - попасться в плен к нами же созданной схеме. Самое опасное, поскольку и самое соблазнительное! - Голос Федорова налился, стал звучен, даже весел.