- Соблазняет все, что просто и согласуется со всем прочим, создает единую картину! А тут - прямой соблазн!.. Тут и деньги, и карты! И в сквере распиваются две бутылки портвейна - две на троих!.. И отец за последние годы в школу ни ногой!.. Правда, соблазнительная картинка получается? Потому и соблазнительная, что еще шажок - и готово! Грабеж, насилие, убийство, любое преступление - в пределах какого-нибудь шажка! К тому же у одного из троих отец что-то сочиняет, в газетах пописывает, книжки, случается, издает... На это вы намекали, когда заговорили про коммуналку с "ундервудом", ведь так?.. И куда же дальше, да и зачем?.. Если все на ладони: "элитарное воспитание", "разложение", "плесень"... Схема отработанная и никуда не попрешь - мы сами, газетчики, в ее изобретении повинны!.. И какая важность, что ребята из семей "обеспеченных", как говорится, вот и сложилась постепенно некоторая сумма, переходит из кармана в карман - сегодня одному подфартило, завтра другому!.. А портвейн - да Сергей Константинович, милый! Когда, во сколько лет мы с вами в первый-то раз гусарили? Когда, простите, облевали свой первый взрослый, праздничный костюм - и на другое утро помирали от срама перед отцом с матерью? Не требую от вас таких развратных признаний. Но зайди речь про меня... Хотите правду?.. Однажды, а учились мы ни больше - ни меньше, как во втором, кажется, классе, заявились мы, три шпингалета, к одному из нас домой, а там - бутылка не то портвейна того же, не то кагору, отец к празднику припас. Так мы - каковы подлецы!- принялись корешка нашего подначивать: мол, слабо тебе пробку вытащить! Отца дрейфишь!.. Ну, тот посопел-посопел, да и открыл бутылку, а потом и налил по стопочке... Кончилось тем, что - не помню, как другим, а мне отец - в первый и последний раз в жизни - такую пощечину залепил, когда все обнаружилось, до сих пор помню! И не столько пощечину, сколько - стыд!.. Стыд за то, что струсил, не признался, смелости не хватило - юлить, изворачиваться начал!.. Ну да я не о том, я - когда и как такие вещи случаются, вот о чем речь! И что в результате? Выросли мы - разбойники, бандиты? Да нет же, ни один из троих!..
- Вы простите меня, Сергей Константинович,- сам себя оборвал Федоров,- но мы уже столько кружим вокруг да около, будто в игрушки играем... У вас что - настоящих улик нет, упустили, вот и стараетесь наверстать?..
- У нас все есть. В том числе и свидетели,- медленно, врастяжку проговорил Чижов. Казалось, все, о чем рассказывал Федоров, пролетело мимо него. Он повернул голову к окну, глаза его на свету отливали свинцом.
- Где же они раньше были, эти свидетели?.. И что они видели?.. Чему они, собственно, свидетели?..
- У нас есть свидетели,- повторил Чижов.- К сожалению, не могу что-нибудь к этому прибавить.- Он многозначительно помолчал, как бы давая Федорову время оценить сказанное. - А вы что,- сухо спросил он,- вы и мысли не допускаете об участии вашего сына в преступных действиях?..
- В том, что случилось третьего марта?.. Не допускаю.
- Почему же?
- Да потому хотя бы, что в это время он был дома.
- Разве вы не сказали сами, что в тот вечер дома его не видели?
- Я сказал, что работал в кабинете, а у сына нет привычки мне мешать.
Федоров автоматически закурил новую сигарету, хотя это было уже излишество, баловство... Он прислушался к левой стороне груди. Но там пока все было спокойно. Если не считать... Впрочем, он многое привык "не считать"...
Да, он это помнил: Виктор в тот вечер был дома... Хотя - почему он так в о том уверен?.. Да потому, что передачи с его участием смотрели обычно всей семьей, а эту тем более: трансляция шла напрямую, диктор объявлял номер телефона, зрители звонили, завязывался разговор, в котором, казалось, участвует весь город... Передачу заменили роликом с концертом эстрадных звезд. Он работал у себя в кабинете еще и оттого, что не терпел этих истошных завываний, кошачьей истерики перед микрофоном, этих парией педерастического вида, этих стандартно размалеванных, дурными голосами вопящих девиц...
- Так вы не заходили в ту комнату, где стоит телевизор?
- И не заглядывал. Напротив - потуже затворил дверь.
- А ваша жена?
- Она не отстает от времени, даже находит что-то во всех этих "Бони-М"... Но вообще-то ей попросту хочется быть ближе к детям.
- И вы из своего кабинета вышли...
- Когда все кончилось и дети уже спали. Я, помнится, хотел к ним заглянуть, но жена сказала, что они уже СПЯТ.
- Выходит, в тот вечер вы все-таки сына не видели?
- Это ничего не значит. Он был дома.
- Почему вы так категорически это утверждаете?
- У меня нет причины сомневаться в словах жены. В нашел семье привыкли говорить правду, не врать.
- Ясно, ясно...
(Опять это "ясно, ясно"!)
- ...И все-таки - когда вы собирались заглянуть к сыну и жена вам сказала, что он спит?.. То есть что он находится дома, но спит?..
- После одиннадцати.
(На самом деле, пожалуй, было уже изрядно после одиннадцати, ближе к двенадцати, может, даже за двенадцать,.. Но у него вырвалось "после одиннадцати", и он не стал поправляться).
- Как вы ее поняли: ваш сын именно в то время, когда вы разговаривали, находился дома, или она сообщила вам, что он был дома весь вечер?
- Он был дома весь вечер. Такое у меня сложилось впечатление,
- Впечатление, впечатление...- нараспев повторил Чижов.- Ясно-ясно... Впе-чат-ле-ние...
В сочетании с неизменным "ясно-ясно" последнее слово тоже приобрело какой-то иронический, уличающий оттенок. Федоров пожалел, что произнес его. И слово-то противное,- подумалось ему.- Туманное, мутное. Извивается, как уж или гадюка...
- Ясно-ясно... И тем не менее, сами вы в тот вечер сына не видели? Так?
- Я уже объяснял - это еще ничего не значит, я работал и не мог его видеть!- начиная свирепеть, четко, с нажимом проговорил Федоров и поднялся, сказав себе: "Какого беса я сижу перед ним, как на допросе!.."
Однако Чижов будто не заметил ни его вызывающе-злой интонации, ни того, что он поднялся со стула (одновременно и демонстрируя тем неподчинение какой-то властной силе, исходящей от Чижова, но присущей скорее не Чижову, а месту, где они находились, и - с удовольствием разминая занемевшее от долгого сидения тело).
Чижов всего этого не заметил.
- Что же,- произнес он скучным, без всякого выражения должностным тоном,- если не возражаете, оформим все, о чем тут мы беседовали, как протокол...
Он подвинул к себе стопку чистой бумаги, выложил из стола разграфленный бланк.
- Обязан предупредить: за дачу ложных показаний...
17
На воздух! На воздух! Он задыхался. Выйдя из кабинета Чижова, он вдруг почувствовал, что ему нечем дышать. Будто из длинного, с вереницей дверей коридора выкачали воздух, и если через минуту он не хлебнет его всей грудью - горячий, пахнущий пылью, маслянистый от выхлопных газов, но - живой, живой воздух!- тогда конец, сердце лопнет, как детский воздушный шарже... Он задел плечом какого-то мужчину, средних лет, с военной выправкой, тот шел ему навстречу,- задел, бормотнул извинение, как в пропасть, сверзился по крутой лестнице вниз, протянул на выходе пропуск - и опомнился уже на крыльце, на асфальте, на краю тротуара, перед ожидавшей его машиной. Щелкнула дверца, Федоров втиснулся внутрь, на переднее сиденье, буркнул "прямо...", и Сергей, поняв его с полуслова, включил мотор и на перекрестке вырулил на проспект, переходящий в загородное шоссе. Тугая струя ударила из окошка в лоб, разлилась но щекам, подбородку, Федоров жадно поймал ее ртом. Но испытав короткое облегчение, укорил себя: это он едет, откинувшись на эластично- пружинящую спинку, он дышит, вбирает вольный воздух полными легкими, а Витька?..
У первого же автомата он вышел, кинул монетку в щель. Так и есть: она подняла трубку, не дав отзвучать второму гудку,- ждала, не отходила от телефона... "Все будет хорошо, Танюха,- сказал он, придерживая дверцу, за которой уже топтались две девицы в белых брючках с голубыми сумками "АВВА" через плечо,- Все будет хорошо, слышишь?.. И не смей реветь!.. А остальное - не телефонный разговор. Домой? Не знаю, может, и скоро..."
- Прямо,- повторил он, вернувшись.
Веселенькая история... Ему представилась первая полоса в стиле западных газет, огромные заголовки: "Отец-журналист вырастил сына-убийцу!.." Парадокс. Абсурд. Но потому и поверят, что парадокс и абсурд. "Подозревается" - этого достаточно. Чего не случается, на какой шантаж, какие козни не идут, знал он, лишь бы скомпрометировать слишком ретивого журналиста... Одному - смазливую "курочку" в постель, другому - "подарок" в номер. Но чтоб такое!.. Ай да Федоров! Крепко наступил кому-то на сапог серым лаптем...
Вдоль дороги тянулись тополя - высокие, прямые, окутанные зеленовато-коричневой дымкой зарождающейся листвы, клейкий, медовый ее запах стелился над шоссе, над пепельно-серыми полями по сторонам. На обочине .мелькали зеленые всполохи пушистой травки. Машина шла ровно, дорога-стрела создавала ощущение полета. Федоров смял галстук, сунул в карман, расстегнул на рубашке верхние пуговицы. Ему вспомнилось утро, пунцовый шар солнца, самолет, Роберт, апельсины в сетке...
Сергей знал за ним эту слабость - любовь к быстрой, без видимой цели езде. Для человека молодого - Сергею едва исполнилось двадцать пять, он водил у Федорова машину четыре года, после армии,- эта езда была в духе времени, для Федорова же за нею просвечивало детство - санный путь, морозное скрипенье полозьев, плавное покачивание раскинувших крылья розвальней, парок над глянцевитыми, лоснящимися жарким потом лошадиными крупами... Оттого, возможно, и успокаивала его быстрая езда. Сергей при слове "прямо" без дальнейших пояснений выбирал один и тот же маршрут. Час или два спустя они возвращались, на обратном пути уже разговаривая между собой - о том о сем, Федоров экзаменовал Сергея по части литературы, истории - тот заканчивал вечернюю школу и готовился в институт.
Но на этот раз, нарушив обыкновение, Федоров неожиданно велел остановиться, с минуту сидел молча, глядя задумчиво-пустыми глазами прямо перед собой. "Давай-ка в обратную сторону..." Сергей, не задавая вопросов, надавил на стартер и развернул машину. Через три-четыре километра Федоров тронул его за плечо: "Притормози".
Они остановились у ворот нового кладбища, мимо которого проскочили, торопясь выбраться за кольцевое шоссе. "Новым" оно называлось, поскольку существовало всего лет пять или шесть, старое было "перенаселено", там хоронили по специальному разрешению, создавая на центральной аллее, украшенной мрамором и гранитом, подобие Пантеона. Здесь же, в нескольких метрах от дороги, тянулась глухая, из бутового камня стена. В разрыве стены поднимались массивные, похожие на крепостные, ворота с калиткой, в них упирался отросток дороги с площадкой для стоянки машин и катафалков. Сергей недо уменно смотрел вслед Федорову, который вышел из машины и направился к распахнутой настежь калитке. В отличие от своей обычной, с легкой развалочкой, быстрой походки, молодившей его, сейчас он ступал медленно, словно при каждом шаге пробуя землю на прочность.
День был на исходе, за воротами на скамейке подремывал старик, вероятно, кладбищенский сторож, несмотря на теплынь, в валенках с калошами. Поблизости виднелся деревянный домик с верандочкой, увешенной щитами с цифрами-показателями,- должно быть, контора. Но Федорову повезло. "Летчик?..- встрепенулся старик, поднимая на Фёдорова красные воспаленные глаза.- Это которого порезали, што ль?.. Эвон лежит, недалеко... Ероплан у него на могилке, сразу приметишь..."
Странное дело, теплынь, разлитая в воздухе, и томление по-весеннему сыроватой, но уже прогретой солнцем земли - все осталось позади, по ту сторону кладбищенской стены. Федорова продрал озноб, словно между толпящихся, жмущихся один к одному крестов, звездочек, между отлитых из цемента надгробий и каменных плит гулял сквозной ветер и от самой земли тянуло холодом. Не оттого ли старик отогревается в валенках?.. "Летчик... Это которого порезали, што ль?.." Как все просто!..- думал Федоров, шагая по неширокой, выложенной кирпичом дорожке.
Он сам не знал, что потянуло его сюда. Странная фантазия. Даже не странная - порочная какая-то фантазия, потребность... Да, потребность - он почувствовал вдруг потребность как бы присоединиться к длинной, нескончаемой похоронной процессии, которая в тот день тянулась через весь город...
Он остановился перед могильным холмиком, почти начисто скрытым высоким, в черных траурных лентах, горбом из венков, под восковыми цветами уже обнаживших проволочные каркасы. Их было множество, этих венков, прислоненных к металлической пирамидке, которую посредине как бы рассекал фюзеляж самолета в уменьшенной копии, к нему с трогательной наивностью был приварен трехлопастной, снятый, видно, с отработавшего свой век мотора дюралевый винт. Из овальной рамочки, прикрепленной к пирамидке, на Федорова смотрело веселое молодое лицо. Курносое, толстогубое, в летной фуражке, щеголевато сдвинутой чуть набок... Здоровья и радости жить хватило бы ему на сто лет. Однако правый глаз был прищурен и подмигивал Федорову с тайным сочувствием: "Что, брат, и тебе не легко?.." Под фотографией он прочел: "Андрей Трофимович Стрепетов". И даты - рождения, смерти. Тридцать пять лет,- подсчитал Федоров. И подумал: на фотографии он моложе.
Он смотрел на круглое, бесхитростное лицо Стрепетова, на груду венков, похожих на громадный черный пузырь, вздувшийся над землей,- и не испытывал никакой прямой, личной, что ли, вины перед этим, по всему судя, славным парнем... То есть вина была - та самая, которую каждый живой невольно чувствует перед мертвым. Не больше. Но память настойчиво тянула его к третьему марта; с утра - неистребимая, нарастающая напряженность перед телевизионным выступлением, какие-то скоротечные, заполнившие день дела, отложенная передача - и вечер в кабинетной тиши, в работе над книгой, которая стала для него едва ли не главным смыслом жизни, надеждой, что ему и Роберту Гроссу удастся сказать о фашизме то, чего никто еще не сказал... Сюда, в его кабинет, не проникли звуки, которыми в это время кишела в глухой аллейке кровавая тьма... Да могло ли быть иначе, если от филармонии до их дома две автобусных остановки?.. Но это - логика, способная оправдать все и вся. А поверх логики - два факта, от которых никуда не деться, две картинки, как бы занявшие одновременно обе половины экрана, два параллельно разворачивающихся сюжета: он - у себя в кабинете, над машинкой, с радостным, плотоядным лицом (он знал, какое у него лицо, когда ему работается всласть, а так это и было, он помнил, в тот вечер) - и удары, хрипенье, ярость сцепившихся тел, рука, наносящая рану за раной - слепо, с нарастающим упоением борьбой и кровью... В этом была его вина, которой он не мог себе простить. Вина без вины. Но не в такого ли рода безвинных винах гнездились все беды, все злодейства, все преступления - будь то зверства Нерона, испанские ауто-дафе, Мюнхен, Майданек?
Он обернулся, услышав тихие шаги, поскрипывание песка, тоненькое повизгивание, которое издавала ручка цинкового, наполненного водой ведра. Между могильных, тоже недавно насыпанных, не успевших обрасти травой бугорков шла невысокая молодая женщина в темном ситцевом платье, застегнутом глухо, до самой шеи, круглой и белой. И лицо у неё было тоже - белое, матово-бледное, с прямыми, строгими бровями, с уложенными узлом пшеничными волосами. Она взглянула на Федорова, и он посторонился, пропуская ее к одному из двух кустов густо ветвящейся сирени, высаженных по бокам могильного изголовья. Женщина медленно, дожидаясь, чтобы вода успела всосаться, вылила ее из ведра на взрыхленную под кустом землю и, присев на корточки, принялась рыхлить почву под вторым кустом. В руке у нее был длинный, с широким лезвием кухонный нож. Федорова она не замечала. То есть, по всей видимости, ждала, чтобы он ушел, оставил ее одну.
И в том, какая неумелость сквозила в ее руках, по локоть покрытых серым налетом пыли, и в этом ноже взамен лопаты или мотыги явно ощущалось женское одиночество, еще не успевшее стать привычным.
- Вам помочь?- вырвалось у Федорова.
Вопрос был нелеп, если взять во внимание, что единственное, чего от него хотели, это - чтобы он ушел...
Она не ответила, даже как будто не слышала его слов. Она поднялась минуты две или три спустя, взяла ведро - и прежде, чем направиться к колонке, оглядела могилу печально и строго, по-хозяйски поправила покосившийся венок - точно таким движением, как если бы что-то поправляла, возвращала на положенное место в своем доме. И это ее движение снова дало понять Федорову, что он не у себя, что он пришел сюда без спросу и что ему следует уйти... Но уйти он не мог. Просто взять и уйти. Теперь. Он отступил на несколько шагов, обошел соседний холмик и еще один рядом с ним, пробежал глазами таблички на временных, пока осядет земля, памятничках и вернулся к могиле Стрепетова, когда она - женщина, жена, вдова (Федоров не любил этого слова) - опять появилась с ведром, полным поды. Он кашлянул, вытолкнул из горла густой, липкий ком и проговорил - хриплым, как бы надколотым голосом:
- Видите ли, я отец... У меня сын... Его подозревают, будто бы он участвовал... Будто бы он убил вашего мужа.
Наклоняя ведро, она широкой струей лила воду под куст, в ямку, из которой поднимался раздвоенный у основания стволик. Только после того, как из ведра вытекло все до капли, она поставила его на землю и разогнулась.
- Зачем же вы пришли?
В ее отрешенных темно-карих глазах не было ни укора, ни гнева, одно только вялое удивление ворохнулось в глубине зрачков.
- Он тут ни при чем, это ошибка,- сказал Федоров торопливо.- Это ошибка и это скоро выяснится...
- Какая разница - кто убил? И что теперь это изменит?..
- Вы правы... (Лучше бы она закричала, набросилась на него. Чем было ему отвечать - на эти мертвые, мертвым голосом произнесенные слова?). Но существует еще и понятие вины, справедливости... (Дьявольщина, что я такое мелю!..) Каждый обязан отвечать за свои поступки...
Что-то такое он говорил, городил, бормотал... И с каждым словом что-то обваливалось, рушилось у него внутри, он должен был - и не мог ничего сказать этой женщине. Но как раз эта его растерянность, неуклюжее бормотание заставили ее приподнять брови и задержать оживший и тут же погасший взгляд на его лице.
- Справедливость? Вы знаете, что это такое?
Бывают моменты, когда каждый мужчина, независимо от возраста и опыта, ощущает себя мальчишкой - перед женщиной, хотя бы и вдвое моложе его.
- Примерно,- сказал он.- Как и все. Но если разбираться всерьез...
Он отчетливо сознавал, что слова его пусты, она их не слышит.
- Никто ничего не знает,- сказала она.- Никто ничего не знает...- Она была много ниже его ростом и смотрела куда-то поверх его плеча.- Это я убила его,- сказала она. По ее прежде округлым, а теперь опавшим, как бы подсохшим щекам бежали мелкие, быстрые слезы.