- Вы?..- Он был уверен, что не понял, ослышался.- Убили?..
- Убила!..- сказала она убежденно, с ожесточением.- Я изменила ему... Это мне наказание!..
За годы журналистской работы Федоров привык не удивляться самым неожиданным признаниям. Знал он и то, что людям близким или хорошо знакомым человек зачастую не откроет того, о чем не задумываясь расскажет случайному соседу по купе, по самолетному креслу. И не окажись его рядом, то есть окажись вместо него кто-то другой, она все равно призналась бы - в своей вине, своем грехе, который к ее и без того нестерпимой боли прибавлял тайную для всех и потому вдвойне мучительную боль.
- Наказание? Вам? А - ему?..
Он кивнул на венки, на пирамидку.
- Не знаю. Я про себя говорю.
Страсть, с которой рванулись из нее последние слова, поразила Федорова. Она как бы отсекала ими возможность ускользнуть от себя самой, от кары за собственную вину.
Во всем этом не было смысла. Вернее, смысл был, но Федоров добрался до него только потом, потом... А пока он слушал Нину - так ее звали, как уловил он в какой-то момент,- слушал не к нему обращенный ее рассказ (да, именно так, бог ведает к кому, только не к нему обращенный!) - про то, как жили они с Андреем, и было у них двое детей, Катенька и Никитка, семи и одиннадцати лет, и дом, трехкомнатная квартира в микрорайоне. Андрей - лучше мужа и отца не придумаешь... И жили бы они, поживали и прожили бы свой, век - не счастливей всех, да счастливей многих. Только вот - случилось...
И опять-таки - не в ее рассказе было дело, не в заурядной, вполне современной истории, подобной множеству историй, где жены изменяют мужьям... И где ей, Нине, представилось Федорову, среди кухонной маяты магазинов, очередей, забот о детях и муже, то есть среди жизни однообразной и будничной, вдруг захотелось встряхнуться, расправить крылышки, пуститься в свободный, вольный полет, короче - ощутить себя женщиной - не хозяйкой, не матерью, не женой, а именно - женщиной. Такой, какой была она раньше, чем сделалась женой и матерью... И тут в чуть ли не мистической связи сомкнулись для нее два обстоятельства, между которыми, при сегодняшнем-то здравом смысле, и связи никакой уловить невозможно - между смертью мужа и ее изменой.
Он попробовал что-то сказать, но тут же пожалел об этом. Нина посмотрела на него чуждо и холодно, словно сердясь за то, что он ничего не понял.
- И все-таки,- повторил он мягко, как говорят с упрямыми детьми или больными,- вы здесь ни при чем. Вина у вас перед мужем, возможно, и была, но наказание... Вам и без того тяжко, а вы еще сами себя травите.
Ему хотелось, прикоснуться к ней, погладить по плечу, спине. Но чувство было такое, что дотронься он до нее - обожжется.
- Потому и наказание, что вина. Без вины наказания не бывает. Вы же сами... Сами про справедливость говорили?..
- Говорил... Только я не про ту,- подумал Федоров, путаясь в собственных мыслях.- Я про другую... Хотя как это может быть - две разных справедливости?
- Вот видите,- строго, пронизывающе глядя ему в глаза, сказала она,- только это надо здесь почувствовать...- И тронула черным от земли пальцем грудь.
И опять под этим взглядом Федоров ощутил себя мальчишкой. Без вины наказания не бывает... То есть если наказание - значит и вина. Значит должна быть и вина... Дичь какая-то, глупость. Средневековье. Так он сказал себе, отчего-то сердясь и на себя, и на нее, может быть, оттого, что краешком сознания понял вдруг смутную ее правоту. Но и Нина, казалось, ощутила его внутреннюю встопорщенность, раздраженность. Или контакт, возникший было между ними, сам собою оборвался - так двое встречных прохожих, издали признавшие друг друга, приблизившись, понимают, что обознались, и смущенно спешат разойтись.
- Вот видите,- сказала она, внезапно погаснув, и нагнулась за ведром.
Теперь ей досадно за свою откровенность,- подумал Федоров, И ему тоже сделалось перед нею неловко, как если бы он сам на эту откровенность ее вызвал.
- Разрешите, я все-таки вам помогу,- потянулся он к ведру.
- Нет,- сказала она и резко, непреклонно сжала губы в гармошку.
Он понял, что она не уступит, и выпустил, оставил в ее руке ведерную дужку.
Предвечерняя тишина стояла над кладбищем. Только из-за стены, отделявшей его от дороги, непрерывно доносились звуки - посвист стремительно режущих воздух легковых, машин, побрякивание расшатанным кузовом проносящихся мимо самосвалов, угрюмое гудение контейнерных прицепов для междугородных перевозок. Там, над шоссе, висела тонкая пыль, воздух розовел, искрился в лучах закатного солнца. Кладбище, с его надмогильными бугорками, дорожками, приземистыми оградками, с ого весенней травкой, обрывками креповых лент, проржавевшими жестяными банками с увядшими и тоже ржавыми цветами - все здесь окрасилось в темные, черные, а местами алые, багровые тона, ж пе умиротворением и покоем веяло отовсюду, а тревогой, смятением.
Федоров протянул визитную карточку:
- Мало ли что... Авось пригодится.
- Не надо,- сказала Нина, не шевельнув головой и, казалось, не разжимая губ.
- Ну, как хотите.- Уходя, он сделал два-три шага и обернулся: - А может быть - пойдем вместе? Уже поздно. Отсюда и добираться до города в такую пору не просто. А у меня машина. С шофером,- добавил он, усмехнувшись.
- Нет, - сказала она.- Не надо.
- Ваша воля. Но как-то страшновато оставлять здесь вас одну.
- Я ничего не боюсь,- сказала она.- А вы идите... Идите!..- прикрикнула она на него. И не дожидаясь, пока он уйдет, направилась к колонке, покачивая пустым ведром.
19
Федоров не смог бы ответить в точности, почему и когда впервые появился у пего особенный, пристальный интерес к этой теме. Да и "тема" ли то была?.. Которую можно "изучить", для которой можно "собрать материал" - и "закончить", "закрыть", "отписаться"... Черта лысого!.. У него на одном из стеллажей, специально отведенном, и полки дугой выгнулись, не выдержав перегрузки. Да и было - с чего! Поскольку не тома "Нюрнбергского процесса", не "История инквизиции", не редчайшие издания вроде "Истории телесных наказаний в Европе и России", сочиненной приват-доцентом Санкт-Петербургского Университета А. Г. Тимофеевым, не многотомная "История сибирской ссылки и каторги", не обширные исследования, посвященные Крестовым походам, не "История царской тюрьмы", не столько написанная, сколько продиктованная слепнущим профессором Терпетом, не разнообразные источники по истории рабства - от античности до середины прошлого века, не папки с пожелтевшими, обветшавшими вырезкам,и и выписками,- нет, не бумага, испещренная типографскими значками и стиснутая в переплетах, заполняла стеллаж, а - само страдание спрессовано было па этих полках, зверства и муки, сотворяемые одними людьми над другими - по множеству якобы причин, на самом оке деле - по одной-единственной, порождавшей океаны дымящейся крови, в которой плавали, слипались в острова, архипелаги и континенты отрубленные головы, конечности, изуродованные туловища, и по той же, одной-единственной, полыхали костры, вонявшие горелым человеческим мясом, шевелилась земля, под которой в ярах и карьерах дышали еще, крючились трупы, не успевшие окоченеть, хрипели последним хрипом, последним глотком глотали отравленный воздух в безупречно отлаженных газенвагенах и закупоренных герметически камерах младенцы и матери, люди всех на свете вероисповеданий и цветов кожи... Да, по одной-единственной, без которой все дробилось, распадалось на отдельные судьбы, эпохи, формации, где каждая судьба, эпоха и формация находила свое собственное объяснение, даже необходимостью объяснявшее все, даже неизбежностью как бы родовых мук... Все, все объяснявшее, кроме одного: ну, положим, были причины, не оправдания, но - причины, но объяснят ли эти причины, откуда бралась каждый раз такая жестокость? И она, она-то какой имела смысл? Как будто не ясно было во все века, что и смысла-то в ней - последнего оправдания любых злодейств - нет никакого? Тем более, что рядом, будь то время или пространство, или, по Эйнштейну, время-пространство - рядом звучали кифары и свирели, Петрарки и Шиллеры сочиняли стихи, возвышали свой голос Христы и пророки?.. Отчего же тогда, и что за причина?..
О ней, об этой причине, была их книга, его и Роберта Гросса. О причине причин...
И сегодня опять - лбом, грудью, руками - в нее он уперся. Поскольку все остальные не стоили ломаного гроша. И нет, не было, быть не могло причины; кроме этой, чтобы так вот - взять и убить. И как убить!..
Виновных пускай ищет следователь, прокуратура. Найдут-их счастье, повезло; не найдут - будет числиться еще одна папка в списке "нераскрытых дел". Его не социология на тонком срезе интересовала, не криминалистика, не версии Чижова - хотя, конечно же, ради того, чтобы обезвредить, это во-первых, и покарать, это, во-вторых, преступника необходимо обнаружитъ. Необходимо - пускай Нина права, и Стрепетова уже не вернешь.
Но это - их дело: его дело - книга, рукопись которой нужно закончить, сосредоточиться и закончить - основную, по сути, заключительную главу.
О ней, об этой главе, думал Федоров, старался думать, пока ехал домой. Старался!.. И глядя на подернутые вечерней сиреневой дымкой поля, на все чаще, с приближением к городу, мелькавшие по сторонам развилки шоссе, на внезапно, стеной выросшие кварталы микрорайонов, он - где-то в дальнем уголочке души - таил, себе самому в том не признаваясь, нечто похожее на удовлетворение. Сегодняшний день подтверждал, как важна, своевременна их книга. И как они правы были, остановясь на ее многократно менявшемся названии: "Предостережение" - "Der Маhnuf".
20
Второй раз в этот день перед тем, как войти в свою квартиру, Федоров поймал себя на возникшей вдруг надежде, почти уверенности, что все уже кончилось - и нужно только отворить дверь, чтобы в том убедиться/.. Достав из кармана ключ, он помедлил секунду-другую, потянул время. И когда вставил заостренный копчик в изогнутую червячком щелку, сердце в груди не стучало, а бухало, будто копром забивали в землю толстую сваю.
Татьяна встретила его в передней, словно ждала, настороженно ловила каждый звук, каждый шорох... И оба, столкнувшись взглядами, развели глаза, ни о чем друг друга не спросили. Только Ленка - они еще не виделись после приезда Федорова - с разбегу бросилась к отцу, повисла на шее, чмокнула в щеку, откинула назад белокурую головку с малиновыми бантиками в косичках:
- А почему ты без Витеньки?..- Она относилась к брату с обожанием и называла его только так - Витенькой.
- Тебя ждут,- сказала Татьяна и глазами указала на кабинет, дверь в него была приоткрыта.
Федоров опустил дочь на пол, погладил по крутым кукольным щечкам, дернул за косичку, щелкнул по носу, то есть произвел обряд, положенный при встрече и доставлявший удовольствие обоим в прежние дни, когда вслед за тем он - со своей высоты, а она - запрокинув румяное личико - закатывались обоюдно-счастливым смехом... Но сейчас Федоров лишь подмигнул дочке, и она - всепонимающий, а точнее - всечувствующий зверек - посторонилась, уступая ему дорогу.
Федоров прошел к себе в кабинет. Здесь его дожидались двое, мужчина и женщина; в мужчине он тут же признал человека, с которым столкнулся в прокуратуре, выйдя от следователя. В нем и теперь, когда он поднялся с дивана навстречу Федорову, ощущалась военная выправка, молодцеватость.
- Николаев,- представился он, коротким и крепким движением пожимая Федорову руку.
Женщина, до того сидевшая с ним рядом, тоже поднялась - коротышка с широкими, полными бедрами, туго затянутыми в коричневые вельветовые джинсы. Казалось, они вот-вот лопнут по шву. И серый, в яркую красную полоску свитерок тоже был ей тесноват и коротковат, она то и дело его поправляла, одергивала.
- Харитонова.- Голос ее, контрастируя с миловидным, хотя и порядком поблекшим лицом, звучал огрызшего, с простудной хрипотцой.
- Валентина Прокопьевна,- прибавила она, помедлив и, возможно, уловив по глазам Федорова, о чем подумал он, когда пожимал ей пухлую, податливо-мягкую ладошку. А он подумал, что вовсе не простудная эта хрипотца, женщина, должно быть, много курит, да и выпить но прочь, и живет она без мужа, не скупится на косметику, на грим, который придает ее облику какую-то нарочитую, базарную вульгарность... Она угадала его мысли - по его мужскому, оценивающему взгляду, и он, поняв ото, тут же устыдился их, поскольку и по двум словам, произнесенным Татьяной - "тебя ждут", и по тому, что эти двое, вероятно, сидели бы, дожидаясь его, когда бы он ни пришел, и, наконец, по фамилиям, известным ему прежде, он представлял причину их визита, а она касалась важнейшего в жизни - их детей.
- Вот и Алексей Макарович объявился,- входя за Федоровым, наигранно-веселым голосом произнесла Татьяна.- Теперь и чаю можно... А то без тебя,- она покосилась на мужа,- наши гости ни в какую не соглашались...
Глаза у нее были красные, и тревожный их блеск никак не вязался с плавными, певучими интонациями, которые она силилась придать голосу. Набросив на стоящий посреди комнаты большой стол свежую скатерть, она вышла, на кухне зазвякали чашки.
Они здесь уже о чем-то говорили,- подумал Федоров,- О чем?.. Ои привычно прошел к себе в угол, за письменный стол, сел, запоздало сообразив, что это может выглядеть неуместной сейчас между ними, тремя, официальностью, но по всему его телу вдруг разлилась такая чугунная, скопившаяся за день усталость, что он так и не тронулся, остался за столом.
- Не стану извиняться, Алексей Макарович, за наше вторжение,- заговорил Николаев, сидя прямо, нога на ногу, слегка подавшись вперед. Он был рыжеват, а кожа на лице была бурая, как бы воспаленная и подсушенная изнутри ровно тлеющим жаром. Она обтягивала высокий и узкий, без единой морщинки лоб, костистые скулы, твердый прямоугольник подбородка.- Я звонил, Алексей Макарович, несколько раз в ваше отсутствие, о чем, вероятно, вас известила жена...- Он задержался, выжидая, пока Федоров кивнет, и Федоров кивнул, хотя Татьяна ни о чем таком ему не говорила, скорее всего не успела.- Но поскольку наше дело не терпит отлагательств, мы с Валентиной Прокопьевной решили зайти к вам сразу же по приезде.- Говоря, он довольно небрежно кивнул в сторону Харитоновой, и та в свою очередь торопливо закивала.- Было бы приятней познакомиться при иных обстоятельствах, но... Не мы выбираем обстоятельства, а они нас.
Все это он произнес отчетливо, твердо ставя слова, почти не мигая запавшими в глубоких глазницах пристальными светлыми глазами. "Не мы выбираем обстоятельства, а они нас..." - повторил про себя Федоров. Ему почему-то вспомнилось кладбище, голые, безлистые кустики сирени... Он почувствовал вдруг духоту - нестерпимую, рвущую грудь, как случается перед грозой. Он приподнялся, распахнул форточку - голову, плечи, шею омыл сырой, холодный воздух. Там, за окном, небо уже было фиолетовым, в нем ярко и ровно, не мигая, блестела над крышей соседнего дома голубоватая звездочка - скорее всего Венера.
- Обстоятельства...- пробормотал он.- Да, да, обстоятельства...- Странно, Николаев не успел еще произнести ничего такого, с чем бы можно было не согласиться, а Федоров ужо испытывал неприязнь - и к нему самому, и ко всему, что он скажет.
Татьяна, прислушиваясь к разговору, продолжала накрывать на стол.
- Между тем,- продолжал Николаев,- обстоятельства, насколько мне известно, отнюдь не таковы, чтобы считать исход предрешенным... Думаю, и вы так полагаете?
- Да,- кивнул Федоров,- полагаю.- И обрадовался, что может, не кривя душой, хоть в чем-то сблизиться с Николаевым,- Полагаю!- уже с вызовом повторил он, вспомнив о Чижове.
Он вышел из-за стола, в закутке между столом и стеной ему сразу сделалось тесно.
- Они, эти доморощенные наши Шерлоки Холмсы, насочиняли черт знает что и решили, за неимением лучшего, отвести душу на ребятах! Да весь их карточный домик распадется от одного-единственного алиби! Виктор в тот вечер сидел дома, вы у нее спросите, у матери - вместе смотрели телевизор: о чем бы тут и говорить?.. Я уж молчу, что не было и быть не могло никакой причины, чтоб ему с ножом на прохожих кидаться, да еще и на летчика,- с какой стати?.. А Глебу вашему?.. А Валерию?..- Стремительно вышагивая вдоль комнаты, он попеременно задерживался глазами то на Николаеве, то на Харитоновой. Он видел их впервые, но ребят, друзей Виктора, знал давно, и уже поэтому сидевшие перед ним были не чужие для него люди, а то, что происходило с их детьми, тем более соединяло их теперь.- Да и чисто психологически...- Он остановился, сунул руки в карманы и покачиваясь - с носка на пятку, с пятки на носок - проговорил, усмехаясь, обнаружив неожиданно еще один - самоочевиднейший, лежавший на поверхности аргумент: - Психологически!.. Как это возможно, по-вашему: убить, нанести полдесятка глубоких ран и после - как ни в чем не бывало смотреть телевизор?.. Это какие нервы нужно иметь, какую психику?.. Нет, вы представьте себе: ведь это не мясники, не бандиты, не убийцы-профессионалы из какого-нибудь американского боевика. Это всего-навсего мальчишки, школьники, они всю жизнь за партой сидели, они кровь, да и то свернувшуюся, только па кухне видели, когда там цыплят магазинных матери потрошили. И теперь, впервые руку подняв на человека, впервые ударив его ножом, впервые почувствовав, как в тело - живое, упругое тело - входит нож, который ты держишь в своей руке, и на руке у тебя, на пальцах, на рукаве рубашки - липкая, теплая кровь, кровь, которую ты только что пролил... Чтобы после этого - не убежать, не оцепенеть, не обеспамятеть от ужаса, а спокойно вонзить этот нож и еще, и еще, и еще раз... А потом приехать домой да попивать чаек... Таня, вы ведь там попивали чаек, перед телевизором-то?.. Ну, нет, не знаю, как у вас, а у меня воображения не хватает - не срабатывает! Я сам на фронте был, и всего-то чуть постарше, чем мой Витька, я знаю, что такое - убить человека, к тому же - впервые в жизни! Пускай там и война, и враг, и ты - солдат, и тебе винтовка и штык даны не для того, чтоб в ухе ковырять!
- Господи, страсти вы какие рассказываете, Алексей Макарович!- вырвалось у Харитоновой. Она смотрела на Федорова, округлив глаза, сложив руки ладошка к ладошке и прижав их к груди, как на молитве,- Разве я Валерку своего не знаю?.. Разве он смог бы такое?..- Она захлюпала носом, закрыла руками лицо и заплакала, опустив голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Татьяна, с упреком взглянув на Федорова, присела около нее, обняла за плечи, но от этого Харитонова только зашлась еще громче и горше.
Видно, я и вправду переборщил,- подумал Федоров, потирая макушку.- Хотя, с другой стороны, я-то здесь при чем?..