7
Нет, нет и нет!..- думал Федоров.- Тут и похожего нет ничего, никакого сходства!..- У себя в кабинете он проглотил пару таблеток нитронга, одолел спустя две-три минуты небольшую дурноту, вызываемую лекарством, закурил - в письменном столе завалялась пачка слабеньких, пересохших сигарет "БТ"... Да и какое могло быть сходство между этими кретинами и его сыном!.. Федоров сидел за столом, тяжело навалясь на руку подбородком, глядя на черное оконное стекло с размытым ламповым бликом посредине. Ему не было нужды оборачиваться, чтобы представить ряды книжных полок вдоль стен, шеренги подписных изданий, разрозненные, тронутые ржавчиной томики, отпечатанные на усталой, ломкой бумаге, среди которых было немало сохранившихся чудом отцовских. Здесь были новые книги, в пижонистых, отглянцованных суперобложках, были редчайшие, по счастливому случаю купленные в букинистических магазинах... Разве не этим воздухом дышал Виктор с детских лет? Не здесь ли, сидя у него на коленях, лепетал, преданно блестя серьезными карими глазами: "Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет"?.. Разве не здесь он записывал на магнитофон (и пленка наверняка сохранилась, можно разыскать!) тоненький, смешной, напряженный до предела мальчишеский голосок: "Гренада, Гренада, Гренада моя!.." Не здесь ли разыгрывались шумные баталии - Витька, изображая Дон-Кихота, напяливал на голову кастрюльку ("шлем Момбрина!"), вооружался пикой - палкой от половой щетки, он же, Федоров, размахивал руками, представлял ветряную мельницу... И не отсюда ли, когда у Федоровых собирались многочисленные друзья, Витьку бывало не выгнать во двор: слушал в уголочке, подтягивал, а иной раз и подсказывал слова, особенно если запевали про "яростных и непокорных", про последний троллейбус, и про то, что "до тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага..." Разве все это могло быть напрасно, зря?.. Пушкин и Дон-Кихот?.. Или Чайковский, Шопен - к ним с малых лет приучала Татьяна сына, играла сама, собирала пластинки?.. И долго в семье держалась традиция - читать вслух, сменяя друг друга, любимые книги: при этом гасили свет, зажигали свечу - и ее живое, приканчивающее пламя еще теснее соединяло всех троих, а когда Ленка подросла, то и четверых. Правда, потом случалось Федорову ловить на себе во время такого чтения снисходительный, охлаждающий взгляд Виктора, с усмешкой следившего за чрезмерно воспламененным отцом из-под светлой, углом нависающей надо лбом челки... Все равно! Здесь каждая книга была кладезем добра, храмом мысли, здесь звучал Бетховен - "Лунная", "Патетическая",- кто из тех ублюдков знал, что это такое? Кто слушал их, не дыша, прикрыв глаза?..
А Виктор, было время, ставил их записи беспрерывно, и еще - "Болеро" Равеля, "Чакону" Баха...
8
Он не мог...- Так думал Федоров, гася сигарету.- Но Галина... Скорее всего, это и вправду дрянная девчонка...- Он прошел по кабинету, снял с одного из перегруженных стеллажей книгу, открыл на закладке. Там был отчеркнут абзац:
"Комендант Яновского лагеря, оберштурмфюрер Вильгауз, ради спорта и удовольствия жены и дочери, систематически стрелял из автомата с балкона канцелярии лагеря в заключенных, работавших в мастерских, потом передавал автомат своей жене, и она также стреляла. Иногда, чтобы доставить удовольствие своей девятилетней дочери, Вильгауз заставлял подбрасывать в воздух двух четырехлетних детей и стрелял в них. Дочь аплодировала и кричала: "Папа, еще, папа, еще!",-и он стрелял".
Федоров многое мог понять, объяснить для себя в чудовищных фактах, наполняющих семь пепельно-серых томов "Нюрнбергского процесса". Или если не объяснить, то хотя бы сделать допущения вроде тех, к которым приходится прибегать, вопреки здравому смыслу, признавая возможность существования н-мерного пространства. Но "феномен Вильгауза"... Какое "допущение" требовалось здесь? Ведь его невозможно мотивировать ни приказом свыше, ни, к примеру, желанием выслужиться или, положим, спасти свою жизнь. Эти мотивировки начисто отпадали. Напротив! Как раз следуя человеческой логике, "феномен Вильгауза" невозможно объяснить!
Ведь это неверно, будто фашисты, придя к власти, чуть ли не всю немецкую литературу спалили на кострах. Другое дело, что лицевали они ее на свой, Геббельсовский лад, но Гете и Шиллер... Они, понятно, тут ни при чем, старики Гете и Шиллер, но в праве гражданства "тысячелетний рейх" им не отказывал. И Бетховен... Он, Вильгауз, вполне возможно, обожал Бетховена. И потом - Вильгаузу было не меньше, чем 30-35 лет, судя по должности, то есть, выходит, он еще в догитлеровской Германии закончил гимназию, а там учили на совесть, он и Гете, и Шиллера затвердил назубок, он их стихи учителю на память барабанил, а впоследствии дочке читал, как же без этого. И жена у него, вероятно, была и молода, и хороша собой, не зря он прихватил ее в Россию, значит - любил, а девять лет назад, когда она рожала, он, может, ночь не спал, под окнами родильного дома вышагивал, мучился, представляя, как его Лоттхен или Ленхен рот раздирает от боли, губы кусает в кровь; он, может, вначале о мальчике думал, все мечтают о мальчике, а потом решил - пускай девочка, только чтоб она родила, и выжила, и вернулась... Да, все они и носок на парадах тянули, и руку вскидывали, и "Хайль!" орали, но как же без этого - без шагания вдоль родильного дома, без потеющих от страха ладоней, без букета цветов закутанной в белое сестре, без ночных тревог - то ли свинка, то ли ветрянка, температура, сыпь на животике, что скажет герр доктор?..- и без стихов Гете и Шиллера, которые и тебе читали в детстве, а теперь ты сам читаешь нежному, хрупкому, пухлому существу, которое сидит у тебя на коленях и бантом, повязанным на голове, щекочет твой подбородок...
Но как же... Как при этом не почувствовать - вопреки "Восточной доктрине" фюрера, вопреки теории о "чистоте расы", вопреки всяческой дичи, усердно вколачиваемой в головы,- что у тех, которые внизу, под балконом, все было, как у тебя: и разодранный от родовых страданий рот, и стихи - тоже, возможно, Гете И Шиллера, и бант, щекочущий подбородок... Но если так... То как же он мог?.. Приказывать?.. Стрелять? И слышать это "папа, еще, еще!.."
Но это было, было!..
9
Но если это было, и было у Ромма в "Обыкновенном фашизме", как молодой солдат с веселой улыбкой на щекастом лице толкает в ров женщину с прижатым к груди младенцем, и были фотографии, которые они обнаружили, взяв "языка" под Смоленском, и на них -трупы, трупы, трупы, то подвешенные за ноги, то уложенные шпалами в ряд, то разрываемые овчарками, а "язык" был вполне благодушный немец, с брюшком, из штабистов, и фотографии носил в кармане для собственного удовольствия, не по чьему-то приказу,- это потом, и Нюрнберге, все охочи были ссылаться на чьи-нибудь "приказы",- если все это так, и все это было, тогда почему "Человек - это звучит гордо"?.. Это звучит ничуть не более и не менее гордо, чем горилла или волк, или крокодил, или мокрица... И тогда не должно ужасать как противоречащее человеческой сути, распоряжение Трумена - стереть с земли Хиросиму и Нагасаки, сто, двести тысяч, миллион людей, которых он и в глаза не видел! Напротив - тогда естественно, что цвет человечества, его элита, его мощь и разум в гениальных своих озарениях открывает новые и новые способы - эффективно, быстро, дешево умерщвлять миллионы, миллиарды живущих!.. Это так же естественно, как в промежутках между озарениями размяться где-нибудь на теннисном корте, или позабавиться с женщиной, или вспомнить, умиляясь, свое детство, играя с румяным малышом, дочкой или сыном... Обо всем этом Федоров думал раньше. Сейчас он только раскрыл и захлопнул книгу, не перечитывая сызнова знакомый абзац.
10
"Ну, а если подойти с другой стороны?.. Если взять общеизвестные факты - и сопоставить?.. Скажем, сколько времени существует на Земле жизнь? Примерно 3 миллиарда лет. А млекопитающие? Пример но 160-170 миллионов лет. А человек? 1 миллион лет. Если отложить отрезок длиной 160-170 сантиметров, то все существование человека - гомо сапиепс - займет на нем 1 сантиметр.
Что же такое по времени человеческая цивилизация? Самое большее - 6 тысяч лет (начиная с древнейших поселений в Двуречье и первых оросительных сооружений в долине Нила). То есть выходит, что по отношению к истории "человека разумного" это - 6 миллиметров на отрезке в 1 метр.
Даже на сантиметр - какие-то шесть миллиметров! И на этом жалком отрезочке - шириной в ноготь - умещаются все грандиознейшие создания человеческого духа: Гильгамеш, индийские "Веды", Библия, Гомер, "Божественная комедия", Пушкин... Тонкая, тончайшая нефтяная пленка - над океанской толщей, если разуметь под нею миллионы, десятки миллионов лет, миллиарды лет до-человеческого бытия!
Чего же хотеть?..
Или, если угодно, можно представить себе башню, гигантскую башню в 160-170 метров высотой - и отмеренные у основания 6 миллиметров! Вот соотношение между эпохой жизни млекопитающих и жизни цивилизованного человеческого общества. Или - того грандиозней, тут нужна уже невероятная фантазия - можно попытаться вообразить башню в три километра - все существование земной жизни - и те же ничтожные шесть миллиметров...
Шесть, только шесть/.. Много это или мало?..
Много - во всяком случае достаточно, чтобы изобрести колесо, холодильник, синхрофазотрон, сложить пирамиды в Египте, построить Реймский собор и церковь Покрова-на-Нерли, засеять небо спутниками, отправить ракетные корабли к Венере и Марсу. И - мало, бесконечно мало, чтобы преодолеть то, что копилось, бурлило миллионы, миллиарды лет, захлестывало живую плоть и владело ею: дикие инстинкты, ярость, жажду крови, убийства, похоть, желание первенствовать, покорять, обладать.
Для этого мало шести тысячелетий...
Чтобы это понять, почувствовать, не нужен Фрейд. Прошлое и настоящее человечества - не лучшее ли доказательство тому?..
Жестокость!.. Не ее ли вынес человек из сырого мрака первобытных времен, из гущи непроницаемых для солнца джунглей? Не ее ли унаследовал от дальних предков - вместе с клыками, волосяным покровом и жаждой совокуплений?..
И не здесь ли кроется причина причин?..
Когда мне доводится слышать пылкие, умиленно произносимые слова - о попираемом цивилизацией естестве, о природе, о природном начале, изничтожаемом человеком, мне становится смешно или - смотря по обстоятельствам - грустно. И не только потому, что подобный треп чаще всего занимает людей, которые, благоговея перед первозданной природой, пуще всего боятся ливней, гроз, зимней стужи, летнего зноя, землетрясений, морских штормов, то есть именно столь ими оплакиваемой природы, и не могут жить без батарей центрального отопления, газовой плиты, телевизора и электрической кофемолки. Не в том дело! А в том, что несмотря па Реймский собор и ракеты, летящие к Венере и Марсу, естество, вынесенное человеком из джунглей, продолжает в нем жить, жаждать крови, насилия и господства!.. Оно смиряется и помалкивает., это жестокое, по-звериному хитрое естество, пока ему обеспечены покой и сытость... Если оке нет... Тогда оно предстает во всей красе!..
...И пылают костры, сочиняются доносы, вчерашние слесари, учителя, землепашцы надевают защитного цвета шинели и спешат навстречу друг другу чтобы - убивать,
убивать, убивать! Культура, цивилизация, история шести тысячелетий с ее уроками, заповедями, пророчествами философов и поэтов уподобляется тонкой шелковинке, которой не удержать разъяренного косматого зверя...
Вот они, ваша "природа", ваше "естество"!..
Не культура, не цивилизация, не разум человеческий опасны, вопреки воплям Ницше, и не их переизбыток - скорее их недостаток! Их малое до сих пор количество - в расчете на каждого и на всех вместе!..
Вот где причина причин..."
(Из архива Федорова).
11
Как-то раз его остановила на улице учительница Виктора, пожилая, но по-молодому экспрессивная, из вымирающего племени энтузиастов, для которых все в жизни связано с их школой, их предметом.
- Алексей Макарович, я в шоке!- говорила она чересчур громким для ее невзрачной фигурки голосом, поминутно всплескивая руками, и не обращая внимания на то, что они стоят па углу многолюдного перекрестка, в круговерти прохожих.- Вы знаете, что написал в последнем сочинении ваш сын?.. Что Раскольников убил старуху процентщицу, убил Лизавету, ее сестру,- и правильно сделал! Представляете?..
Улица шумела, "Икарусы", желтея могучими, заляпанными весенней грязью боками, извергали гарь и чад, с крыш капало, под ногами чавкали оттаявшие озерца... Федоров слушал Людмилу Георгиевну, ему было смешно и одновременно хотелось до земли поклониться этой маленькой женщине в потертом, не модном пальто, для которой Достоевский и сочинения ее учеников куда важнее того, что ценят другие - карьеры, престижа, каких-нибудь золотых побрякушек...
- Что ты накрутил в сочинении, Витюха?- спросил он сына в тот вечер.- Ты что - сбрендил?..- Ему хотелось все обратить в шутку, в необдуманный и дерзкий поступок, на какие в ту пору был горазд Виктор.
- Подумаешь,- сказал Виктор, которого ничуть не смутил ни рассказ отца о встрече с Людмилой Георгиевной, ни его вопрос,- какая кому польза была от старухи?.. Один вред.- Он говорил, наклонив голову и упрямо выставив лоб, но - запомнилось Федорову - избегая, вопреки привычке, сталкиваться с ним глазами.
- Вред?.. А от Лизаветы кому и какой был вред, когда он ни за што ни про што топором ее чебурахнул?..
- Вреда не было, да и пользы никакой.
- Вот как! Выходит, если так, хватай топор и круши головы? Так выходит?
Виктор молчал.
- У вас что, многие в классе вроде тебя думают?..
- Все, - сказал Виктор. И поправился:- Почти все.
- Почти все! Что-то Людмила Георгиевна говорила про тебя одного...
- Почти все так думают,- сказал Виктор, усмехнувшись.- А написал я один.
"Ах, стервец!.." - вздохнул про себя Федоров. Знал Виктор его пунктик: "Говори правду, в любых обстоятельствах - только правду!.." За одно это Федоров мог все простить.
- Послушай, Витюха,- сказал Федоров,- если твоей логике следовать, то какого лешего Родиону Раскольникову сходить с ума, терзаться, каяться?.. Если ему человека убить - что паука раздавить?..
- Просто он слабак был,- подумав, сказал Виктор.
- Слабак?..- Федоров опешил.
- Хиляк,- уточнил Виктор презрительно. Что-то подзуживающее, подначивающее отца слышалось в его утончившемся голосе.- В революцию и в гражданскую войну вон сколько убивали - и ничего...
- В революцию?..- Федоров усмехнулся,- Ты что же думаешь, твой дед в гражданскую с такими вот старухами сражался?.. За это и орден Красного Знамени получил?..- Он давил, давил на сына - не только тяжестью неотразимых вопросов, но, казалось, всей массой своего крупного, мосластого тела.- И, главное, ради чего такие, как он, жизнью жертвовали?.. Ради всеобщей справедливости! У них впереди была великая цель - благо людей, всего человечества!.. Нашел, с кем сравнивать!..
- А я и не сравниваю,- возразил Виктор, глядя на отца бычком.
- Как же не сравниваешь?- сказал Федоров, сердясь.- И сам запутался, и меня запутал!..
- Это не я, это ты запутался,- хмыкнул Виктор,
Но было... Было, наверное, в лице Федорова, в его погрузневшей, смиряющей ярость походке, которой он и раз, и второй прошелся по кабинету,- было во всем этом нечто такое, отчего Виктор съежился и только пробормотал, что у Раскольникова тоже, может, имелась цель - благо людей, всего человечества...
Однако что до "блага всего человечества", то состоялся об этом другой разговор, особый и - не столь мирный...
12
...А он всегда был упрям и как-то холодно, ожесточенно отчаян. Классе в девятом - или восьмом?..- забавлялись Глеб, Валерка и Виктор такой игрой. Переходя дорогу, требовалось остановиться и ждать, чтобы машина, которая мчит прямиком на тебя, тоже остановилась. Однажды разъяренный шофер поймал Виктора, сдал милиционеру, Федорову досталось идти в райотдел, выручать.
- Зачем вы это делаете?- спросил он сына, когда они возвращались домой. Все положенные в таких случаях слова были уже сказаны, в кабинете начальника райотдела Виктор обещал, что повторений не будет.- Зачем?..
- Чтобы себя испытать,- сказал Виктор, помолчав.
Они как раз переходили улицу, мигнул светофор, Федорову представилась неудержимо надвигающаяся громада автобуса или грузовика - и приросшая к асфальту фигурка сына с портфелем в руке... Знобким ветерком дунуло Федорову в затылок, как случалось когда-то, если тоненько свистнет над ухом пуля.
Он с невольным удивлением, даже уважением посмотрел на Виктора, который скучливо и хмуро взирал исподлобья на серую, кишевшую вокруг толпу, и словно увидел ее на миг его глазами...