Повесть Натальи Сухановой из сборника "Весеннее солнце зимы".
Наталья Алексеевна Суханова
От всякого древа
Из школы Лиза ушла после девятого класса в конце сорок третьего года, потому что было голодно, а работала только невестка. Кроме Лизы и невестки в доме еще были мать-инвалид, старая бабка и двое детей погибшего на фронте брата. Полгода проработала Лизка грязевщицей, а потом, после шестимесячных курсов, устроилась медсестрой.
В госпитале Лизе понравилось - здесь она не так уставала, а главное, все время вокруг был народ, и не такой раздраженный, как в грязелечебнице, - работа полегче и разговор повеселее.
Для раненых часто устраивали танцы. На костылях или тяжелые - и те заглядывали на танцы, смотрели, кто с кем танцует, перекидывались шуточками. Совсем молоденькие девчонки, медсестры или санитарки, приходили своими компаниями, держались особняком от женщин, пусть даже и молодых, но уже поживших. И ухаживали за теми и другими разные люди, а если одни и те же, то по-разному.
Лизка, сама едва семнадцати лет, с молоденькими сотрудницами, однако, стоять на вечерах не любила. Вечно она оставалась в стороне, когда уже всех разберут на танцы. И не то чтобы ей было это обидно - она знала, что некрасива, и давно привыкла к этому, - но и стоять попусту тоже неинтересно было.
Ее внимание приковывали две родные сестры, работавшие в госпитале официантками: не очень даже и красивые, но ладные, умеющие "поставить" себя. Самые интересные мужики увивались за ними: и офицеры, и просто солдаты, но красивые. Об этих сестрах чего только не говорили, но, приглядываясь к ним и к тем, кто их презирал, Лизка видела, что те, кто презирает их, на деле частенько завидуют, ревнуют к ним. Врачиха Нелли Изотовна даже бледнела, когда видела, как майор Шеповаленко, подхватив сестер под руки, каждый вечер шел их провожать. Какого бы там поведения ни были сестры, а все-таки выбирали парней себе они сами, и не всякого. Иной "Ванёк", разлетевшийся к ним с ухмылочкой, потом долго стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, униженный и злой.
Скоро Лиза только возле них на танцах и крутилась. Болтливой, ей нравилось, что сестры сами не очень-то говорят - возле них, как заведенные, шутят, развлекают их раненые. Смешливой, ей нравилось, что сестры не на каждую шутку и улыбнутся-то, а уж рассмеются и вовсе редко. Что не они, а их обхаживают.
Иногда, впрочем, и их заберет за живое. Как-то одна из сестер влюбилась в скромного парня. Тут уж и ей пошевелиться пришлось. Она и танцевать его приглашала, и своих поклонников к нему подсылала, и те, раздосадованные, но принужденные ее прямой откровенностью, "уговаривали" его - и сначала, пока парень словно бы нехотя встречался с нею, она даже в палату к нему бегала; зато потом, когда парень перестал отходить от нее, разом успокоилась и даже посмеивалась над ним и не боялась его злить - и это тоже нравилось Лизавете: знай, мол, наших, не очень-то мы от вас в обморок падаем!
Околачиваясь возле них, Лизка была наконец замечена сестрами. Раз за разом стала она у них бывать, и вскоре они уже и обходиться без нее не могли. Она у них и убирала, а когда у сестер случались выходные и в доме куска хлеба не было, тайком от невестки таскала им еду. Но главное - Лизка оказалась незаменима в компании. Уж очень она была смешная: тонкогубая, с огромными выпуклыми глазами, с тонюсенькими ногами и крупной грудью. К тому же она была неистощима на выдумки - что в пленного фрица нарядиться, что изобразить на столе артистку из "Цирка":
Ай-ду-ю-ду,
Я из пушки в нэбо уйду!
Ей, конечно, больше нравилось:
В вихре вальса все плывет,
Весь огромный небосвод…
Но роли лирических героинь Лизка беззлобно оставляла другим. Ей бы поплясать, вскидывая локтями, - причем плясала она так самозабвенно, что в ее пляске оказывалось больше мужских коленец, чем женской плавности и кокетливости. Когда же заводили серьезные песни, пела она тоже самозабвенно, и голос у нее был хороший, глубокий, однако и тут она смешила всех самой сосредоточенностью на песне, тем, как яростно шипела на врущих, как страдальчески морщилась в грустных местах, как вдохновенно оглядывала всех в местах патетических. И вот уж, когда пела всерьез, она сердилась на смех, чем еще больше смешила честную компанию. Сестры грозили мужикам, чтобы они не смеялись, все начинали изображать серьезность, но сами же сестры и прыскали в кулак, и все хохотали, и песня была безнадежно испорчена, и Лиза сначала сердилась чуть не до бешенства, но сестры, зная, чем ее успокоить, тут же заводили пляску, и Лизка, действительно разом забыв про обиду, плясала, хлопая себя по ногам, груди и бедрам.
Из этой развеселой компании нашелся один поклонник и для нее, и парень хоть куда: младший лейтенант, высокий, ловкий, веселый. Сначала он ухаживал за одной из сестер. Но тут подвернулся кто-то, не то чином постарше, не то лицом поглаже, и лейтенант получил отставку. Недолго думая, он пристроился к Лизке.
До этого ее замечали одни лишь "Ваньки", как называли их презрительно сестры. Собственно, Лизка ничего не имела против этих простоватых неказистых ребят. Но она стеснялась сестер и поэтому лишь зубоскалила, ничего, кроме шуточек, этим ребятам не позволяя. А тут вдруг - лейтенант!
Он приглашал танцевать ее одну, за стол садился рядом, провожал ее домой, даже целовал, но все это легко, с вечной улыбочкой: "Разрешите, мадемуазель?", "Вы не будете против, Сильва, если я вас доведу до дома?", "А не желаете ли рябчиков? Или крем-брюле?" Так что ни сама Лизка, ни кто другой никак не могли понять, понравилась она в самом деле или это просто так.
Сестры, вначале несколько раздосадованные неожиданным успехом Елизаветы, скоро, однако, спохватились. Вспомнили, что Лизка до сих пор девушка.
Каждый день после подробных расспросов о провожаниях лейтенанта сестры давали ей советы, как себя вести. Лизке нравилась эта новая игра. Советы помогли - вскоре лейтенант уже не всегда мог и шутить; тяжело дышал ей в плечо, говорил с натужной усмешкой, что он ведь живой человек и сколько же можно его мучить.
Но любовником ее лейтенант так и не стал. Узнав, что Лиза девушка, с неожиданным рвением взялся за ее воспитание. Веселого лейтенанта, который звал ее "Сильвой" и потчевал "рябчиками" и "крем-брюле", как не бывало!
Он явился к ней в дом, и тут уж невестке и матери было что понарассказать! И что Лизавета связалась с этими стервами, и что от дому совсем отбилась, и что вообще она простодыра, как ее родной батенька: все из дому - ничего в дом, для людей готова наизнанку вывернуться - для семьи и пальцем не шевельнет! Посмотрев, что Лизке и надеть толком нечего, лейтенант привез ей с толкучки платье, жакет и туфли.
Никакой, однако, благодарности к нему Лизка не испытывала. Она только страшно боялась его с той ночи, когда он отчитал ее. К сестрам ходить лейтенант запретил - и Лизка не смела ослушаться. И когда, уезжая, внушал ей на вокзале, как должна она себя вести, Лизка была уверена, что не посмеет его ослушаться и тогда, когда он уедет.
Потом это чувство стыда и покорности испытывала Лизка, только получая от него письма, но оно уже тяготило ее, и когда писем вдруг не стало, тревожась, не погиб ли он, она в то же время испытывала тайное облегчение, что больше некому спросить с нее за все, что она за это время натворила.
Теперь-то уж она была в компании сестер равная среди равных. Она запомнила лейтенанта - зато первого своего мужчину не могла бы назвать. Их тогда много было, и всё в пьяном угаре, и кто из них был первым, а кто уже потом, она так никогда и не могла припомнить. Дома ее и ругали, и даже колачивали - только что не выгоняли. Одна бабка, полусумасшедшая старуха, понимала ее. Лизка рассказывала ей о своих проделках, показывала, как пляшет, и бабка тоже дергала плечами в самозабвении, завистливо вздыхала и начинала рассказывать, как гуляла смолоду она. Невестка брезгливо косилась на них, сплевывала: "Одна семейка - забулдыжная!" А бабка оглядывала Лизку с восхищением: "Бой-девка и красивая - вся в меня!" Лишь бабка и считала Лизку красавицей.
После войны Лиза стала работать библиотекарем при санатории. Главный врач потребовал, правда, чтобы она училась в вечерней школе, и скрепя сердце Лизка взялась за этот труд. С сестрами, однако, она по-прежнему виделась каждую свободную минуту.
Былого отчаянного веселья в компании уже не было. Годы были трудные, голодные, а люди стали спокойнее. Гуляли тише, с оглядкой на завтра. Любители "ягодки", конечно, не перевелись, но они уже не рвались на люди пошуметь, повеселиться. И сестрам, падким до выпивки, приходилось хитрить и изворачиваться.
Теперь у Лизки появились свои ухаживатели - из отдыхающих. Стоило такому новоявленному поклоннику назначить ей свидание, как неизменно разыгрывалось одно и то же представление.
Поклонник мялся где-нибудь в переулке, пока Лизавета "задерживалась". Выпархивала она как раз тогда, когда "вздыхатель" начинал нервничать. Торопливо извинившись, она принималась ахать, что вот ведь какая история - у ее подруги день рождения, не пойти никак нельзя, обидятся, вот она и подарок приготовила, но удобно ли будет опоздать, там уж, наверное, давно веселятся, к тому же она не предупредила, что будет не одна. Поклонник наскоро добывал где-нибудь выпивку, а если уж очень совестливый был, то и подарок. Когда они являлись к сестрам, те сидели у стола с двумя пустыми бутылками (от прошлой пьянки) и остатками винегрета.
- Что же ты так поздно? А мы ждали, ждали тебя, думали, ты уже не придешь… Ой, извините! - "смущались" они, будто бы только что заметив стоящего за спиной у Лизки гостя. - Даже и не знаем, чем вас угостить! Всё съели, всё выпили!
- Вот мой подарок! Поздравляю, - говорила между тем Лизка ("Кто тут, черт бы вас подрал, родился?" - шепотом, на ухо).
Шутили, смеялись, рассаживались вокруг стола.
Сестры жеманничали: "Мы ведь уже выпили", а гость, освоившись, подливал: "Ничего, в такой день можно и побольше выпить", и, махнув рукой, женщины соглашались. В это время проголодавшаяся на работе Лизка налегала на винегрет ("Не могли побольше оставить? Чертовы имениннички, весь винегрет сожрали!")
Кроме сестер и Лизки к тому времени в компании еще оставалась Зинаида, полненькая, с неподвижным и значительным выражением лица женщина. Пока не выпьет, она почти и не говорила, глядя куда-то мимо собеседников редко мигающими, строгими и испуганными, как у курицы, глазами. Начиная пьянеть, она только краснела и еще плотнее сжимала губы. Но наступал момент, когда Зинаида вся разом мягчела, и тогда ее легко было уговорить плясать. Плясала она подолгу, так что надоедала всем, и пела неизменно одну и ту же частушку, пела крикливым голосом:
Давай, милка, тинтиль-винтиль,
Не умре-ом от ентого!
Отплясав, она уже норовила сесть не за стол, а к кому-нибудь на колени.
Нередко гость, оказавшись в компании, забывал о Лизе: льнул к сестрам либо поддавался Зинаиде. И Лизка не сердилась, спешила убраться домой ("Черти, куда задевали мой "подарок"? Вот только затеряйте - убью!"). Если поклонник предпочитал ее и деться было некуда, она отдавалась, без удовольствия и без капризов. Если же можно было обойтись без этого, она и обходилась.
Настоящей соперницей сестрам она так и не стала. И не только потому, что была некрасива. Она не усвоила некоторых простейших правил. По ней сразу было видно, что она жаждет веселья и легко доступна, так что ни чувства соперничества, ни стремления добиться ее не вызывала она в своих поклонниках. В то же время в ней не было и той грубоватой откровенной чувственности, которая враз проступала у пьяной Зинаиды.
Впрочем, на удивление всем окружающим, у Лизы появился не просто даже "ухажер", но человек, который хотел на ней жениться.
Это был Алим, парень небольшого роста, лет двадцати шести.
Неизвестно, чем прельстила его Лиза, только он сразу словно прилип к ней, ходил неотступно следом, просил назначить свидание, твердил, какая хорошая она девушка. Он говорил, что ему нравятся русские, потому что девушки его национальности совсем скучные, с ними не о чем даже поговорить, они умеют только детей рожать, больше они ничего не умеют.
Потешаясь, Лизка рассказывала сестрам о своем новом поклоннике.
- Что ж ты не приведешь его? Может, он богатый!
- Да уж очень нудный!
- Ничего, ты его приведи, может, он еще не такой нудный!
- Ага, я приведу, а вы его сразу и отобьете! - смеялась Лиза. - Знаю я вас: кого к вам ни приведи - все ваши!
Но Алим отнесся к приятельницам Лизы почтительно - и только.
- Я так понимаю, - сказал он, желая, видимо, польстить им. - Вы Лизе, как матери!
На что одна из сестер отрезала:
- Трое мамочек для Лизаветы - не слишком ли много?
- Больше - лучше! - сказал Алим улыбаясь.
- Чего это вы вздумали их матерями называть? - беспокоясь, не показался ли он сестрам слишком смешным, выговаривала ему на обратном пути Лиза.
Невестка наконец была довольна: никаких смешков и разговоров шепотом на лестнице, никаких исчезновений Лизки на ночь - Алим приходил и садился в комнате, и рассказывал о своей матери, о своих сестрах и братьях, о своем доме и саде, и при этом не спускал глаз с Лизаветы.
Зато сестры его невзлюбили. Не было в нем ничего, что бы не высмеивали они: и выглядывающие завязки кальсон, и худобу, и акцент. А ведь у него было красивое лицо. Но эти тоскливые преданные глаза (сестры говорили - "собачьи"), эта маленькая фигура! Чем с большим уважением и почтением относился он к ним, тем большей неприязнью проникались они.
При этом его беззастенчиво эксплуатировали:
- Сегодня танцы - пускай твой Абрек билеты купит!
- Скажи Рашиду, что завтра мы в кино пойдем!
- Пусть Мухамед конфет купит!
- Скажи своему Вано, что у нас день рождения!
Каждый день они называли его по-новому, иногда, обнаглев, и при нем даже. Но Алим, кажется, не видел в этом никакой насмешки. Всякий раз он очень серьезно поправлял их:
- Очень плохой память на наши имена! У нас имена трудный. Но у меня простой. Алим. В армии друг звал меня Алик. Это русский имя. Еще один друг Алеша звал меня. Лиза-джан зовет Алим. У брата трудный имя. Сразу никак запомнить. Мать моя тоже трудный имя. Но мать можно просто мать звать. У вас тоже так? Мама - это у всех так. У нас стариков уважают. Очень. У русских не так. Если мать не уважать, совсем плохо.
Сестры, отворачиваясь, зевали, и Лиза перебивала его нескончаемую речь.
Постепенно, однако, Алим начал понимать, как к нему относятся. Однажды он отказался купить на всех билеты на танцы:
- Почему Миша-джан не купит? У него девушка такая же, как у меня.
К удивлению сестер, он усвоил даже их манеру "путать" имена, причем умудрялся это делать в одной фразе:
- Может, Рая, хочешь конфету, не надо стесняться, кушай, Маша, это хороший конфет, Валентина!
Сестры морщились:
- Твой Абдулахман-то расхрабрился, гляди-ка, остроумие свое показывает!
- Ты не смотри, что он тихий - он тебя еще и бить будет. У вас ведь, Алим, жен-то бьют, правда?
- Зачем хорошую жену бить? Хорошую жену беречь надо. Такую, как ты, держать нельзя. Ее один раз ударить надо - и чтобы из дому ушла. А Лизу бить не надо - она добрая девушка.
Однако, побунтовав, Алим все-таки делал то, чего от него хотели, и, перекинувшись с ним двумя-тремя злыми шутками, сестры продолжали его терпеть.
Обычно Алим не любил, когда Лиза выпивала. Но однажды он сам купил вина, пригласил их всех в лес. Приговаривая, как щедры люди на его родине, напоил всю компанию, еще одну бутылку взял в карман и пригласил Лизу пройтись.
Испытывая некоторое любопытство, Лизавета не забывала, однако, куражиться:
- Ну, долго еще идти? Ты что, меня удавить собрался? Куда ты меня ведешь?
- Еще немного, Лиза-джан! Здесь некрасиво. Где сядешь, здесь?
- Ну, что еще?
- Лиза-джан, давай выпьем! Сегодня можно. Сегодня важный день!
- Какой еще важный? Грязно здесь!
- Не смейся, Лиза-джан! Пожалуйста, помолчи! Я так плохо скажу! Когда ты говоришь, совсем не понимаю, как сказать!
- Да о чем говорить-то?
- Лиза-джан, твоя сестра, мать я уже сказал… Я хочу увезти тебя домой себе… Ты не перебивай, Лиза-джан. Я хочу жениться тобой. Регистрироваться, как нужно. Ты не слушай подружек. Они плохие женщины, они зло тебе хотят. Если ты хочешь, мы не будем ехать ко мне домой. Но здесь у нас будет плохой жизнь… Зачем смеешься? Глупо смеешься! Как ребенок смеешься! Совсем ничего не понимаешь! Я ведь не так, я замуж хочу!
Лиза аж на траву опрокинулась от смеха. Зачем-то (так ей показалось картиннее) она бросила стакан в кусты и велела Алиму подобрать его. Алим, все еще ожидая ответа, послушно подобрал. Но Лизавета даже и отвечать не стала. Размахивая стаканом, она двинулась к оставленной компании. И долго в тот день компания изощрялась в шуточках по поводу предложения Алима:
- А почему бы тебе, Лизавета, и правда замуж не выйти, ха-ха-ха!
- Я кальсоны стирать не умею!
- Алим поможет!
- А как детей ты, Алим, называть будешь: по-русски или по-своему?
- А лицо Лизке чалмой или, как ее там, закрывать велят?
- Мое лицо лучше закрывать - меньше пугаться будут!
- А бани у вас общие?
- Не забудь нас, Лизавета! Найди там нам Рашидиков! Я тоже замуж хочу!
- А у вас по одной жене имеют? А то возьми меня во вторые жены, Алимчик миленький! Я вам с Лизкой не помешаю, я себе Абдулла найду!
- Ха-ха-ха!
На другой день Алим ждал Лизу у библиотеки - она ушла через черный ход и домой ночевать не пришла.
Алим несколько раз приходил к ее матери и невестке. Потом исчез. Через неделю он женился на молоденькой столовщице и увез ее к себе на родину.
В сорок седьмом году мать с невесткой почти насильно отправили Лизу на курсы библиотекарей. Их городку дали только одно место, но Лизавета упрямилась, ей не хотелось уезжать от сестер, от компании. Дома грозили, если она не уедет, со скандалом выгнать ее, и со злыми слезами Лизавета наконец согласилась.
Первые полгода прожила она в областном городе, всему и всем чужая, оживляясь только перед поездками домой. В первую побывку сестры встретили ее так, словно без нее и жизнь была не в жизнь, и веселье не в веселье. За двое суток Лизавета почти не показывалась дома, да и сестры поменялись с кем-то своим дежурством. В первый же вечер Лизка плясала на столе до тех пор, пока посуда не полетела, но и тогда на нее не рассердились: посуду кое-как собрали, и снова Лизавета рвалась на стол от объятий и поцелуев. Уж и сестры исчезли куда-то со своими поклонниками, а Лизавета все не хотела покидать стол, так что ее напарник злился и не знал, что с ней и делать…
Во вторую и третью побывки было уже не так весело, но все равно на своих курсах Лизка тосковала: то упрямо долбила заданное, то все бросала, валялась на койке, спала день и ночь, вставала только поесть, даже на занятия не являлась.
Она готовилась к экзаменам, когда невестка написала ей, что сестры и Зинаида высланы из города.