Лизка тогда пережила ужасный страх, какого никогда ни до этого, ни после не испытывала. Она все ждала, что ее разыщут и тоже вышлют. Каждый стук в дверь, каждое еще не распечатанное письмо, даже появление на занятиях руководителя курсов повергали ее в такое состояние, что она ничего не слышала, ничего не понимала. Она уже перестала соображать, чего именно боится. Ей снились кошмары. Днем от страха она почти не отрывалась от учебников, и хотя в таком состоянии усвоить что-нибудь трудно, зимние экзамены сдала прилично.
Никто за ней не приходил. Никто ее не разыскивал. И понемногу Лизка успокоилась. Зато она стала стыдиться своей прежней жизни. Она то вспоминала лейтенанта, который не сумел ее, дуру, переломить, то - с отвращением - пьяных гогочущих мужиков.
Умерла бабка. На похоронах Лизка плакала над непутевой своей и бабкиной жизнью, над глупостью бабкиной и своей и над тем, что все это, наверное, от того, что всегда им с бабкой было скучно дома и весело на людях.
Группа на курсах, в которой училась Лизавета, скоро сдружилась, и Лизку оценили там и за готовность всегда помочь в самом бытовом, самом неинтересном деле, и за нежадность ее, и за веселость на вечеринках.
Лизка думала, что отныне навсегда покончит с мужиками. Но весной влюбилась в старосту группы, круглолицего и серьезного парня. Влюбилась неожиданно. Если бы он не начал за ней ухаживать, ей бы и в голову это не пришло. Впрочем, и не тогда она влюбилась, когда он вдруг на майской вечеринке принялся ухаживать за ней, и даже не тогда, когда вдруг поддалась и сошлась с ним. Она готова была простить себе этот случившийся по старой привычке грех и вести себя со старостой так, словно ничего и не было. Но староста и на второй, и на третий день пришел к ней, а потом вдруг стал избегать ее, а потом снова ходил несколько дней и опять пропал, а когда все-таки еще пришел, сидел мрачный и вдруг сказал, что не может выбросить ее, Лизку, из головы, что у него есть невеста, и они должны пожениться, а тут вот ему втемяшилась в голову Лизка. Говорил он все это почти со злостью, и эта злость убедила Лизавету, что он говорит правду, и сладостно ей было думать, что для нее, некрасивой, с дурным прошлым Лизки, забывает этот хорошенький круглолицый парень свою невесту. После этих разговоров они бывали вместе, но староста уходил еще сердитее, чем пришел, и Лизка думала, что все кончено. Он и в самом деле избегал ее несколько дней и даже, сталкиваясь лицом к лицу, не здоровался. Но потом опять приходил и, придя, сердился на себя и Лизу, и Лизка терзалась его угрюмостью, его рассказами о невесте, его стыдом. И это постоянное свое мучение, постоянную неуверенность и надежду на то, что, может быть, это как раз и есть настоящая любовь, когда человек не хочет, а все-таки любит ее, не могла она уже перебороть в себе. Наконец он и вовсе перестал ее замечать, и она плакала и изводилась.
После окончания курсов решили всей группой сходить через горы к морю.
Собственно, Лизавета никогда не имела склонности к перемене мест. Она совершенно не понимала, чем одно место может быть лучше другого. Но она надеялась, что пойдет староста, и согласилась.
В походе их оказалось двенадцать человек и, кстати сказать, старосты среди них не было. День выхода выдался ветреный. Взбираясь и сходя по однообразно шелестящим травою холмам, Лиза не помнила себя от злости, что согласилась на этот поход, что, уже отойдя от города, все еще продолжала ждать, не догонит ли их староста. Она даже усталости почти не чувствовала.
На первом же привале, разбирая общие припасы, потребовали к ответу того, кто взял в поход буханку черствого черного хлеба. Буханку взяла Лизавета. Но она даже головы не повернула к вопрошающим. "Сожрете! - неприязненно думала она. - Не велики баре!"
Вечером у костра она все еще была зла, и когда не смогла не засмеяться чьей-то комичной выходке, вместе со смехом у нее проступили стоявшие весь день у глаз слезы. Только что посмеявшись, она тут же с кем-то поссорилась и ушла спать отдельно от всех. Ночью кто-то, приняв ее, завернутую в серое одеяло, за валун, наступил ей на голову, и опять она невольно смеялась, хотя ей все еще было обидно. А проснувшись на рассвете, - никак не могла понять, почему ей так холодно и почему прямо перед нею небо с розовой полоской зари.
Потом был еще день перехода и вечером оказалось, что все голодны, а припасов почти не осталось. Обрадовались буханке черствого черного хлеба и уже риторически вопрошали: кто, где тот хороший человек, который надумал взять ее. Тут выступила Лизка и заявила, что так ругательски ругать, а потом отделаться просто "хорошим человеком" - легче всего. Она же как владелица этой буханки требует: вынести публичную благодарность - это раз, наказать тех, кто требовал выбросить буханку, - два, а в-третьих… Но ей не дали договорить. Под крики восторга, под грохот фляжек и ложек ее три раза пронесли на руках вокруг костра, а "глашатай" впереди так усердно размахивал головней, что Лизка не была уверена, не подожжет ли он ее.
Позже она никак не могла объяснить, что уж такого особенного было в походе. Потому что тот чистый радостный воздух, которым она дышала, то удивительное небо, невероятной, почти фиолетовой глубиной начинавшееся прямо у скал, та трава, те горы - все это воспринималось ею неосознанно - она не привыкла обращать на такие штуки внимание, думать о них, сравнивать их с чем-то. Каждый раз, взбираясь вверх, она клялась себе, что больше никогда не пойдет в поход, но каждую ночь у костра чувствовала, что еще никогда ей не было так хорошо. Даже любовь к старосте, особенно сильная всякий раз, как пели они с девочками песни о любви, была теперь сладостна. Едва эти грустные песни сменялись бойкими, залихватскими, как она забывала и о старосте, и о любви. Пели они каждый вечер до хрипоты, смеялись до того, что болели скулы. Вместе спали, вместе недоедали. И стали к концу похода роднее родных. Были ли они действительно все, как на подбор, редкостно хорошими людьми, или их сделали такими молодость, воздух, горы и общая товарищеская жизнь, но только долго потом Лиза вспоминала их всех и скучала по ним, и даже презирала других, не похожих на них людей, и особенно себя за свое дурное прошлое. Вернувшись в город, она и слышать не хотела о прежней жизни. Ходили слухи, что сестры поселились где-то в Сибири, гуляют еще страшнее, пьют ужасно и скоро, наверное, совсем сопьются. Что стало с Зинаидой, никто не знал. Если до Лизки добирались прежние приятели или подвыпившие мужчины, которым кто-то посоветовал обратиться к ней, она выгоняла их с такой яростью, что второй раз они уже не приходили, разве что очень пьяные.
Теперь она работала в другом месте. Учет книг оказался запущен, и хотя инвентаризации Лизка не любила, но взялась за нее со всем старанием. Первое время она в библиотеке пропадала день и ночь. Но время шло. Работу она подогнала, ей стало скучно. Дома она по-прежнему старалась бывать поменьше. Племянники подросли. Было тесно. Когда на нее находил стих, Лиза до блеска вымывала полы в двух комнатах, а заодно уж и в общем туалете, и в коридорах, и на лестнице. Или же перестирывала гору белья - стирала она мастерски, самое запущенное белье выходило из-под ее рук белоснежным. Но в остальное время она иногда ленилась даже тарелку за собой вымыть. Уходила в гости, все равно к кому, захватив что-нибудь из невесткиных припасов в подарок.
Однажды ее пригласили на чей-то день рождения. Выпивши, Лиза тотчас пришла в бесшабашное настроение. Плясала цыганочку, дирижировала "мужским хором", не обращая ни малейшего внимания на холодность и нелестные замечания женщин. Отталкивая со смехом хозяйку, полезла на стол отбивать чечетку: "Ду-ю-ду, я из пушки в нэбо уйду". Мужчинам это нравилось, они охотно пели под ее руководством, не обижались даже на ее толчки и окрики - к пению она по-прежнему относилась серьезно. Когда, вспомнив "Кармен", она организовала корриду, недостатка в "быках" не было. С одинаковым рвением все мужчины бросались на красный халат хозяйки, которым размахивала тореадор Лизавета, и валились ей под ноги, едва успев перехватить вилку, которую она и впрямь норовила воткнуть в затылок.
Возвращалась с дня рождения Лизка с двумя провожатыми. Она то пела со слезами "Что стоишь качаясь…", то хохотала на всю улицу, что у нее двое "дубов" и она не знает, куда ей перебираться, и что придется ей, "рябине", разорваться надвое. Провожатые, подхватив шутку, принялись тянуть ее в разные стороны. Тут вдруг она рассердилась: "Пошли-ка вы от меня к чертовой матери!" И, не отвечая им, шла некоторое время впереди. Один из провожатых, желая ее задобрить, запел тогда: "Что ты бродишь всю ночь одиноко?" - и она расхохоталась, прямо-таки до слез.
После они где-то на полянке пили еще вино, а проснувшись наутро дома, она не помнила, ни чем кончились ее ночные похождения, ни как попала она домой. Два дня она злилась на себя и даже плакала. Своих ночных провожатых, которые явились на другой день в библиотеку, выгнала. Но через месяц, где-то уже в другом месте, была вечеринка, потом еще. И каждый раз, выпив, она делалась разудалой ("А, чего там, один раз живем!"), и все повторялось сначала.
Впрочем, теперь, если она уж очень злилась на себя, она припоминала, как бегал к ней потихоньку инспектор из культотдела или что вытворял судья, когда они все ездили в район. О многих из видных лиц города она знала какие-нибудь гадости, и рядом с этой гадостью уважаемых людей, преданнейших мужей, "которые на стороне копейки не истратят", собственная гадость казалась ей откровеннее, проще.
Иногда она влюблялась. Ее трогали теперь знаки внимания или слова, которые намекали на любовь. И еще ее трогало, если к ней относились по-товарищески. Но обычно товарищество длилось недолго. Вскоре оказывалось, что это все-таки "ухаживание" - за ней или за красивой подругой, которая появилась у нее с некоторых пор и которой Лизка была очень предана, хотя и сердилась на нее частенько за пренебрежительную ко всем остальным самоуверенность хорошенькой женщины.
Но что бы ни случалось в ее жизни, на первом месте у Лизки по-прежнему была библиотека. Читала она немного, но уже умела, как все библиотекари, составлять мнение о книге по нескольким страницам. Если же не знала, что и подумать о новой вещи, то выдавала ее людям, мнению которых доверяла, и тогда уже знала, что сказать другим. Как опытный продавец "определяет" покупателя еще от порога, так и она почти всегда с первого взгляда могла сказать, какую примерно книгу попросит посетитель. Подростки читали совсем не те книги, что взрослые.
Мужчины редко читали то же, что женщины. Женщины предпочитали художественную литературу, "что-нибудь про любовь". Мужчины про любовь почти никогда не читали. Научно-технические книги, детективы, военные мемуары - вот что интересовало их.
Лизе и самой не нравились романы - они были ей скучны выдумкой и романтическими приукрашеньями. У нее были свои любимые книги - об искусстве, о театре, о художниках. Не то чтобы она читала эти книги. Но ей доставляло удовольствие приобретать их для библиотеки, просматривать и ставить на полку. Ей были приятны люди, которые их читали. Таким людям она бескорыстно, из одного расположения рада была угодить.
Работа с книгами совсем не сделала ее самоуверенной - скорее наоборот, Лиза склонна была преуменьшать и свой ум, и свои способности. Если ее собственные мысли оказывались похожи на то, что пишется или говорится, она приятно удивлялась (скажи ты, значит, и она иногда умно думает!). Если же мысли ее были не похожи на то, что пишется и говорится, она считала их глупыми и не сомневалась, что, выскажи она их, ее тотчас бы опровергли и даже высмеяли.
Из недоверия к себе она и на диспуты, которые устраивала в своей библиотеке, звала обычно заведующую из другой библиотеки, женщину начитанную и самоуверенную, которая вела эти диспуты. Сама же Лиза с наслаждением, даже с каким-то замиранием сердца слушала выступающих, и странно - каждый раз ей казался прав тот, кто выступал в эту минуту.
Когда на диспуте "Вселенная и человечество" худенький стройный юноша волновался, что Вселенная и человечество могут погибнуть от тепловой смерти или еще там от чего-то, Лиза сочувствовала ему. Юноша был ей симпатичен, она была, пожалуй, даже немного влюблена в него, и она чувствовала, что если быть как этот юноша, то действительно жалко и несправедливо, если все это так и погибнет.
После юноши выступал простоватый дядька. Он говорил немного, и смысл его выступления свелся к тому, что все равно "какой-то конец должен быть" - и Лиза, хотя ей больше нравилось, когда говорят интеллигентно и непонятно, была согласна в глубине души с этим дядькой. Так уж всегда, все люди умирали, и все было так, словно их никогда и не было. И человечество тоже - почему бы и ему не помереть, не исчезнуть так, словно его никогда и не было. Сама эта мысль не была ей неприятна. Всей своей жизнью - весельем, которое она любила, но которое было совсем ни к чему, тяжелой и однообразной жизнью своей невестки и тех знакомых, которые уже умерли, исчезли, - она понимала, что так, наверное, и должно быть.
Юноша выступил снова, горячился, что ну ладно, конец, а дальше-то, за концом что-то все-таки должно быть?! И Лиза весело смеялась тому, как это в самом деле верно, а дядька и она совсем забыли, что за концом-то должно быть что-то еще! Она почему-то вспоминала, как они ходили в поход, и припоминался ей ледяной холод на рассвете и красное солнце, которое, растягиваясь и сплющиваясь, переползало из щели в щель между узкими тучами над горизонтом, пока не выкатывалось наконец на простор и не начинало белеть, входя в силу. И ей уже было вместе с юношей жаль, что человечество и даже Вселенная могут так просто пропасть, исчезнуть.
Но потом выступал кто-то еще, насмешливый и едкий - мол, конечно же, за всяким концом что-то есть, но что как это - мертвая материя, не способная более к существенным превращениям? И пусть даже это не так - юноша не прав уже тем, что идет не от логики, а от эмоций, выдает желаемое за действительное и ищет доказательств своему положению именно потому, что страстно хочет, чтобы оно оказалось верным, а нужно наоборот - проверить желаемое противоположным. И Лизавета, хотя юноша по-прежнему был приятен ей, все-таки испытывала теперь к нему что-то вроде жалости. "Молодой!" - думала она неопределенно и сочувственно улыбалась юноше, но он сердито отворачивался, потому что ее улыбка бесхитростно говорила, что его считают разбитым, а он себя разбитым не считал, и, кроме того, он испытывал отвращение, когда женщины лезли со своими улыбками в разговоры о человечестве и Вселенной.
На всех ее диспутах с заключением выступала ведущая, и всегда получалось, что не прав ни один из выступавших, а права она. Лизе это доставляло тройное удовольствие. Она простодушно развлекалась, что, надо же, сама бы она никогда до этого не додумалась! Не очень лестные замечания, которые делала ведущая, обсуждая выступления, смешили Лизу - что уж тут поделаешь, если вечно этих выступающих заносит в сторону! И наконец, ее как-то успокаивало, что ни одно из противоположных мнений не верно, а верно третье, которое показывает, что все эти волнения и страсти в споре - ерунда, существует простая, спокойная истина - и нечего больше думать, умные люди давно уже четко и ясно сказали все об этом!
* * *
С Алексеем Ивановичем она познакомилась, когда готовила очередной диспут. В такие дни она нервничала и на курортников, которые отвлекали ее от подготовки, даже раздражалась.
Он попросил у нее "Сказки".
- У нас для детей есть отдельная, детская библиотека - ребенка лучше записать туда, - рассеянно посоветовала она.
- Дело в том, что этот ребенок - я, - рассмеялся курортник.
В другое время она бы с удовольствием посмеялась с ним, может быть, даже пококетничала, но сейчас ей было не до этого. Она записала "Сказки", но курортник все не уходил. Он задавал вопросы, много ли читателей в библиотеке, большой ли у них город, есть ли какая-нибудь промышленность, скучно ли жить на курорте или интересно, есть ли здесь театр, кто приезжает на гастроли. Пока она обслуживала очередного читателя, он, отложив "Сказки", просматривал кипу книг, лежащих на стойке, а потом возобновлял свои бесконечные вопросы, и, несмотря на то, что спрашивал он весело и шутил при этом, Лиза злилась все больше.
- Вы извините, - сказала наконец она сухо, - мне очень некогда, у меня сейчас подготовка к диспуту.
- А какая тема? - спросил он живо. - Я бы тоже с удовольствием принял участие! Это можно? Курортникам разрешают участвовать?
- А вы правда придете? И будете выступать? Да вы обманете!
- Даю вам честное слово, - сказал он торжественно, но она не очень поверила - с курортниками вечно бывало так, что они даже специально заходили, спрашивали, когда будет такая-то конференция, афишу о которой ("Готовьтесь к нашей читательской конференции…") вывешивала Лизавета на большой ясень у здания, а потом все-таки не являлись.
Заходил он до диспута почти каждый день - и всякий раз бывал в библиотеке больше, чем того требовал выбор книг, да и выбирал как-то несерьезно: спрашивал у нее или у кого-нибудь, кто оказывался рядом с ним, что они посоветуют ему почитать по своему собственному вкусу - то и брал. Как-то ему со смехом посоветовали брошюру "Как ухаживать за грудным ребенком" - и он действительно взял ее.
- Чокнутый какой-то! - сказала вслед ему девица, посоветовавшая эту брошюру.
Когда на следующий день, возвращая брошюру, Алексей Иванович принялся разглагольствовать об "интереснейших вещах", почерпнутых им из нее, Лизавета посмотрела на него подозрительно и, опасаясь, что он опять "заговорит" ее до одурения, отправила к стеллажам, разрешив порыться в книгах. Впрочем, он и оттуда то кричал, что это невероятно - у нее есть довоенные номера "Интернациональной литературы"! - то, усевшись на лесенке, беззастенчиво прислушивался к приставаниям забредшего под хмельком к ней в библиотеку Сеньки Рыжего. А потом все-таки торчал у стойки, расспрашивал Лизу, чем занимается Сенька Рыжий, предпочитают ли женщины мужчин красивых или умных, может ли она объяснить, чем "берут" мужчины, которые и не красивы, и не умны, а наоборот, грубы и внутренне и внешне, да еще и пьяны зачастую.
В его тоне, в его взгляде не было недоброжелательности - одно любопытство, почти детское. И все-таки Лиза почувствовала себя задетой: было что-то неприличное в этом настойчивом допытывании.
- Вы это что, о Семене? - холодно спросила она.
- Нет, вообще… Ну хотя бы о нем!
Окончательно обозлившись, Лизавета выпалила, что разница между умными мужчинами и дураками невелика - все скоты.
Вместо того чтобы обидеться, он еще больше заинтересовался:
- Значит, вы считаете, вообще разницы нет?
На что Лиза не стала даже отвечать - ушла со стопкой книг за полки.