* * * *
"Чужой я им всем. Чужой… - наверное, в десятый раз подумал Федор, глядя на темные окна Инютиных. - Для Анфиски только и не чужой…"
Федор подумал опять, что Анна вот постарела, а Анфису время и не касается будто. И десять, и двадцать лет назад она была такой же молодой и свежей. Она была всегда очень удобной для него. И сейчас, если Федор стукнет тихонько в окно, чуткая Анфиса тотчас проснется, послушно пойдет с ним куда угодно и потом, уткнув красивое лицо в его волосатую грудь, будет спокойно и безмятежно спать, сладко почмокивая во сне влажными губами. Чудно и непонятно иногда: чья она все-таки жена - его, Федора, или Кирьяна? И еще непонятно: как она ухитрилась двух своих детей родить именно от Кирьяна?
- А может, мой это ребенок? - дважды спрашивал у нее Федор, когда родилась Верка, а потом Колька.
- Не-ет, этого никак мне нельзя. Он, Кирьян, мой муж, его и детей я должна родить, - дважды ответила Анфиса.
И действительно, чем больше подрастали ее дети, тем отчетливее проступали у обоих черты Кирьяна.
Край неба стал светлеть, начали обрисовываться во мраке крыши домов. А Федор все сидел и сидел у стены своего дома, сам не зная, не понимая, зачем и почему он просидел здесь всю ночь.
"Сейчас Анна встанет, корову надо доить", - равнодушно подумал Федор, прислушиваясь, не донесется ли какой звук из дома. И в самом деле, услышал, как скрипнула дверь.
Анна вышла во двор минуты через три и пошла с ведром через огород к Громотушке. Она сразу же, едва вышла, увидела Федора на скамейке у стены, но ничего не сказала, только глянула на него и пошла к ручью. Федор скорее догадался, чем увидел, что лицо у нее заплаканное.
Когда она возвращалась, Федор вымолвил:
- Подойди.
Анна поставила ведро с водой на землю, пошла было к скамейке, но остановилась шагах в пяти.
- А ты сядь рядом.
Анна помедлила, но потом села, немигающими глазами смотрела на темные окна Инютиных.
- Ты, однако, думаешь, что я у Анфиски ночевал?
Анна ничего не ответила.
- Нет, я тут вот всю ночь просидел. Я к Анфиске теперь или никогда не пойду, или уйду насовсем. Вот так, значит, только. Как решу, так и будет.
- Ну, и как решишь-то?
В тихом голосе Анны почудилась Федору насмешка.
- Не знаю, - раздраженно сказал он.
Осеннее утро занималось медленно, с большим трудом. Солнце было еще где-то далеко, за краем земли, его лучи не касались ее, да и не коснутся, видимо, сегодня, потому что земля наглухо закрыта толстым слоем грязных облаков.
- Вот так, Анна, - сказал Федор и поднялся. - А сейчас в поле я поехал.
Ни слова больше не прибавив, он вышел на улицу. Калитка жалобно скрипнула за ним. Этот скрип резанул Анну по сердцу, губы дрогнули, и она почувствовала, как по щекам, обжигая их, покатились тяжелые слезы.
- Ох, долюшка ты женская, горькая… - услышала она голос своей квартирантки Марьи Фирсовны.
Та подошла и села на скамеечку. Анна, не в силах сдержаться, тяжко всхлипнула и повалилась к ней на плечо. Платок сполз с ее головы.
- Ну, ну, - погладила ее Марья Фирсовна по теплым волосам. - Я вот гляжу - изводиться ты без меры. Всю ночь проплакала, я слышала… Тяжко тебе?
- Так тяжко, так тяжко, если бы кто знал! - сквозь слезы проговорила Анна. - Вот зачем только нарождается человек? На муки, да?
- Вишь тут какое дело-то, - задумчиво произнесла Марья Фирсовна. - Не было бы муки, не было бы и счастья. Не понимали бы тогда его…
- Да где оно, счастье? Али хотя бы простая радость? Какова она на вкус-то?
- Ну, это уж ты врешь, девонька, - сурово произнесла Марья Фирсовна. - Было оно у тебя когда-то в жизни. У каждого человека бывает. Не может не бывать, хотя бы маленько.
Анна поднялась, поправила платок, вздохнула.
- Не знаю. Может, было. Только совсем-совсем маленько. И давно. Так давно и так маленько, что будто и не было. Забылось уже все.
- Где же забылось, раз страдаешь об нем? Не забылось.
Прошла ночь - мертвая, глухая. Еще час назад казалось, что ночь никогда не кончится, что вот так и будет вечной чернотой лежать на земле, придавив этой нескончаемой теменью все звуки, всю жизнь. Но вот просочился рассвет, пока еще бледноватый и скучный, - и быстро начали вспыхивать окна в домах, задымились трубы.
Мигнув, осветилось окошко и у Инютиных. И опять, как несколько часов назад, мелькнула за стеклом тень, четко обозначилась женская фигура.
- Он что, Федор твой, полюбовницу завел? - откровенно спросила Марья Фирсовна. Анна вздрогнула. - Я все вижу ведь. Не маленькая.
- Она всю жизнь у него. Вон, - кивнула Анна на мелькавшую в окне тень.
- И что она, лучше тебя?
- Не знаю. Что ты пытку устраиваешь? - почти с ненавистью крикнула Анна.
- Ну, как не знаешь! Думала, поди, об этом, - будто не слыша голоса Анны, не понимая ее состояния, сказала Марья Фирсовна. - Все мы ведь думаем об этом. Я вот до сих пор помню, влюбилась еще девчонкой в одного. Так влюбилась, дура, света белого не вижу. Так и не поняла толком, когда и как он из меня бабу сделал. А потом и бросил, за другой начал ухлестывать. Господи, сколько я слез пролила! Перед зеркалом часами голая стояла, все сравнивала себя с той. Подгляжу, когда она купается, потом сравниваю, - нет, думаю, и ноги у меня стройней, и груди покрепше, и лицо помиловиднее. И опять реветь от обиды. Вот так.
И странно - чем дольше говорила Марья Фирсовна, тем больше успокаивалась Анна. Подкупала, что ли, эта предельная женская откровенность?
- Не знаю я, Марья Фирсовна, - вздохнула Анна. - Когда-то я была, однако, лучше Анфиски. Красивше, это точно. И телом крепче. Сейчас-то, конечно… Высохла я. Он высушил.
- Значит, никудышный он человечишка, - произнесла Марья Фирсовна задумчиво.
- Тебе откуда знать - кудышный или никудышный? - с неожиданной обидой за Федора произнесла Анна.
- Я знаю: никудышный, - еще раз подтвердила Марья Фирсовна убежденно. И, помолчав, продолжала: - Люди-то - они ведь разные бывают. Вот я после того замуж вышла. Так, без любви, лишь бы грех прикрыть. Ну, отвели свадьбу, спать легли. Сама думаю: ежели попрекнет меня, в окошко выпрыгну в одной нижней рубашонке, убегу, а погонится - зубами буду отбиваться. А что догонять станет, знала, любил он меня. Ну а он, знаешь, лежит и смотрит в потолок. Лежит и смотрит. И я лежу ни живая ни мертвая. Я-то, дура, чего угодно ожидала, только не такой пытки. Потом он вздохнул и говорит: "Обидно мне, конечно, Маришка. Но то все до меня было, и не я тебе судья. А при мне случится - я судить буду". И все. И с тех пор ни слова об этом. Второй десяток живем - и ни слова.
Марья Фирсовна замолчала.
- Ну а ты? - осторожно спросила Анна.
- А я что? Я - счастливая. Я никогда, даже в мыслях, не изменяла моему Герасиму. И режь вот меня сейчас - ничего такого не позволю. А почему? Что доселе тот его вздох помню? Помню, конечно. Но главная стать в другом. Хороший он человек. Мне тогда лучше ножик в сердце, чем в его глаза глянуть.
- Полюбила, значит, ты его? - осторожно спросила Анна.
- Ага, полюбила. Не сразу как-то, он ведь у меня невидный из себя, низкорослый, но зато без остатка полюбила.
Марья Фирсовна поправила юбку на коленях, вздохнула.
- Где он только сейчас, мой Герасим? С первого дня воюет. Прямо через полдня после начала войны его и забрали. А нас потом вот сюда эвакуировали, он и не знает, где мы… Ну, да живой останется - разыщем друг друга. А сгинет где - не знаю, как я… Не переживу я тогда, исчахну, должно.
Марья Фирсовна говорила негромко, голос ее подрагивал. И было в этом голосе столько искренности и тоски, что Анна верила - исчахнет эта женщина, если не вернется с войны ее Герасим.
- Хорошая, должно быть, ты, Марья…
Марья Фирсовна поглядела на Анну пристально. И Анна впервые как-то заметила, что глаза у нее добрые, теплые, светится в их глубине таинственный и зовущий куда-то огонек. И поняла, за что полюбил и любит до сих пор ее "невидный из себя" Герасим.
- Да что ты, какая я хорошая, - смутилась Марья Фирсовна. - Просто - баба. Вот Герасим у меня хороший, говорю. Ну, а об том, первом, и думать забыла.
Было уже совсем светло, по улице шли люди, с удивлением поглядывая на двух немолодых уже женщин, сидящих за оградкой на скамеечке возле стены. Анна, задумавшись, смотрела куда-то в одну точку.
- Тебе, Марья, в одном повезло: тот, первый, сразу объявился, что он никудышный. Ты молодая была, бездетная. А я вот как? И вообще… к чему ты все это мне рассказала? Растравить захотела?!
Последние слова Анна выкрикнула вдруг враждебно, лицо ее зло задергалось, сделалось некрасивым.
- Ну, ну… - успокаивающе произнесла Марья Фирсовна. - Не надо так… Что толку-то? Я рассказала вот, а ты прости. Я и сама не знаю зачем… Но и так жить тебе - что толку? Вот, опять слезы. Как их много у нас, у баб! Вытри.
Анна послушно вытерла пальцами красные щеки.
- Что же мне, в самом деле, расходиться с ним?
- Кто тебе может посоветовать? Сама думай, Аннушка, как лучше. Сегодня, слышала, всю ночь Семен ворочался, не спал. Видел, какая ты с гостей прибежала, вот и не спал. Те, младшие, Андрей с Димкой, еще ничего не понимают, а этот мужик уж, все примечает. Тоже ведь думать надо, каково и детям, во что вырастут, глядя на такую вашу жизнь. И опять же - каково им будет, если разойдетесь? Тут все надо обдумать на сто рядов, прежде чем решиться, когда детям больше пользы будет. Мать на то и мать, чтоб о детях прежде всего заботиться.
- Да на себя-то мне уж теперь и наплевать.
- Совсем-то плевать тоже погодить надо. Еще не старуха, еще и счастье может отыскать тебя. Родить еще можешь.
Анна медленно подняла глаза, долго и внимательно глядела на Марью Фирсовну, хотела сказать: "Не понимаю я тебя, Марья. Чего ж ты все-таки мне советуешь?" Но спросила о другом:
- Неужели… может отыскать?
- Жизнь - она неожиданная.
- Нет, не отыщет…
- Ну, зачем так зазря говорить? Хороших людей тоже много на земле.
- Не-ет, - мотнула головой Анна. - Может, и много, да только не найдут они меня. И… не имею, видно, права я на это.
- Это почто же?
- Жизнь моя перепутанная. Вся изломанная. Я ведь дочь кулака… А брат мой родной - вор, бандит настоящий, всю жизнь по тюрьмам провел. Недавно тут объявился… Слышала ведь, поди, разговоры про Макара Кафтанова, которого милиция недавно забрала?
Марья Фирсовна приподняла голову. В глазах ее, окаймленных неглубокими морщинками, дрогнул, встрепенулся тот самый таинственный огонек и опять стал гореть ровно.
- Моя девичья-то фамилия Кафтанова. Но я партизанила в гражданскую войну вместе с Федором… А потом… потом…
Снова из воспаленных глаз Анны хлынули слезы. Она прислонилась к плечу Марьи Фирсовны и, чувствуя, что та не отстраняется, испытывая благодарность к ней, бессвязно заговорила сквозь рыдания:
- Если бы ты знала, как мне было слушать твой рассказ об Герасиме! И у меня, может, был такой же, как твой Герасим… Был, да мимо прошел… Потому что сама его оттолкнула. А он тоже прощал, что меня бабой до поры сделали. Не Федор сделал… другой. Об нем… об этом я никому не могу сказать, никому. Господи, почему я не удавилась тогда?! Никакой бы муки сейчас не испытывала.
- Тихо, тихо, Анна… Чего ты, ей-богу! Люди вон глядят, пойдем отсюда, - вставая, проговорила Марья Фирсовна. - Не можешь - и не надо рассказывать. У человека бывает такое, что должно с ним в могилу уйти. Это бывает… Ну, вставай.
Анна тяжело поднялась, концом платка вытерла глаза и губы.
- Прости меня, Марья, расквасилась я, - сказала она неожиданно сухим и спокойным голосом. - Мне жить тяжко не от Федора только. А от всего. И что я дочь кулака, и что брат у меня такой… - Она взяла ведро с водой, пошла, но у дверей остановилась и проговорила: - А об этом, который мне прощал все, который на Герасима твоего похож, я могу тебе сказать. Иван это, его, Федора, брат…
- Иван?! Этот, что из тюрьмы пришел?! - изумленно воскликнула Марья Фирсовна.
- Он, - подтвердила Анна, смахивая со щек последние слезинки. - Только ты не думай, что он на брата моего Макара похож. Он на Герасима твоего похож. Да только поздно это поняла я. Оттого-то, может, и судьба у него такая горемычная.
* * * *
До полевого стана Федор добрался, наверное, часам к двенадцати дня, потому что на элеваторе долго не было попутных машин. Голодный и оттого еще более сердитый, он издали оглядел неподвижно и тоскливо стоявший посреди пустынного поля свой комбайн, черневший возле него трактор Кирьяна Инютина и ударом ноги распахнул дверь полевого вагончика.
- Дрыхнете?! - загремел он, входя, со злости пнул какое-то ведерко, запутавшееся в ногах. - А ну, вставайте, мигом чтоб! Кирьян, где ты? И пожрать чего мне, живо!
И тут только заметил, что нары, на которых спали обычно Кирьян и копнильщики, пусты.
- Эт-то еще что за номер? Эй, кто тут есть?
Из-за занавески вышла заспанная и растрепанная Тонька-повариха, не по годам располневшая деваха, которую звали все Тонька-нетронька, потому что она, равнодушная к сальным шуточкам мужиков, не обращавшая внимания на их недвусмысленные намеки, скалкой провожала всякого, кто шутки ли ради или питая какие-то надежды совался к ней за занавеску.
- Чего орешь? - спросила она. - Вон там хлеб, молоко. Кусок сала возьми. Горячего не варила - не для кого.
- Как не для кого? Где Кирьян? Возле трактора, что ли?
- В Шантару уехал. Домой, стало быть. Вчера еще ночью, вслед почти за тобой, - лениво сообщила Тонька.
- Как в Шантару? Как домой?
- А так. Плюнул да уехал.
- Как это плюнул? - выходя из себя, закричал Федор.
- Как, как… "Не хочу, говорит, больше ни одной минуты с Федькой вместях работать". Обматерился и уехал. Как только глотки вам, матерщинникам, не заложит…
И, зевнув, пошла к себе за занавеску. Уже оттуда она продолжала, укладываясь на скрипучий топчан:
- Еще Кирьян сказал: пусть, грит, Федька себе тракториста другого в МТС просит. Ну и копнильщики ушли - в бане, грят, хоть помыться. А я одна тут с волками. Как чуют вроде, паразиты, что одна тут ночь была, без мужиков, к самому вагону подходили. Ступай к Назарову и скажи, что, ежели к ночи мужики не приедут, я тоже уйду вечером в деревню. Боязно мне одной тут.
Не дослушав повариху, забыв про свой голод, Федор выскочил из вагончика и крупно зашагал в Михайловку.
Там он с ходу насел на председателя, увидев его возле амбара:
- Это что за фокусы происходят?! Ты, председатель, куда смотришь? Что это Кирьян тут мне выкидывает?
- А я откуда знаю, что Кирьян тебе выкидывает? - негромко произнес Назаров, остужая пыл Савельева. - Чего на меня расшумелся? Вы с Кирьяном не мне, а эмтээсовскому начальству подчиняетесь.
Федор только сейчас подумал, что Назаров тут действительно ни при чем, чуть поостыл.
Возле амбара толпились несколько мужиков и баб с литовками и граблями. Подъехала бричка. Старик кладовщик вынес из амбара полмешка муки, две огромные свежеиспеченные булки, все это уложил в бричку.
- Езжайте, - сказал Назаров. - Мимо картошки поедете - наберете сколь надо. Да бурт не забудьте обратно прикрыть. Мясо у Тоньки на сегодня есть, а завтра скажу, чтоб еще подвезли…
- Это что же, - сообразил наконец Федор, - ту полосу косить?
- А ждать прикажешь, покуда вы фокусы с Кирюшкой перестанете делать? Чтоб под снег пшеница ушла?
- Так я же с твоего согласия уехал. Да и то на ночь.
- А Кирьян без моего. И на день. А небо, гляди, совсем затяжелело.
Федор плюнул и побежал к конторе. Там он, громко сопя и отдуваясь, яростно закрутил телефонную ручку.
- Але, станция?.. МТС мне! Директора, живо…
Как на грех, ни директора, ни главного инженера на месте не было. Другие работники ничего вразумительного по поводу Инютина сказать не могли. Они только сообщили, что в МТС Инютин не появлялся.
Пулей вылетев из конторы, Федор в бессильной ярости завертелся у крыльца. Окажись Инютин чудом тут сейчас, долго пришлось бы ему прикладывать потом к разным местам примочки.
Выматерившись, Федор побежал за деревню, на ближайший ток. Там ему сказали, что несколько подвод с хлебом ушло на элеватор час назад, посоветовали заглянуть во вторую бригаду - с ихнего тока повезут зерно в Шантару. Но бежать во вторую бригаду - только время терять. Застонав, Федор бросился к большаку. Около часу он шагал по пустынной дороге в сторону райцентра. И только возле Звенигоры его нагнала какая-то случайная подвода.
До Шантары Савельев добрался, когда неожиданно проглянувшее солнце опускалось за горизонт. Федору и тут не повезло - молчаливый старик подводчик свернул к крайнему домишку и натянул вожжи. А усадьба МТС была на другом конце деревни.
Солнце между тем уже село, улицы заволакивал синеватый вечерний мрак.
"Куда же идти - в МТС, в райком, райисполком? - лихорадочно думал Федор, шагая по проулку. - Там уж, наверное, все разошлись. Да и что там скажут? Нет, надо сперва к самому Кирьяну забежать, спросить, чего он, сопля тягучая, выкинул такое… То-то последние недели все надутый был, как индюк, все соображал будто чего… Ишь, сообразил…"
Кое-где уже светились желтовато огоньки, когда Федор, минуя свой дом, заскочил в инютинскую усадьбу. Он прыгнул на крыльцо, протопал по темным сенцам и рванул двери.
Кирьян Инютин сидел за пустым столом. Он был в нательной рубашке, в чистых, выходных штанах, но босиком. В руке он вертел деревянную ложку, чертил ею по голым доскам крашеного стола. Анфиса стояла у печки, сложив руки под грудью. Черные красивые глаза ее были задумчивы, на бледном лице разлита прежде несвойственная ей серьезность, даже тревога. Видимо, они говорили о чем-то очень важном для них обоих, говорили давно и еще разговаривали бы долго, если бы не помешал Федор.
Все это Савельев схватил глазом и понял умом в одну секунду. Еще он заметил в ту же секунду, что его появление испугало Анфису: она чуть отшатнулась к стене, быстро поглядела направо и налево, будто выбирая, куда ей метнуться, исчезнуть. Но исчезнуть было невозможно, брови ее переломились, щеки побледнели. А сам Кирьян только перестал чертить ложкой по столу.
- Та-ак… - выдохнул Федор, стоя в дверях, шумно дыша.
Инютин бросил на стол ложку.
- Рано ты, Федор, пришел-то. Ведь я еще спать не лег.
- Кирьян?! - воскликнула Анфиса умоляюще и рухнула на колени перед мужем, уткнув голову ему в колени. Плакала она или нет, было не слышно, но, видимо, плакала, потому что плечи и спина ее колыхались. Длинные волосы Анфисы рассыпались, закрыли голые ноги Кирьяна. Он положил руку на плечо жены, чуть погладил ее.
- Будет. Встань. Не надо.
Все это - и поведение Анфисы, и жесты Кирьяна, и его слова, и нежность в голосе - было необычным и даже пугало Федора.
Анфиса поднялась, стала прибирать волосы, чуть отвернувшись и от Федора и от мужа.
- Ты что делаешь, а? - хрипло заговорил Федор. - Ты почему это… трактор оставил?! А ежели снег завтра? Ты не понимаешь, что ли, что война… военное время? Объясняй.
- Долгое вышло бы объяснение мне с тобой, - сказал не торопясь Кирьян, - да и не суметь мне. Слов не найти. А теперь - уходи отсюдова.