В этот же день, попозже, когда я стояла на площадке у стола для настольного тенниса с ракеткой в руках, ожидая, что мне кто-нибудь составит компанию, к столу подошла Аппатима.
– Сыграем? – спросила она, глядя мимо, и, не дожидаясь ответа, взяла вторую ракетку.
Ее появление не было неожиданностью – при всей глухой вражде между нами мы могли, когда приспичит, коротко переговорить.
В тот год среди моих одноклассников, с которыми я по-прежнему не находила точек соприкосновения, пронеслось поветрие на западную поп-музыку. Одалживая друг другу гибкие голубые грампластинки с записями двух самых модных групп, все спрашивали с ревнивым любопытством: "Тебе кто больше нравится – ABBA или Boney M?" Поначалу мне, когда я еще ничего из этого не слышала, больше нравилось необычное, вкусное какое-то слово "бониэм", казавшееся гораздо более оригинальным в сравнении с простой аббревиатурой АВВА. Я так и отвечала на "коренной вопрос бытия" для моих одноклассников. Потом, уже услышав, я просто отказывалась отвечать.
Аппатима была увлечена конечно же "АББОЙ", из какого-то неведомого закона всегда бессознательно разводившего нас по разные стороны баррикад. На невидимом щите, с которым она шла, гордо вскинув голову, по школе или двору, слово АВВА было выгравировано огромными, светящимися буквами. Это была просто гигантская АВВА. И как все гигантское, а точнее, возведенное в гигантизм, в своей нелепости вызывало смесь уважения с насмешкой.
– Я слышала, на вас тут маньяк наехал, – небрежно произнесла Аппатима, пасуя мне теннисный шарик. Перед этим она положила на скамью пакет с надписью АВВА, накрыв его жакетом, словно снятым с плеча самой очаровательной солистки "АББЫ". На майке ее изысканно-изощренно извивался посреди груди весь коллектив "АББЫ".
– Было такое. Но мы его уже в милицию сдали… – начала я, намереваясь рассказать историю этих двух дней целиком, но осеклась, споткнувшись о свое же так некстати вылетевшее слово "милиция". – Ничего особенного. Обошлось! – стремительно завершила я свою речь.
Аппатима же, казалось, и ухом не повела.
Ударяя по шарику ракеткой со всей силой, на которую была способна, она вынуждала меня отбиваться из самых неудобных позиций, и я часто была в проигрыше и потом бегала поднимать шарик. Однако меня это не сердило, так как я чувствовала, что достойна этого шквала мелких ударов и подковырок, – смущало скорее, и свое смущение я прикрывала нарочитой грубоватостью.
Чтобы скрыть растерянность, я, преувеличивая и смакуя некоторые детали, все-таки рассказала о том, что произошло в овраге и как потом маньяк явился перед Ирой.
– Я тоже знала одного такого типчика… он ходил в пятьдесят седьмой дом к Светке Годуновой, она же известная шлюха. Нас с девчонками однажды дернул черт подсмотреть за ними в замочную скважину. И вот он делал ей такое!.. Тьфу, мерзость… До сих пор тошнит. Я так возмутилась, что позвала Аэлиту и сказала: "Посмотри и скажи, что ты об этом думаешь". Аэлита посмотрела и заплакала.
Когда Аппатима вспоминала свою старшую сестру Аэлиту, – а та по-прежнему оставалась редким мастодонтом в нашем полном хищников и ужей мире, правда, к тому времени она уже сменила алый парус своего никогда не снимаемого пионерского галстука на комсомольский значок, – то и сама становилась на минутку-другую человеком. У меня же по сердцу проходила волна теплоты к этому недоступному для меня – на веки вечные недоступному из-за невзлюбившей меня Аппатимы – другу всех людей.
– Аэлита, как и ты, любит историю и литературу и пишет хорошие сочинения. Ты хоть и способная, а заниматься не хочешь. А Аэлита идет на золотую медаль, но их новая учительница по литературе, Надежда Тиграновна, стала ее затирать, чтобы высветить свою дуру-дочку, которая учится в их же классе. Дочка, кстати, близкая подруга Аэлиты, такая же толстая и уродливая, как Тиграшка.
Произнеся эту тираду, Аппатима вдруг спохватилась, словно допустила что-то неприличное, и, быстро стрельнув в мою сторону вновь налившимися ненавистью стальными глазами, сильно-пресильно ударила ракеткой по шарику – так, что он, чуть не треснув, описал над моей головой высокую дугу и вылетел за ограду.
Я не стала идти за шариком и грустно, выжидательно замолчала.
Аппатима надела жакет образца а-ля АВВА, взяла пакет с надписью АВВА и, круто развернувшись, стремительно понеслась – почти побежала – прочь… Верный признак того, что в ближайшее время – до какого-нибудь очередного ЧП районного масштаба – перемирия больше не предвидится.
После своего недолгого реванша под конец третьего класса я вновь скатилась на тройки, занимаясь лишь тем, что было мне интересно, – теперь это были история и литература. А Аппатима, наоборот, пошла в гору. У нее обнаружились феноменальные способности к математике и языкам, с которыми я явно не дружила от природы: мне не давались ни английский, ни грузинский, ни даже как следует русский – по большей части грамматика. Аппатима же без труда освоила английский и писала диктанты и изложения – что по русскому, что по английскому – без единой ошибки, став по этим предметам ходячим справочником.
Во время контрольных со всех сторон неслось: "Аппатима, Аппатима… Слышишь!.. Ты как написало это слово?" И Аппатима, нервно вертясь во все стороны, как актриса в театре одного актера, безотказно, с видимым удовольствием всех консультировала.
* * *
"Люблю людей я странных, ведь они жгут по ночам для нас живые фонари", – вертелась у меня в голове моя же строчка.
К нам с Олегом, затесавшимся в компанию играющей в паровозик малышни и дурачившимся по полной, подошла задумчивая, словно во сне бредущая Ира, которую бережно держала под локоть, озабоченно посматривая на ее профиль, Вера.
– Вы вот что, – сказала Ира, – запомните: c сегодняшнего дня отменяются всяческие смешки, подковырки и прочая лезущая из мозгов хрень в адрес той ненормальной женщины из пятьдесят седьмого дома, которая покупает каждый день себе цветы. Вчера она уговорила нас с Верой зайти к ней домой и угостила чаем. Оказалось, она художница. В общем, нормальная она, просто несчастная – у нее столько картин, а мужа и детей нет.
У нас во дворе был еще один "ненормальный" – немой от рождения. Когда он торопливо проходил или, лучше сказать, пробегал, стараясь не поднимать головы, мимо площадки, вдруг превращающейся в зверинец: дети, как обезьяны, льнули к сетке ограды и орали, кривляясь: "Эй, немой, немой!.. Слышишь?… Ну, не торопись так – поговори с нами!", – в груди у меня становилось так пусто, что я, почувствовав себя старой, бросала играть и тихо садилась на лавочку в стороне от этой галдящей толпы. Сидела и смотрела в одну точку, а внезапно сузившийся до скелета мир, утративший свое очарование, постепенно отъезжал…
Но однажды я, как проснувшись, я вскочила и побежала вдогонку за этим едва не отъехавшим миром.
Я звонко кричу что есть мочи:
– Эй, немой, погоди!
Немой, поскольку он еще и глухонемой, не слышит. Но я, опередив его, загораживаю ему дорогу и, слегка поклонившись, делаю шаг назад и в сторону. Смотрю ему в лицо с предупредительной улыбкой:
– Проси, что хочешь, немой, сегодня мы все твои слуги и исполняем любые желания.
Я обильно жестикулирую, и поначалу ничего не понимающий немой начинает что-то понимать и даже отвечать похожими движениями рук.
Глянув исподлобья, он делает знак: "За мной!"
И мы всей гурьбой – за нами, словно загипнотизированные, потянулись Олег, Вера, Ира и еще два-три малыша плюс собачница Лариска – вваливаемся в гастроном, наперебой помогаем наполнить консервами и крупами хозяйственную сумку у немого в руках, подчеркнуто шумя и привлекая тем самым внимание продавцов из разных отделов с преувеличенно-строгими лицами. Потом мы становимся – все вместе – в очередь к кассе.
А потом по очереди несем сумку, провожая немого до самого дома, до лифта в подъезде и даже до его пятого этажа.
Там, на родном его этаже, мы наконец оставляем немого у двери в родную квартиру, поставив рядом сумку, в которой, помимо продуктов, лежат абрикосы, награбленные нами по дороге в чьем-то плохо огороженном саду.
5
Я перешла в шестой класс, и мы на все лето собрались в Россию.
У отца там уже стояла экспедиция, и он приехал за нами.
– Ну все, надо посидеть на дорожку, – говорит мать, упав в кресло у двери. Она одета с иголочки и держит в одной руке шляпу, а в другой – модельную сумку.
Из-за этой сумки, как я узнала, они и поссорились с мамой Веры. Уезжая в экспедицию прямо с работы, отец попросил маму Веры, а она там же трудилась машинисткой, передать моей матери зарплату. Ответ был таков: "Некогда мне. Я не хожу, как твоя жена, с модельной сумкой. У меня кошелка базарная!" С тех пор моя мать стала молчаливо игнорировать Верину маму без всякого объяснения причин.
Знал бы кто, как дорого доставался нам с отцом мамин стильный вид – все мужчины в нашем дворе, и не только, провожали ее тоскливо-одобрительными взглядами. Прежде чем решиться что-то надеть, она не менее трех часов беспрерывно вертится перед зеркалом, перебирает гардероб, меряет-перемеряет не менее трех-четырех платьев или костюмов… В общем, если мы шли все вместе куда-то, опоздания стали уже горькой традицией, а один раз мы даже опоздали на самолет.
Вот и сейчас нас ждет самолет, скоро уже время регистрации, а мать только-только собралась "посидеть на дорожку".
Вся взмыленная, раздосадованная, я хожу по комнате из конца в конец и покрикиваю:
– Ну, быстрее уже, быстрее!.. Хочешь, чтобы опять – как тогда – мы никуда не полетели?!
– А я и не хочу никуда лететь, это все ваши затеи, – задиристо отвечает мать.
И немудрено. На диване спокойно возлежит единственный в целом мире мужчина, который совершенно равнодушен к маминому виду, – мой отец. Он никуда не торопится, потому что может собраться за две-три минуты. Достаточно просто встать и, пройдя в прихожую, сунуть ноги в туфли и взять под мышку папку. Брюки и сорочку он надел еще утром.
Все его беспокойство выражается лишь в подчеркнуто частых проворачиваниях в руке связки с ключами, причем с ключами не только от дома, но и казенными, экспедиционными. Ключи позвякивают, как костяшки на канцелярских счетах. И эти звуки, обесценивающие все мамины усилия по сборам в дорогу, страшно бесят ее.
– Бери чемоданы и шуруй уже на остановку, – говорит она, стремительно поднимается и идет в который уже раз проверять, выключен ли газ и перекрыты ли краны. На ходу она кричит – уже мне: – А ты, ты вот принесла вчерашний кефир. Если я отравлюсь, отвечать за это будешь ты. Сколько раз говорила, смотри на число, этой Офелии нельзя доверять.
– Да у этой Офелии вообще не нужно ничего покупать! – завожусь я с полуоборота.
Будь моя воля, я бы отправила продавщицу Офелию, торгующую из-под полы дефицитными в Тбилиси молочными продуктами и нагло обвешивающую и обсчитывающую всех, причем у всех же на виду, и все делают вид, что так и надо, и более того, так в Грузии поступают почти все продавцы и покупатели!.. – в общем, я бы отправила всех этих продавцов, а заодно и покупателей в тюрьму. Я даже готова пойти после школы учиться на юриста – только затем, чтобы очистить свою республику от всех этих жалких, обманывающих друг друга с добросердечно-заговорщическим видом мещан.
Неприязнь к таким людям порой переходит у меня в неприязнь к народу, среди которого я живу и кровь которого течет в моих жилах… Тем более что отец, ничего не подозревающий о моих настроениях, все время способствует углублению этой трещины – между мной и народом. Словно нарочно, в нем, отце, как и в народе, по моим понятиям, сконцентрировалось все самое негативное из того, что есть в этом мире и чего я ни за что на свете не хотела бы впустить в свой маленький, а точнее, такой большой, прямо-таки гигантский мир, куда уже не умещается какой-то там малый народ…
Вот и мать подливает масло в огонь:
– Слава богу, что уезжаем на лето в Россию. Хоть там никто не обманет, не обвесит, не обхитрит. Да и продукты будут качественней. Не то что у этих… производителей халтуры!..
Мать презрительно отворачивается от уже стоящего в дверях с двумя чемоданами отца.
– А… Э-э… Елки-палки, и куда столько вещей, – говорит он с глухим недовольством, все еще полусонный, и силится нащупать возражение. И. ничего не нащупав, говорит, дернув плечом, перед тем как окончательно скрыться за порогом: – Ну и уезжай насовсем в свою Россию. Только ты ж ведь хохлушка!
Обычно после таких слов вспыхивает короткая перепалка на тему, кто кому больше испортил крови и куда бы поскорее уехать отсюда. И все это в сопровождении неизменной присказки: "Да если б не ребенок!" Взяв реванш в словесах, мать переходит в режим монолога, который длится и длится, усиливаясь, до тех пор, пока отец не заорет, или не грохнет об пол тарелку, или не перевернет стул или стол. Или он просто молча берет свой портфель и исчезает на месяц или два в своей экспедиции. К счастью, последнее случается часто, и отец в моей жизни практически отсутствует.
А ведь когда-то мы с ним дружили. И я, пятилетняя, примостившись к нему сбоку на все том же диване, гордо поглаживала, играя курчавыми темными волосками, его широкую обнаженную грудь – отец любил лежать в одних трусах. Я делала вид, что тоже читаю газету, стянув с него очки и водрузив себе на нос… С сонным, безразличным видом посматривала сквозь мутные, искажающие все вокруг, большие линзы на мечущуюся пантерой мать. Или, глядя в телевизор, делала вид, что думаю о чем-то своем. И, увлекшись, правда о чем-то думала. Либо просто лежала, как и отец, прикрыв глаза, – делала вид, что сплю. Да так, бывало, и засыпала. Когда же мать затевала ссоры, я неизменно вставала на сторону отца. "Ох, наказал же меня Бог, – томно говорила я словами отца. – Слушай, хохлушка, а не уехала бы ты на свою Украину?…"
Мы мило дурачились на этом вечном троне отца – стоящем в зале раскладном двуспальном диване. Но однажды, когда я, воображая себя мушкетером французского короля, а заодно – это смутно чудилось в глубинах памяти – витязем древнерусского войска и офицером советской армии, надела к его приходу с работы спортивные штаны с красными продольными полосками-лампасами и белую сорочку с собственноручно пришитыми погонами из обрезков какой-то красной материи, да еще и взяла в руку тонкую белую палку, выструганную из тополиной ветки… В общем, когда я кинулась, радостно приложив руку к голове, чтобы отдать честь, навстречу отцу, он, едва переступив порог, досадливо отвернулся и бросил в сердцах:
– Сними это к черту!.. И никогда больше не надевай этот шутовской наряд. Занялась бы уже чем-нибудь полезным!
Не знаю, что случилось в тот день у него на работе. Но во мне в эту минуту произошел, быть может, самый главный, на всю оставшуюся жизнь прогремевший взрывом переворот. Эта взрывная волна гудит и гудит в потаенных глубинах подсознания, потрясая основы моей личности, а стало быть, и мироздания.
Отец не признал во мне мушкетера!
Значит, он не король.
И даже, по всей видимости, не серый кардинал.
Жалкий печенег!..
Долой его!
Он – всего лишь обычный скучный взрослый, к тому же мужчина, наделенный от природы силой и властью, деньгами.
Тот, кто может соблазнить гибкое, нежное живое существо, именуемое женщиной, заманить его в золотую клетку и заставить обслуживать себя.
Тот, кто может унизить ребенка.
Нет, никогда не захочу я стать похожей на него!
Между мной и мужчиной – война!
И на этой войне я – мужчина!
Это с меня можно будет брать пример обычному взрослому мужчине.
Это я – отец своему отцу! Я – защитница жен и детей!
Да и в самом деле, как вели себя большинство окружающих меня мужчин, соседей, родственников, просто прохожих? Скучали в обществе жен, изменяли им, надеясь – и часто эти надежды оправдывались, если иметь в виду золотые клетки, – на лицемерное "неведение" своей "второй половины".
Эту картинку я наблюдала в Грузии повсеместно и незаметно так прониклась ею, так впечатала себе в лоб и печень, что совсем позабыла про возможность исключений из этого общего, характерного только для обыденного мира правила.
– Нет, лучше пусть он уезжает в свою грузинскую деревню. А мы, русские, будем жить здесь! – сказала я через два часа молчания после того случая, повернувшись к матери, и всей кожей спины ощущая, как отъезжает, отъединяется – буквально физически – отец. А заодно и бабушка с дедушкой по линии отца… Удивленно хлопая глазами, осталась за бортом моей любви и внимания добрая, ласковая, веселая тетя Тина, так любившая мои приезды. Отныне и вся родня отца, и – шире – вся моя грузинская Родина, разбитые вдребезги, отправляются за ненадобностью в хлам моего подсознания.
Больше я не приеду в гости на каникулы в свою грузинскую деревню!
Наверное, в минуты такого сильного разочарования и рождаются революционеры.
Должно быть, в такой же беспросветный, далекий вечер, когда за окном бушевала непогода, в провинциальном городке Гори маленький мальчик Сосо Джугашвили горько заплакал, в первый раз оскорбленный своим отцом-сапожником, который не остановится и перед тем, чтобы выгнать его босым на мороз…
…поник глубоко задетый чем-то мальчик Федя Достоевский, задумавший в глубинах своего существа отцеубийство, но по забывчивости переложивший бремя этого желания на Ставрогина…
…выбежал из квартиры ничего, кроме цифр, не видящего отца-математика Боря Бугаев – будущий писатель Андрей Белый. Позже Николай Абрикосов из его романа "Петербург" подложит бомбу с часовым механизмом под собственного отца-сенатора, такого мутного, скучно-размеренного старика.
Под весь этот старый мир – бомбу! Долой его – в бездну!
Долой ветхого человека, человека-старика!
Да святится имя твое – Дитя…