атрибутики офицеров СС, и два-три хлыста. Свечи, маски, кляпы с черными, - как в
фильме "Криминальное чтиво", - резиновыми шарами, и еще кое-что, не столь
значительное, и не требующее упоминания.
И, конечно, йод.
Знаете, после всех этих игр со связыванием и поркой по всему телу идут синяки. От
них очень помогает сеточка из йода. Ее можно нанести на тело, смочив предварительно
в йоде палочку с ватой. Иногда я наношу сеточку на спину и зад Иры, иногда она - на
меня. В общем, мы довольно славно проводим время, жадно вдыхая морской запах
йода и свежевыжатого, как я его называю, пота. Йод, всегда говорила моя бабушка,
оттягивает на себя дурную кровь, почерневшую из-за ударов. Разумеется, эффект от
йода хоть и есть, но очень слабый.
Из-за того, что рисовать такую сеточку нам приходится довольно часто, пальцы у меня
постоянно желтые. Коллеги подозревают у меня желтуху. Я говорю об этом Ире. Она,
лежа на полу, смеется, и пытается перевернуться. Мне приходится слезть с нее. Я
обмакиваю пальцы в йод, и пишу на ее животе свое имя. Живот чуть выпуклый, и
буквы выходят неровными. Что такое любовь, задумчиво спрашивает Ира, что это?
- Йод, - отшучиваюсь я, - любовь это йод. Чуть лечит, особого вреда не приносит,
и здорово припекает.
Она улыбается и встает. Мы взрослые люди, давшие когда-то друг другу слово не брать
в голову ничего. В том числе пресловутую любовь. Нельзя придавать ничему слишком
большого значения. Мы с самого начала условились быть честными, ироничными, и не
размякать. Но почему мне кажется, что Ира расстроена? И почему расстроен я сам?
Она уходит в ванную, а я лежу на полу, и думаю:
- Любовь это ты, это ты любовь, Ира, любовь это…
Ковчег
Первые попытки разыскать ковчег Ноя, датированы седьмым веком нашей эры. Точнее
сказать, упоминание первой попытки разыскать ковчег Ноя в четвертом веке,
датированы седьмым веком. В хронике византийского монаха Пелагия, - уроженца
малороссийских степей, который станут таковыми веков через восемь, - есть
любопытный фрагмент. Он, в отличие от всего текста "Хроник" считается подлинным.
В этом фрагменте говорится о розысках ковчега Ноя.
Но сначала разберемся с датировками.
Видите ли, дело в том, что "Хроника", якобы написанная Пелагием в седьмом веке,
написана (не им) на свитке, который датируется радиоуглеродным анализом не ранее
12 века. Таким образом, - даже если мы предположим, что Пелагий был удивительно
живуч, - Пелагий написать "Хроники Пелагия" никак не мог. Весь этот текст -
фальшивка 13 века, написанная на свитке 12 века от лица, жившего в седьмом веке о
событиях, якобы происходивших в четвертом веке.
Что любопытно, это нисколько не умаляет ценности "Хроник Пелагия", написанных
вовсе не Пелагием, для ученых. Историков, знаете ли, всяких там археологов и других
книжных червей. К которым, без сомнения, принадлежал и наш Пелагий. Ведь
фальшивка 12 века, даже если она и фальшивка, все равно сфальсифицирована, - стало
быть, произведена, - в 12 веке. И является ценным историческим документом.
Итак, как уже упоминалось, лишь один, маленький, в несколько абзацев, кусочек
"Хроник Пелагия" может в действительности принадлежать перу Пелагия. Мы не
знаем, по каким причинам неизвестный фальсификатор вставил в текст, написанный от
имени Пелагия кусочек текста, в действительности принадлежавший Пелагию. Может,
фальсификатором руководило стремление придать своей подделке хоть что-то
подлинное? Или он полагал, что крохи оригинала придадут всей фальшивке вкус
настоящего: как дрожжи из старого кваса, брошенные в новый? Так или иначе, но
несколько абзацев пера самого Пелагия в "Хрониках" есть. Это широко известный
факт. Ведь тот же самый абзац есть в "Воспоминаниях Амвросия о Пелагии", - данный
текст является подлинником, - где друг Пелагия Амвросий цитирует кусочек
подлинных "Хроник Пелагия". Текст этот гласит следующее.
"Году в 445 жена богатого римлянина, - бывшего вольноотпущенника, а до того раба
из Фракии Гая Проста, - Зоя, снарядила экспедицию на Святую Землю. Шесть человек,
один из которых наставлял Зою в путях спасения души, священник Аквитаний, родом
галл, отправились искать ковчег, коим прародитель Ной спасал себя и всяких тварей от
гнева Божьего в виде потопа, о чем сви…".
Обычно в монографиях добавляют: "о чем свидетельствует Священное писание". Это
не совсем точно, поскольку Священное Писание тогда еще не было окончательно
оформлено. Оно, говоря прямо, представляло собой некое подобие романа в "живом
журнале" в интернете, где дописать главу может каждый желающий. И дописывали.
Нам известно более 123 Евангелий, 764 Откровения, 98 Наставлений и прочих
документов, написанных с конца первого по начало пятого веков!
Но вернемся к Ковчегу. Итак, жена вольноотпущенника, разбогатевшего, как Крез
(эпиграмму на Гая Проста мы встречаем в творчестве известного римского поэта той
поры, Прокла), озаботилась спасением души. И снарядила своего священника на
поиски Ковчега. Нам известно, - из других источников, перечислять которые мы сейчас
не станем, дабы не утомлять читателя обилием имен, фамилий, цифр и прочей
мишуры, скрывающей главное, истину, - что экспедиция благополучно отбыла. Более
нам ничего не известно. Ученые предполагают, - в свободное от серьезных
исследований время, ведь заниматься такой чушью можно только в качестве
гимнастики для ума, - что Аквитаний и его спутники попросту сбежали с деньгами
хозяйки. Свежей, пышной, тридцатилетней, - нам известны фрески с ее изображением,
- христианки Зои…
О чем это я? Ах, да. Разумеется, Аквитаний не сбежал. Спасение души -
словосочетание, для человека тех времен значившее гораздо больше, нежели просто
словосочетание. Поверьте, оно значило для них тогда больше, чем для вас - вы сами.
Потому Аквитаний со спутниками, проделав необычайно трудное и увлекательное
путешествие, достойное пера самого Марко Поло, в 449 году добрался таки до горы
Арарат. Поглядев на вершину, он, и его порядком оборвавшаяся экспедиция, - деньги
Зои закончились на втором году путешествия, а еще просить Аквитанию было стыдно,
- засучил рукава и начал подъем. Да ну! Ничего опасного, говорю вам. Льды, лавины,
холод, все это ерунда. И, конечно, у них было несколько проводников из местных
жителей.
Вот это было действительно опасно.
Горцы уже тогда были дикарями, и согласились провести Аквитания и его спутников
наверх только из расчета поживиться имуществом путешественников. Религиозный
туризм, поиски Ковчега и остатков креста, на котором висел Спаситель, - до всего этого
было далеко. Это только века с шестого на Арарат потянулись, - и не перестают ползти
до сих пор, - искатели Ковчега. И уже только тогда местные горцы поняли, что гораздо
прибыльнее не убивать туристов, а потакать их глупостям за деньги, и ждать новых. А
в пятом веке они убивали приезжих, не задумываясь.
Правда, Аквитанию повезло. Ночью, когда местные жители деловито перерезали горло
всей его экспедиции, священник выжил. Его персональный убийца оказался изрядным
лентяем, и не наточил накануне нож, как следует. Аквитаний весьма благоразумно не
указал горцу на эту оплошность. И поутру, сжав в кулак волю и рану на шее,
продолжил путешествие на вершину. Сверху это выглядело довольно красиво: красный
след, оставленный Аквитанием на белом, - чуть не сказал "белоснежном", - снегу…
К сожалению, к полудню, - когда священник сумел подняться еще на 200 метров вверх,
- началась метель. Кровь на снегу замело. Аквитания тоже замело. Разумеется, он умер.
Больше мы о нем ничего не знаем, что, согласитесь, неудивительно.
Жена вольноотпущенника Зоя, погоревав, снарядила на Арарат вторую экспедицию. В
ее составе не было ни одного священника, и все они разбежались, едва покинули
территорию Италийского полуострова. Денег Зое они, конечно, не вернули. Ковчег,
само собой, не нашли.
И вообще, никто Ковчега не нашел.
Аквитаний, что неудивительно, душу не спас. Поиски Ковчега, Грааля, смысла жизни,
или тому подобных иллюзорных предметов, никогда никому не давали дивидендов.
Даже иллюзорных. Единственное, что могло бы утешить священника: его частенько
вспоминала Зоя. Разумеется, они были любовниками. В то время священники были
мужчины хоть куда, да и с безбрачием церковь не очень определилась. Зоя, конечно,
почитала мужа, но влюблена была в Аквитания. Почти так же сильно, как в Христа.
Поэтому ничего лучше, чем отправить одного любимого мужчину на встречу со
вторым она не придумала. Зоя думала, что совершает великую сделку. Спасает души:
свою и Аквитания. Зоя умерла спустя двадцать лет после того, как Аквитаний ушел из
ее дома.
Эти двадцать лет она была очень несчастна.
И из-за ковчега, и из-за Аквитания. Для человека раннего Средневековья найти остатки
Ковчега было равносильно гарантированному месту в Царствии Божьем. Что ж. Если
рай и вправду существует, оба они, - и недалекая жена вольноотпущенника, и ее
возлюбленный священник, - должны быть там. Стоило ли оно двадцати лет разлуки?
Об этом в "Хронике Пелагия" нет ни строки.
Лимонад
Она может любому за бутылку лимонада дать. Уж мы это точно знали. Ей было
четырнадцать лет. У нее, по слухам, в голове копошились вши, и она была грязной и
распутной девкой. Вы спросите, почему я говорю "по слухам"? Почему сам не
проверил? Нет, знаете, я никогда не был робким. Даже в подростковом возрасте. А вот
близоруким я был уже тогда. Поэтому вглядываться в голову Маши, - а именно так ее
звали, - я мог сколько угодно. И все равно ничего бы не увидел.
С тех пор продажная любовь для меня всегда лимонад.
Между прочим, бутылка лимонада, - настоящего, с неповторимым вкусом яблока,
лимона, сладкой газировки из автомата (три копейки стакан), - в те времена было не
так уж и мало. То есть, на наш взгляд Маша совершала не такую уж и проигрышную
сделку. Правда, что именно она давала за бутылку того самого "Буратино" (а иногда,
говорили, это был "Дюшес") мы толком не представляли. Особенно я. Ведь мои
одиннадцатилетние одноклассники были старше меня на год. Нет, я не вундеркинд,
просто пошел в школу на год раньше.
Достаточно рано для того, чтобы увидеть самое естество школы, - а она, на мой взгляд,
который не изменился и сейчас, когда мне уже тридцать шесть, есть не что иное, как
заколдованный темными силами лес. На каждом углу тебя ждут неприятности.
Постепенно ты учишься продираться сквозь чащу, не меняя выражения лица. Но в
глубине души все равно вздрагиваешь каждый раз, когда из-за дерева на тебя нападает
дракон. И достаточно поздно для того, чтобы скучать по кусочку рая, запрятанному
памятью за детской кроваткой, которую вот-вот выкинут, потому что ты из нее уже
вырос. Впрочем, я драматизирую. Может, все было и не так плохо, как мне сейчас
кажется. Были и неплохие моменты.
Лимонад, например.
Большую часть прогулянных уроков мы проводили под мостом, прикрывшим своим
подлатанным брюхом обширный парк между районами нашего города. Я покупал три,
- иногда четыре, - бутылки лимонада. И пил его, наслаждаясь. В принципе, ничто не
мешало мне выпить только две (три) бутылки, и с оставшейся подойти к "просто
Марии", как ее иронично называли старшеклассники. Разумеется, духу на это мне не
хватило бы. К тому же, я еще не совсем понимал кое-чего. Нет-нет, что именно
происходит со счастливцем, у которого Мария принимает бутылку лимонада, я знал.
Ведь я, - хоть и не был вундеркиндом, - всегда считался ребенком, развитым не по
годам. И, знаете, чтобы поддерживать это реноме, все детство шел на определенные
подвиги.
Например, в тринадцать лет лишился девственности с семнадцатилетней дочкой
молдавского полицейского, убитого в войне на Днестре. Семью его эвакуировали в
Кишинев, и там они жили, как беженцы, в дешевой гостинице. С тех пор, знаете,
сколько я не пытался победить это в себе, слова "участник вооруженного конфликта" и
"защитник территориальной целостности" ассоциировались у меня исключительно со
взмокшей от напряжений спиной Стеллы. Стеллы, которая стоит на четвереньках,
яростно подмахивает, выкрикивая что-то на румынском и глядя мне в глаза. Да, да.
Родной язык своей матери я не выучил исключительно из-за этих воспоминаний:
каждый раз, когда я слышу румынскую речь, меня разбирает смех. Ну, за исключением
этих двух забавных, - даже не могу назвать их комплексами, - деталей, о Стелле я
сохранил самые лучшие воспоминания.
Правда, все это случилось через три года после описываемых событий. Тогда, будучи
десятилетним, я с удовольствием пил лимонад "Дюшес" под мостом, и с удовольствием
думал о следующем уроке. Конечно, идти на него я не собирался: но мы договорились
со школьным приятелем встретиться и пойти на хлебзавод.
- Там халва на земле валяется! - сказал он.
И вот, за халвой мы собрались пойти. Встретиться мы собирались тут же, под мостом,
так что я себе лежал, да попивал лимонад. Желтый в бутылке и почти прозрачный на
воздухе, пузырящийся, как кровь быстро всплывшего ныряльщика, божественный
лимонад. Многие предпочитали его не пить, а запивать им острое печенье, -
называлось оно "пицца". Маленькие сухие комочки с маком, тмином и солью. Я
мучного никогда не любил, да и вообще, манера смешивать еду и питье всегда
приводила меня в священный ужас. А почему, я не знал. Поэтому никакой еды у меня с
собой не было, и я порядком проголодался. К счастью, предстоял поход на хлебзавод,
где делали халву. Она, конечно, там валяется прямо между цехами, и мы здорово
наедимся. К тому же, передо мной открывался великолепный вид: "чертово колесо",
торчащее из кленов на краю парка, возвышалось над моей низиной, как Небоскреб
Самого Детства. Я поднял голову, и у меня перехватило дыхание. Я отставил бутылку в
сторону, снял ранец, и начал декламировать стихи. Вернее, что-то бессвязное,
сочиненное мной именно в этот момент. Со стороны это, верно, напоминало
своеобразное камлание. Не знаю. Что на меня нашло. Я просто почувствовал, что
обязан выразить именно таким образом свое отношение к величественной панораме
парка, которая мне открылась. А священный восторг меня все не отпускал. Я все
говорил, и говорил, буквально кричал. Что-то вроде:
В этом городе
За чертой барометра
У которой высек цифру 30
Парацельс. Или Цельсий
Неважно. Жара
Ты понимаешь, о чем я
Так вот, в этом городе…
Правда, дальше ничего сочинить я не мог, а говорить и говорить мне хотелось, и я
сходу придумывал:
Всеми брошенные стихи
Пасутся у побережья
Рубежей
Океана и гальки
Всеми забытая женщина
Смотрит в глубь
Пенистых морей
Само собой, "рубежей морей и галки", "пенистого моря", да и женщин, - за
исключением своей матери и учительниц, - я тогда толком не видел. С морями все
ясно. Мы всегда ездили отдыхать в горы, потому что морской климат, говорили врачи,
был мне всегда противопоказан. С женщинами тоже интриги нет. В десятилетнем
возрасте редко на них смотришь. Но стихи, - а я думал, что это стихи, - мне почему-то
нравились, и я твердо решил начать их писать, и сочинил вслух еще кусочек.
Получилось даже заумно, но, говорю же вам, я всегда был развитым и начитанным
ребенком. Я прокричал:
На заброшенном скользком камне
Что торчит в море
В пяти милях от побережья,
Разбросаны пальцы, кольца, плетенки.
Эта странная сдоба.
Так напоминает тебя в эпоху заката.
Тут-то меня и застала школьная шлюха Мария, которая, - и мы это точно знали, -
любому за бутылку лимонада даст. Причем она не пришла. Просто я вдруг перестал
говорить, и просто и четко увидел фигуру у дерева поблизости. Видно, она ждала,
когда все это кончится, потому что, когда я замолк, подошла ко мне и вежливо сказала:
- Мальчик, дай попить.
Юбка у нее была примята и с несколькими травинками. Губы блестели. Выглядели
влажными, и в то же время сухими. В общем, выглядели как губы, на которые кончили.
И которые после этого так хочется смочить чем-то по-настоящему жидким. Глаза у нее
были не радостные, и не грустные. Просто пустые.
Если бы я проявил характер, - говорю это вам не как десятилетний ребенок, которого
застали за глупостью большей, чем мастурбация, а как взрослый мужчина, - мое первое
приключение произошло бы не в тринадцать лет, а в десять. Потому что она и в самом
деле давала за бутылку лимонада. И в самом деле - всем, а не только некоторым. Это, -
опять же, уже как взрослый мужчина, - я точно выяснил. Но тогда я просто протянул ей
лимонад, и глядел, как она пьет. Взял полупустую бутылку обратно, и молча смотрел,
как она уходит. С тех пор, содрогаясь в теле женщины, в кульминационный момент я
всегда, - всегда, будь благословенна, Мария, - вижу это. Блестящие и пересохшие губы.
И пенящийся на них лимонад.
Примерно через несколько минут появился мой приятель. Я ему об этом ничего и
никогда не рассказывал. Но он, - мы до сих пор дружны, - часто вспоминает о том, как
пришел под мост. И увидел меня. Его коронная концовка этой истории:
- Ты стоял, и молча глядел в парк. Выражение лица у тебя было угрюмым и
взрослым. И с тех пор ни изменилось. Ни капли.
Может, он и прав. Почему, я не знаю. К тому возрасту я уже понимал, что жизнь
довольно грустная штука, потому наша короткая встреча с Марией потрясением в этом
смысле для меня не стала. В каком же смысле она меня потрясла? Что за чувство я
испытал? Стыд? Нет. Я до сих пор пишу стихи. Жалость? Тоже нет. Испуг? Поздние
сожаления о том, что не хватило смелости? Нет, нет, и нет. Может, я впервые понял, что
иные миры это не всегда обязательно иные существа? И что обитателем иного мира в
иных измерениях может быть человек, такой казалось бы, СВОЙ? Не знаю.
Помню только, что впервые вдруг ощутил во рту натуральную горечь. Ее не перебить
ничем.
Даже лимонадом.