- Вы мерзавец, - сказал я спокойно, без всякого запала. Сказал, отчего-то чувствуя за собой право так говорить, хотя ведь он был старше меня и, кстати, лично мне не сделал ничего худого.
Так я сказал ему, но, к удивлению моему, он не обиделся.
- Позвольте узнать, что именно вы имеете в виду? - спросил он.
- Например, взятки. Этого мало?
- Ах, вы об этом... Ну, допустим, кое-что мне перепадало, хотя это можно по-разному называть...
- Как бы это ни называть, но когда преподаватель берет взятки со студентов...
- Ну, положим, не со студентов, а с их папаш, и, заметьте, только с тех, кому есть чем поделиться, и лишь в таких случаях, когда их любимому оболтусу по всем правилам полагалось бы не в институте учиться, а сортиры чистить... Уверяю вас, было именно так... А помимо того скажу, и заметьте - без всякого желания оправдываться: все брали - и я брал... Но внимания, так сказать, удостоился в нашем дружном и непорочном коллективе я один... Как по-вашему, почему?
- Больше всех брали? - усмехнулся я.
- За другими мне было не угнаться, клянусь вам.
- Так почему же?
- А вы не догадываетесь?
Я молчал.
- Да потому, что я - еврей.
Я бы солгал, не сказав, что в этот момент в груди у меня ворохнулось нечто похожее на боль, на сочувствие к этому человеку. Я ненавидел его и жалел одновременно, я презирал его и любил, как презирают и любят собственную слабую и грешую плоть. Что-то рванулось в этот миг навстречу друг другу в нас обоих, чтобы соединить рассеченное когда-то и долго жившее порознь... Впрочем, разве не безжалостней всего мы бываем к самим себе?..
- Тем более, - сказал я, и прежняя, нет - в тысячу раз более сильная, угарная злость накатила на меня. - Как же вы могли?.. Если вы еврей?.. Ведь по тому, какой вы, судят обо всех!.. И если вы украли на пятак, всегда сыщутся люди, которые засвидетельствуют, что вы украли на рубль? И если вы уронили потухшую спичку, объявят, что вы спалили дом? Объявят - и им поверят! А кто не поверит - предпочтет помалкивать!.. Вы - брали! Все брали - и вы брали! Вы брали - не больше других!.. Да кому дело до того, сколько вы брали и почему, и кто брал из тех, что были рядом! Вы брали, брали- только это и важно, вы сами этого не отрицаете! Хотя знаете, не можете не знать - о деле Дрейфуса, деле Бейлиса, деле кремлевских врачей! Уж они-то - "не брали", не предавали, не убивали, но чтобы доказать это, Дрейфусу понадобилось просидеть за решеткой десять лет, Бейлису - дождаться, чтобы спустя три года после взятия под стражу за него вступилась вся просвещенная Россия, а уж что до кремлевских "убийц в белых халатах", так им помог только случай... И разве не ясно, что каждый раз не только Дрейфус и Бейлис, не только кремлевские врачи - весь еврейский народ, каждый еврей, где бы он ни жил, чем бы ни занимался, оказывался на скамье подсудимых!.. И вы, зная все это, все-таки "брали"?.. Мало того - вы еще и приходите благодарить, решив, что я за вас заступился?... Заступаться - за вас?.. За таких, как вы?..
Это всего лишь смягченный вариант всего, что я ему высказал. И что же?... Представьте себе, он слушал. Как-то на глазах он сник, осунулся, сгорбился, из него словно выпустили воздух. Он смотрел на меня вначале с недоумением, потом с испугом, потом веки его сомкнулись, он накрыл лицо руками. Не произнося ни слова, он тихонько покачивался, словно в забытье, из стороны в сторону. Не знаю, слышал ли он, что я говорил, но я видел, как по щекам его, выкатываясь из-под ладоней, текут слезы.
Я многое передумал за те два-три дня, которые миновали после той злополучной планерки. Нет, в эти дни я меньше всего думал о Попкевиче, о редакции, о бывших своих коллегах... Думал я о себе. О том, как объяснял однажды приятелю, что его, еврея, не возьмут в редакцию, поскольку в редакции не могут одновременно работать два еврея, - как я втолковывал ему это, ничуть не смущаясь принятой на себя ролью. Думал о том, как снимал с газетной полосы материал, чтобы соблюсти "процентную норму". Думал о том, что всегда считал для себя верхом принципиальности писать о еврее-воре, еврее-бюрократе и т.д. и никогда - о достойных уважения и благодарности людях, чтобы избежать подозрений в потворстве "своим"... Но чаще всего вспоминался мне тот жалкий замухрышка из очереди военных лет, и во мне оживало впервые испытанное тогда ощущение отступничества, предательства...
Нет, не кого-то - самого себя судил я в эти дни, себя - втайне гордившегося тем, что никогда не чувствовал себя евреем и вспоминал об этом лишь тогда, когда напоминали другие, и негодовал за это на них, и, не чувствуя себя евреем, постепенно превратился в "полезного еврея"... Полезного - кому?..
Все это говорил я себе в эти дни... Отчего же теперь, вместо того, чтобы царапать собственную грудь и посыпать голову пеплом, я обрушился на человека, куда менее грешного, чем я сам?..
И вдруг Попкевич, огромный, рыхлый, похожий на пузырящееся, перекипающее через квашню тесто, стал сползать с кресла, колени его мягко и тяжело бухнули в пол, он схватил мою руку и прижал ее к своему горячему, мокрому, залитому слезами лицу, из его груди рвались какие-то утробные, булькающие звуки, среди которых можно было с трудом разобрать:
- Моя мама... Бедная, бедная мама... Ее убили... Закопали в землю живьем...
Был момент, когда мне показалось, что его громадная, бегемотоподобная туша повалится - и опрокинет, раздавит меня. Кое-как я высвободил свою руку, помог ему подняться с пола и снова усесться в кресло.
- Вы правы, вы правы... - твердил он, вытирая глаза серым, смятым в комок платком. - Вы напомнили мне, кто я... Напомнили, за что убили мою мать... Она жила в маленьком городке, в Белоруссии... Вы правы, ах, как вы правы... Нельзя забывать, кто мы, нельзя...
Я сходил на кухню, заварил чай и вернулся с двумя стаканами. Я нарочно замешкался на кухне, чтобы гость мой слегка остыл, пришел в себя. Однако Попкевич даже не прикоснулся к своему стакану, поставленному на журнальный столик.
... Он хорошо помнил мать - черный платочек в белую крапинку, который она носила; рассыпчатый, под хрустящей сахарной корочкой кихелэх, который она пекла; помнил, как она ласкала его в детстве, ворковала над ним, называла "мумелэ".... По словам очевидцев, там, где после прихода немцев расстреляли всех евреев - жителей городка, земля несколько суток шевелилась и стонала.
Я слушал рассказ Попкевича - и с нарастающей гадливостью думал о той жизни, которой жили мы оба... Он - с его взятками, мелким плутовством и прохиндейством, и я - со своим горделивым, выставляемым напоказ сознанием непричастности к еврейству...
Мы расстались - нет, не друзьями, но людьми, в чем-то понявшими друг друга. Однако жена, когда я пересказал ей наш разговор, объявила меня "антисемитом наизнанку":
- Тебя послушать, так еврей обязан не брать там, где другие берут, не подличать там, где другие подличают... Что за исключительность такая? Разве евреи не такие же люди, как все, и в плохом, и в хорошем?... Зачем же выдумывать для них какие-то особые правила?
3
Прошло несколько дней. У меня еще мерцала надежда, что в редакции одумаются... Но фельетон напечатали, не изменив ни слова. Я подал заявление об уходе, не уточняя причины, сославшись на нездоровье. Но причину поняли без моих пояснений, хотя истолковали на свой лад.
- Зря это ты, - сказал Румянцев на прощанье, широким жестом протягивая мне руку. - В редакции к тебе всегда хорошо относились, за своего держали, а ты вдруг взял и учудил... Может, останешься?... И снова все будет тип-топ, я тебе обещаю...
- Спасибо, - сказал я.
- Ну, как знаешь... Но вот уж хоть убей, а я не догадывался, что ты такой... сионист!... Шутка! - подмигнул он мне левым глазом и рассмеялся. Но глаз его, только что подмигнувший, был напряжен, серьезен, и сам он, показалось мне, совсем не шутил.
Надо ли говорить, с каким чувством я уходил из газеты, рвал с людьми, с которыми был связан столько лет. Все произошло столь стремительно... Что же все-таки случилось? - думал я. - А если они тоже в чем-то правы? Ведь не бывает, чтобы вся правда оказалась на одной стороне... Но тогда получается, что и у тех, кто закапывал в землю мать Попкевича, тоже была своя правда?... И у тех, кто создал Освенцим?..
Но какая же это правда?..
Горько было признать, что связи, которые мне казались такими прочными, порвались, видно, задолго до того, как мы поняли, что стали чужими.
Ну, а те, кого я по привычке продолжал числить в своих друзьях?..
- Тебе что, больше всех надо? - говорили они. - Чего ты полез в бутылку из-за какого-то Попкевича, хотя сам говоришь, что он жулик?.. Подумайте только - он защищал еврейский народ!.. Нужна ему твоя защита... Была работа, положение, приличная зарплата... А теперь что?.. Ну, сидел бы себе, делал вид, что ничего не видишь, ничего не слышишь... Один мудрец сказал: пускай каждый заботится о себе и не лишает Господа Бога права заботиться обо всех... Это про таких, как ты. И вообще - какой ты еврей, если разобраться? И ты, и все мы?.. Так стоило выставлять себя в таком свете?..
- В каком же?
- Ну, в каком... Каждому ясно, только тебе - нет?... - Дальше следовал вздох и пожатие плечами. - И кто мог подумать, что про тебя...
- Что - про меня?
- Что про тебя станут говорить, что ты - сионист!
Я не спорил. Сионист так сионист... Но теперь, когда я слышал, как говорят о людях, едущих в Израиль, я думал, что они такие же сионисты, как я. Что, исполненные почтения к своей "исторической родине", они знают о ней слишком немного, чтобы бредить священными камнями, из которых сложена Стена Плача, или зеленой лощиной, где юный Давид сразил Голиафа, или скалами, на которых стояла гордая, неприступная крепость Масада... Наверное, это придет, но после, после... А пока...
А пока они ищут, хотят найти ту Землю Обетованную, где можно попросту быть людьми... Свободными людьми.... На свободной земле... Но кто, скажите, не мечтает о такой Земле в сердце своем? И если те, кто стремится ее отыскать, сионисты - кто же тогда не сионист?
Вопрос в другом - где она, эта Земля?...
ХОЧУ БЫТЬ ЕВРЕЕМ
Почти невыдуманная история из нашего почти фантастического прошлого
1
Случилось это в год 5740 от Сотворения мира или, что то же самое, в год 1980 от Рождества Христова. В этом году в школе №66 был организован кружок мягкой игрушки.
2
Честно говоря, история, отчасти связанная с этим кружком, изобилует многими неясностями. Отчего - "кружок мягкой игрушки"? Отчего именно "мягкой"? Отчего вообще - игрушки?.. Рассказывают, правда, что в школу однажды явилась проживавшая поблизости пенсионерка Мария Константиновна Грибок и вся учительская ахнула, увидев куклы, которые она вынула из своего ридикюля. Куклы были сделаны ею самой, она долгое время заведовала кукольной мастерской в кукольном театре и теперь, в скучные, одинокие пенсионерские будни, пришло ей в голову передать свои редкостные знания и умения детям. Когда же ученики школы №66, то есть, по мнению учителей, отпетые лоботрясы, бездельники и разбойники, увидели собственными глазами всех этих Котов-в-сапогах, Карабасов-Барабасов, Золушек, Дюймовочек и Маленьких принцев, они валом повалили записываться в кружок...
Однако при всей простоте такого объяснения именно эта простота как раз и вызывает немало недоумений, особенно в свете из ряду вон выходящих событий, развернувшихся в школе №66. Кстати, так ли уж случайно развернулись они именно в этой школе?.. Ведь если к числу 66 прибавить шестерку, получится 666, то есть, по свидетельству Каббалы, Число Зверя... Согласитесь, в этом что-то есть...
Но факты прежде всего.
Узнав, до чего мизерна пенсия, которую получает Грибок, в школе решили сделать кружок платным и, по требованию бухгалтера, вручили ребятам небольшие анкетки, чтобы, так сказать, документировать количественный состав, который имеет прямое отношение к платежной ведомости. Но разбираться в этих сложностях мы не станем, для нас важнее то, что в анкетках (предназначенных, видно, для других надобностей) имелась графа "национальность". Впрочем, для кружка мягкой игрушки национальность мало что, а может и вообще ничего не значила, ребята не раздумывая заполнили названную графу и на том, как говорится, делу бы конец, если бы... О это коварное, всегда не к месту возникающее "если бы"! Так вот: если бы не Дина Соловейчик.
3
Надо заметить, что Дина Соловейчик была самой обыкновенной девочкой. Как и большинство девочек ее возраста, она была тоненькой, угловатой, длинноногой, и ее быстрые длинные ноги носили ее туда и сюда с такой стремительностью, что казалось - несут ее не ноги, а ветер, как пушинку или сорванный с ветки листок. Волосы у нее были темные и волнистые, с рыжеватым отливом, и в них то и дело загорались и гасли золотые искорки, неведомо как занесенные в гущу каштановых прядей. Не портил ее лица и маленький дерзкий носик с небольшой горбинкой (вскоре выяснится, почему автор счел важным остановиться на этой портретной детали), что же до больших темно-зеленых, прямо-таки малахитовых глаз, да еще и миндалевидной формы, то подруги Дины Соловейчик только вздыхали перед зеркалом, вспоминая о них, а любой из мальчишек, заглянувши в них один раз, тянулся заглянуть и второй раз, и третий... Но довольно! Ни слова больше о внешности, поскольку нас интересует в этой истории не внешняя сторона явлений, а самая суть.
Итак, анкеты были заполнены и Дина, по просьбе Грибок, собрала их, чтобы отдать завучу или директрисе, но двери обоих кабинетов оказались заперты. Дина решила немного подождать. Со скуки она принялись перебирать анкеты. Ничего любопытного в них не содержалось, все было давно ей известно и не интересно - имена, фамилии, пол и т.д., все - за исключением одного пункта... И вот здесь-то и следует сказать, что не окажись двери кабинетов закрытыми, всего, что произошло дальше, вероятно, не случилось бы...
4
- Послушай, - сказала Дина своей закадычной подружке Машеньке Сапожниковой, - почему это ты записалась русской? Там, в анкете? Разве ты русская?..
- А кто я? - спросила Машенька, округлив простодушные, ничем не замечательные карие глаза. Подруги возвращались после уроков и, поскольку жили в одном доме, шли вдвоем.
- Кто?.. Еврейка, конечно! - рассмеялась Дина - до того казался ей очевидным такой ответ.
- А ты откуда знаешь?
- А как же?.. Разве твой дедушка не разговаривал с моей бабушкой по-еврейски, когда летом приезжал к вам в гости? И потом: звали его Арон Абрамович, разве не так?..
- Зато другого моего дедушку зовут Федор Иванович, - сказала Маша, подумав. - И вообще, Динка, чего ты пристала?.. Сама-то ты кто, по-твоему?
- Я еврейка, - сказала Дина и почему-то вздохнула. - У нас вся родня - евреи: и дедушки, и бабушки, и дяди, и тети... Все.
- Вот видишь, - сказала Машенька рассудительно, - значит, у тебя и выбора не было. Вот ты и стала еврейкой. Хотя все говорят, что быть русской лучше.
Несмотря на довольно легкомысленный возраст, обе девочки уже кое-что понимали в национальном вопросе. При этом простодушная Машенька Сапожникова разбиралась в нем даже лучше Дины Соловейчик.
- Знаешь, Машка, - сказала Дина, чувствуя себя задетой последними словами подруги, - по-моему, лучше всего быть просто честной.
- Выходит, я не честная?.. - обиделась Маша.
- Я так не сказала.
- Зато подумала, я знаю!
- Ничего ты не знаешь...
- Вот, - сказала Маша сердито. - Вот-вот-вот! Все вы, евреи, такие!
- Это какие - "такие"?
- Да вот такие, и все!.. - Маша запнулась. С одной стороны, она не знала, что сказать, а с другой - ей вовсе не хотелось ссориться с Диной: ведь если она, Маша, для Дины была закадычной подругой, то и для Маши Дина была не менее закадычной... Короче, подойдя к дому, в котором они жили, девочки помирились и даже, как в детстве, переплелись мизинчиками в знак мира и дружбы и разбежались по своим подъездам.
5
Но на этом дело не кончилось, наоборот... Потому что уже после разговора с Машей Дину внезапно корябнула мысль, что из целой пачки анкет, которую она успела перелистать до прихода директрисы, только в одной, то есть в ее собственной, значилось: "еврейка"... Ей стало досадно. Выходит, в классе - и не только в том, где она училась, а и в параллельных тоже - она, Дина Соловейчик, единственная еврейка? Может ли такое быть?..
Улучив минуту, она подошла к Мише Ципкусу.
- Мишель, - сказала она, глядя своими, знала Дина, неотразимыми глазами прямо ему в глаза, - Мишель, - повторила она, так звали его в классе, - скажи - только чур не врать - ты кто: еврей или русский?
- А тебе зачем? - засопел Мишель. Он был долговязый, узкоплечий, маленькая головка на короткой шее увеличивала его сходство с кузнечиком.
- Надо, - сказала Дина, не мигая.
- Ну, ты даешь, Динка. Еврей, конечно!
- А чего тогда пишешься русским?
Ципкус долгим, протяжным взглядом смотрел на Дину, разглядывая ее, как что-то диковинное, сначала сверху, с высоты своего роста, потом нагнувшись, расположив свое лицо вровень с ее, Дининым лицом.
- У тебя, Динка, что - крыша поехала?.. - сказал он. - С чего бы это мне писаться евреем? Что мне - жить надоело?..
- А если завтра тебе предложат записаться испанцем, например, или арабом, или негром? Или японцем? Или чукчей?.. Ты - что?
- А я спрошу тогда: а что мне за это будет? - ухмыльнулся Ципкус. - Послушай, мать, а ведь я до сих пор держал тебя за умную...
В этот момент Дина в самом деле почувствовала себя дурой. То есть она себя совсем не чувствовала дурой, нет, но она чувствовала, что ее начинают принимать за дуру, что, согласитесь, еще более неприятно.
Игорь Дерибасовский, другой Динин одноклассник, в ответ на ее вопрос прищурился и проговорил, словно цыкнул сквозь зубы:
- А иди ты - знаешь куда?..
Зато Лора Дынкина, девочка вдумчивая, осторожная, полная противоположность порывистой Дине Соловейчик, неожиданно сломала собственную замкнутость. Они бродили после уроков, благо день посреди хмурой, слякотной осени выдался солнечный, чуть ли не весенний, и говорили, говорили... Говорила, впрочем, больше Лора:
- Ты ведь и сама, наверное, слышала: "евреи Христа распяли", "евреи - жадные, хитрые, им верить нельзя", или что во время войны они в тылу спасались, где-нибудь в Ташкенте отсиживались, у нас был сосед - как напьется, так про Ташкент да про Ташкент, обидно, знаешь, особенно если твой дедушка с фронта не вернулся... Так вот: а мы тут причем?.. Ты что, Христа распинала? Или ростовщиком была? Или в Ташкент сбежала?.. Только ведь если скажешь, что ты еврейка, на тебя сразу коситься начнут. Так зачем, скажи, еврейкой записываться?..