- Ты говоришь как-то странно. Даже если не брать во внимание тему, то само изложение мыслей… построение фраз, интонации… все какое-то нездешнее. Словно оно из другого времени. Ты где-то учился так говорить? Может быть, есть специальные курсы, где учат так говорить? Своеобразно?
- Берт использует поэтические приемы, Рик, - говорит Рейчел. - Строит речь в стихотворном ритме, который гипнотизирует слушателя, заставляет забыть о себе, что усиливает воздействие слов оратора. На курсах социализации нас учили распознавать поэзию. Она во многом похожа на музыку. Это действенный способ внушения определенных идей людям с нормальной психикой.
Рик обдумывает услышанное, улыбается своей любимой и говорит:
- Дай-ка я угадаю, Рейчел… музыку ты тоже не понимаешь, так?
- Не понимаю, - отвечает Рейчел. - Большинство из того, что нормальные люди считают искусством, - это просто набор повторяющихся структур, которые становятся интересными, когда ломаются шаблоны.
- Это не так, Рейчел, - говорит Берт. - Неужели твоя новообретенная вера в Бога - это не более чем сломанный шаблон?
- Для меня это новое состояние. Я пока его не осмыслила.
- Ты уже в доме Божьем, Рейчел. Теперь дело за малым: найти свою комнату в этом доме.
Рик говорит:
- Берт, спустись на землю. Люди - часть природы, а природа - одна большая дробилка древесных отходов. Рано или поздно нас всех разнесет в щепки. Вернее, в месиво из костей, мяса и крови.
- Нет! - кричит Берт. - Это неправда. Мы - животные, да. Но в нас есть и божественное начало. У нас есть разум. Мы задаемся вопросами.
- Мне казалось, что речь шла о вере, безоговорочной и слепой. Без вопросов.
- Вот она, самонадеянность! Проклятие человека. Людей с таким образом мыслей, как у тебя, мир превращает в кошачьи консервы.
- И что же мне делать?
- Уверовать, Рик. Уверовать сердцем и нести слово Божие в мир. Вытравливать слово Божие на стекле сканирующих поверхностей библиотечных копиров. Выцарапывать истину на старых автомобильных деталях и бросать их с мостов, чтобы люди, которые будут копаться в грязи через миллион лет после нас, тоже усомнились бы в том, что в их мире все правильно. Тебе надо вырезать изображение всевидящего ока на протекторах шин и подошвах ботинок, чтобы каждый твой след говорил о размышлениях, вере и убежденности. Ты спрашиваешь, что тебе делать? Синтезировать молекулы, которые кристаллизуются в поэмы ревностного служения Господу. Создавать штрих-коды, в которых содержится истина, а не ложь. Может быть, сделать печать и пропечатывать истину даже на мусоре, который выбрасываешь на помойку - обращение к людям с требованием о том, чтобы они все-таки сделали этот мир лучше!
Рик с удовольствием слушает Берта. И дело не в том, о чем он говорит. Рику нравится, как он говорит. Само построение фраз, их лесли-фримонтность.
Берт продолжает:
- Рик, твоя новая жизнь будет окрашена ощущением срочности, настоятельной срочности, как будто в каждое мгновение ты спасаешь людей, погребенных под горным обвалом. Если каждый миг твоей жизни не проходит под знаком истины, если в каждый миг твоей жизни ты не делаешь ничего, чтобы разрушить остатки старого порядка вещей, значит, ты живешь зря.
- Ого, - говорит Рик. - Ну ты и загнул. Даже покруче, чем Лесли Фримонт.
- Этот Антихрист. Этот демон.
Во время пламенной речи Берта Рейчел присматривалась к его пальцам и медицинскому идентификационному браслету - и пришла к однозначному выводу.
- У тебя плоские треугольные ногти.
- Да? И что?
- Ты - сын Лесли Фримонта, да? И я думаю, Тара - это твоя бывшая жена.
- Ах ты ведьма! - кричит Берт, брызжа слюной.
В этот момент в бар возвращаются Люк, Карен и Макс и интересуются, не нашлось ли еще воды.
Одним быстрым и плавным движением, похожим на танцевальное па, Берт выбрасывает левую руку в сторону и сдергивает со стола скатерть. Хватает сумку и кладет себе на колени. Уже через секунду он держит винтовку в руках и целится в Рейчел. Пуля входит ей в грудь, и одна капелька крови летит прямо в глаз Рика.
Рик бросился к Рейчел и подхватил ее, не давая упасть. Люк рванулся вперед и навалился на Берта, чье лицо стремительно опухало, раздуваясь, как шар. Кажется, у него начались судороги. Он прошептал:
- Все в руках Божьих… - И это были его последние слова.
Люк закричал:
- Что, черт возьми, происходит?!
Рейчел сказала, глядя на Берта:
- Аллергия на арахис.
- Что? Откуда ты знаешь?
- У его отца тоже была аллергия на арахис. Он сам так сказал. Я посыпала винтовку арахисовой крошкой. Просто на всякий случай. - У Рейчел подкосились ноги, и Рик с помощью Карен бережно уложил ее на пол. Люк взглянул на винтовку, спусковой механизм которой был покрыт крошкой из мелких крупинок арахиса. Видимо, Рейчел взяла их с тарелки с орехами на барной стойке.
- Господи, что за уродский мир, - прошептал он.
Сердце Рика разбилось, как упавшее на пол сырое яйцо. Его ощущение времени исчезло. Он не чувствовал себя ни старым, ни молодым. Не понимал, что это: явь, сон или бред. Вся его жизнь свелась к этому мгновению настоящего, к этому замкнутому на себе сейчас, за пределами которого не было ничего. Его мозг буквально взорвался гормонами, энзимами и электрическими искрами, которые гасли, не успев толком воспламениться. Удивительно, что он вообще помнил, кто он такой. Он осторожно потрогал рану Рейчел и обнаружил, что пуля застряла в кости. У него вдруг возникло странное чувство, что, если просунуть пальцы чуть дальше, вглубь тела Рейчел, там будут сокровища: золотые монеты, ключи, яркие тропические птицы и сверкающие бриллианты. Он подумал о крови, текущей по его собственным венам. И о крови, текущей по венам Рейчел. Билось ли ее сердце? Не остывало ли ее тело в его объятиях?
Люк подошел к ним и сказал:
- Надо перевязать рану. Бинты можно связать из салфеток.
Рик взял салфетки у Люка, прижал их к ране Рейчел и подумал: "Мы все рождаемся отделенными от Бога, и жизнь вновь и вновь напоминает нам об этом. И все-таки мы настоящие. Мы реальные. У нас есть имена. У нас есть свои собственные истории. В которых есть смысл. Должен быть. Но что, если моя жизнь - это плохо рассказанная история? Может быть, плохо рассказанные истории нужны лишь для того, чтобы напоминать нам о том, что после смерти нет жизни".
Карен передала Рику поднос с подтаявшими кубиками льда. Рик смочил салфетку и, как мог, вытер кровь с груди Рейчел. Теперь я знаю наверняка: моя жизнь преисполнится ненависти. Я уже чувствую, как она разрастается внутри - умножается и умножается, словно оплодотворенная яйцеклетка. И даже если я как-то сумею избавиться от этой непрерывно растущей ненависти, если дам ей отвалиться - что заполнит оставшуюся от нее дыру? Вселенная так огромна, мир так прекрасен, а я сижу, совершенно потерянный, и в моих жилах течет не кровь, а холодная черная нефть, и я себя чувствую самым ужасным и богомерзким существом на Земле.
Люк
Люк сидит рядом с Карен и пытается вспомнить, какой сегодня день недели. Это как будто нелепая блажь, пережиток ушедшей эпохи, когда знание дня недели еще имело значение. Он спрашивает у Карен:
- Сегодня что? Вторник? Или среда? Завтра будет четверг? Не могу вспомнить.
- Я тоже, Люк.
По ощущениям Люка сейчас просто день - обобщенный. Наверное, именно так и воспринимались дни, когда люди еще не придумали делить время на дни недели. Интересно, строители Стонхенджа ощущали дни так же: как некий отрезок без времени, вне времени? Хотя, быть может, строители Стонхенджа ощущали так годы и пытались найти подтверждение тому, что в природе что-то должно измениться, что зима непременно закончится.
Берт мертв, его труп оттащили в самый дальний угол. Макс лежит на матрасе из скатертей и время от времени тихо стонет. Рейчел жива, но состояние у нее очень тяжелое. Она тоже лежит на матрасе из скатертей, а Рик сидит рядом с ней, мрачный и молчаливый. В дрожащем свете свечей кровь у него на рубашке кажется плотной, как слой пластилина.
Люк сидит рядом с Карен, наблюдает за Максом и Рейчел, периодически дает Максу глотнуть воды, которую они обнаружили в поддоне под генератором льда.
Снаружи по-прежнему бушует химическая буря. Тело Уоррена напоминает "лежащего полицейского", погребенного под хлопьями розовой пыли. И пока не закончится эта буря, помощи ждать неоткуда. Люк пытался сходить за помощью, но теперь дверь отеля, выходящая на крытую галерею, оказалась не просто запертой, но и забаррикадированной изнутри. А потом, когда Люк вернулся в бар, ему тоже пришлось раздеться, как Максу, чтобы смыть с себя химическую пыль, и теперь он сидит в рубашке и брюках Рика из запасного комплекта его барменской униформы.
Люк знает, что по идее он сейчас должен быть пьян, но опьянения нет. Оно прошло еще пару часов назад. И наступила кристальная ясность ума. Восприятие обострилось. Он никогда в жизни не чувствовал себя таким трезвым. Люк размышляет о двух стержневых магнитах, которые украл из школьной лаборатории, когда учился в выпускном классе. Эти магниты сохранились у него до сих пор. Он всю жизнь возил их с собой, всегда держал в прикроватных тумбочках рядом с Библией, где бы он ни оказался. Люк хранил эти магниты, потому что никак не мог уразуметь, почему противоположные полюса притягиваются, а одинаковые - отталкиваются, но он был уверен, что, если смотреть на них очень внимательно, можно увидеть тончайшие ниточки, тянущиеся сквозь пространство и противодействующие друг другу. Если смотреть очень внимательно, то их действительно можно увидеть. Однажды - ему тогда было лет двадцать - он спросил у своей старшей сестры, врача-рентгенолога, каким образом магниты взаимодействуют друг с другом. Она ответила:
- Через магнитные поля.
- Да, но что это за поля?
- Силовые поля, окружающие магниты.
- Это не ответ. Как они действуют, эти поля?
- Ну, мы знаем, как использовать эти поля, можем регулировать их силу и создавать их, например, ускорением заряженных частиц.
- Я спрашиваю о другом. Мне интересно, откуда берется эта магнитная сила. Там на полюсах собираются электроны и отпихивают электроны другого магнита, типа как эти шарики с глазами в рекламе "М&М’s", когда они надевают боксерские перчатки и начинают мутузить друг друга?
- Нет, поля не состоят из элементарных частиц.
- А из чего они состоят?
- Этого мы не знаем.
- Не знаем?
- Не знаем.
- То есть все, что мы знаем об этих полях, - это то, что они существуют.
- В общем, да. А еще они искривляют пространство. Просто надо привыкнуть к мысли, что поля есть поля, и мы, наверное, никогда не поймем, как они устроены. Гравитация ведь тоже поле. Только оно не такое сильное. Чтобы брошенный вверх камень упал, нужна сила притяжения целой планеты размером с Землю. При этом небольшой магнит может сравниться с ней по силе.
- Понятно.
Но на самом деле Люк ничего не понял. И его продолжал беспокоить этот вопрос. Если мы не знаем, что такое магнитное поле, значит, есть еще много всего, чего нам никогда не понять? И какие еще существуют поля - слишком огромные или, наоборот, слишком маленькие и потому недоступные человеческому пониманию?
Карен говорит:
- Мне очень жаль. Насчет твоего отца. У моей мамы сейчас то же самое. Болезнь Альцгеймера.
- Я всегда думал, что болезнь Альцгеймера - это такое наказание людям, - говорит Люк. - За то, что мы не хотим меняться. - Он умолкает на пару секунд, а потом добавляет: - Надеюсь, это не прозвучало, как нравоучение.
- В смысле меняться, как личности?
- И как личности, и как сообщество. С годами я понял, что люди почти никогда не меняются. Сколько всего я выслушивал от своих прихожан… Вы даже не представляете, сколько гадостей. Большинство людей даже и не стремится меняться. Они вообще ничему не учатся. А если и учатся, то очень кстати забывают о том, чему научились, когда им это выгодно. Большинство людей, даже если им дать второй шанс, все равно все запорют. Таков непреложный закон вселенной. Может быть, люди чему-нибудь и научатся, если дать им третий шанс - после того как они столько всего потеряют и растратят зря время, деньги, силы и молодость. Но даже если они чему-то научатся, это не значит, что они захотят изменить свою жизнь. Большинство просто озлобится или впадет в депрессию, потому что им недостает силы духа, чтобы сделать решительный шаг.
- Похоже, тебе приходилось выслушивать немало рассказов о чужих проблемах.
- Это да. Слушай, а твоя мама… она уже тебя не узнает?
- Да. А твой отец тоже перестал тебя узнавать?
- Да. Почти сразу.
Карен говорит:
- С мамой уже совсем плохо. Она как будто превращается в животное. Я только не знаю, в какое животное. Она кричит. И мычит. Она уже не человек. Я теперь часто задумываюсь, что значит быть человеком - по сравнению с тем, чтобы быть кем-то еще. И я все больше и больше склоняюсь к мысли, что мы, люди, не так сильно зависим от нашей природы, как, например, кошки, которые гоняются за мышами, или собаки, которые любят грызть кости. И это дает надежду, пусть даже безумную надежду. Мы все-таки можем меняться. И пожалуй, когда-нибудь мы превратимся во что-то другое, настолько другое, что мы пока даже не знаем, что это будет.
- Да… - говорит Люк. - А я вот пытаюсь решить, стоит ли хранить воспоминания, если в конечном итоге я все равно потеряю память и вообще все потеряю. Или из-за болезни, или когда умру. Какой смысл что-то делать, если я все равно выживу из ума.
- Ненавижу это выражение, - говорит Карен.
- Прошу прощения.
- Да нет, все нормально. Врачи в медцентре, где я работаю, употребляют его постоянно. Но мне оно все равно не нравится.
Макс открывает рот и показывает жестом, что хочет пить. Карен подносит к его губам чашку с водой.
Люк говорит:
- Как бы там ни было, время стирает все. И это касается всех и каждого: и самых лучших из нас, и самых худших. - Он обводит взглядом зал. - Да уж, веселые у нас мысли.
Карен смотрит на Люка, а потом они оба начинают смеяться. Сперва просто тихо хихикают, а потом истерически хохочут, сгибаясь пополам и держась за живот. Рик поднимает голову, удивленно глядит на них.
Наконец Люк успокаивается и говорит:
- О Боже! Мы просто какое-то ходячее бедствие. В смысле мы - люди. Как биологический вид.
- Правда? - хрипло произносит Рик.
- Истинная правда, - говорит Люк. - Люди - главная катастрофа на нашей планете. Нет, даже не люди, а наша ДНК. Вот самый злостный преступник. Вот настоящее бедствие. Все, что мы творим с собой и планетой, - это вина нашей злобной молекулы ДНК. "Привет, я молекула ДНК. Я строю соборы и летаю на Луну. Черт возьми, я обуздала атомную энергию! Вот вам, вирусы! Получайте!" - Люк обводит взглядом зал. - И что мы имеем в итоге? Соленые закуски к пиву. Слепота. Токсичный снег. Неработающие электростанции. Сдохшие телефоны. Это даже уже не смешно.
Все какое-то время молчат, а потом Карен говорит:
- Знаешь, Люк, если ты все забываешь, в этом есть и хорошая сторона. Как в сновидении, когда тебе снятся умершие родственники и друзья. Там, во сне, ты не знаешь, что они умерли. Там они живы. Может, ты что-то такое и чувствуешь… ну, что это неправильно, что их там быть не должно. И тем не менее там, во сне, они живы. И представь, как это было лет двести - триста назад. Если человек доживал до пятидесяти или до шестидесяти, его сны были наверняка переполнены мертвыми. И может быть, там, в сновидениях, ему было лучше, чем наяву Способность забывать - это наша защита, Люк.
Люк думает о своей собственной жизни до нефтяного кризиса. Когда-то он верил, что если в жизни у человека не было никакого Великого приключения, значит, жизнь прошла зря. Он утешал себя мыслью, что тихая одинокая жизнь - тоже в каком-то смысле Великое приключение. И постоянно ловил себя на том, что измышляет разные отговорки, объясняющие, почему спать одному по ночам - это нормально и даже приятно. Сказать по правде, он стал пастырем в церкви, потому что надеялся, что, если люди пойдут к нему со своими проблемами, ища утешения и совета, это поможет ему забыть, что у него самого, по сути, нет никакой жизни. Чужие проблемы изрядно ему надоели, и он даже начал бояться людей с проблемами. Но ему очень хотелось быть кому-то нужным. И не просто "кому-то", а человеку, которого он действительно любит.
И вот рядом с ним сидит Карен. Ему хочется ее выслушать, хочется вникнуть в ее проблемы. И она вроде бы тоже не против выслушать его. Она раскрывается перед ним. Она спрашивает:
- Люк, у тебя есть собака?
- Собака? Нет. А почему ты спросила?
- Когда ты одинок и тебе за сорок, хорошо завести собаку. Это значит, что ты еще можешь кого-то любить. И устанавливать близкие отношения.
- Но есть и обратная сторона, правильно?
- Разве?
- Ну да. Это может означать, что ты уже не способен на близкие отношения с людьми.
- Выходит, куда ни кинь, всюду клин?
- Всюду.
- Ты мне нравишься, Люк.
- Ты тоже мне нравишься, Карен.
- Тебе одиноко, Люк?
- Да.
- Мне тоже.
Все снова затихли. Где-то снаружи взревела сирена, но быстро умолкла.
Люк сказал:
- Я уже начал свыкаться с ним… со своим одиночеством… но больше я так не могу.
- Собственно, одиночество и привело меня в этот бар, - сказала Карен. - Мать-природа, похоже, любит прикольнуться.
- Еще как любит.
- А как тебе кажется, ты будешь скучать без работы в церкви?
- Сомневаюсь, что буду скучать. Я устал от людей, которые верят всему, что слышат. Я устал от того, что мы все запрограммированы на то, чтобы верить лжи.
- То есть церкви лгут людям?
- Существуют сотни религий и тысячи церквей. Какие-то точно лгут. И мне не хотелось бы видеть себя человеком, которого интересуют только людские страдания. Я не вампир. И не святой.
- Один из врачей в том медцентре, где я работаю, однажды сказал… Он ирландец, католик. Очень религиозный. Так вот, он сказал, что, если бы на Земле остались всего два католика, один из них непременно бы стал папой римским.
- Ха! Неплохо!
- И кстати, Люк, а как быть с фрикадельками?
- С фрикадельками?
- Да. Кого, интересно, они пытаются обмануть? Все знают, что это замаскированные тефтели.