А у Витька новая страсть: йога. Вернее, какая-то ее особая разновидность. Вроде как для русских. Что забавно, он ведь словно когда-то специально для этого и родился: худой, как велосипед, и на спор мог стакан раскусывать. Оставалось научиться возгонять тепло от кундалини и пить воду носом. С последним у Витька были проблемы, так как нос ему ломали не один и не два раза. А на голове он стоял как пописанному. И ножки сложил калачиком с первого раза. Но тут ничего мистического: просто при его конституции череп был естественным противовесом всему остальному телу, а ноги еще в детстве в Средней Азии загибать научили. Повсюду теперь красовались авторские копии с картин Рериха, пахло подпаленным бамбуком и на самом видном месте, в полуметре над собачьей подстилкой, висел какой-то сложный многоугольный чертежик для медитации. Болонке это не мешало, а вот на Серегу отчего-то давило. Не мог он теперь без язвы на Витька смотреть. Просто язык сам лез, куда не надо. Но налысо выбритый изотерик всем и все прощал, только непривычно миролюбиво улыбался и, перебирая деревянные бусинки четок, с гордостью показывал свежесделанную потайную полочку со спрятанными фотопленками и самопальными фотоальбомами "там-издатских" книг откровений великих гуру Чайтанья Марапрахбы и Бхактиведанты. А когда Сергей попробовал сочинить частушку с этими сложными рифмами, Петя вдруг и тут полез заступаться. Он, не очищенный от страстей ментальными энергиями Кришны, похоже, просто искал конфликта с Сергеем. Электричество разряжали мудрые цитаты из Бхагават-Гиты и напев мантр. И блаженное лицо перевернутого вверх ногами неофита, именно так твердо ступающего по великому пути самопознания.
Дело, в общем, хорошее, хотя тараканов давить все же необходимо. Может быть, они так даже скорее в что-либо полезное перевоплотятся. Или в кого-либо. В Подтапыча, например… Чтобы Петя все-таки не зашел за грань, Сергей вышел.
Ибо в этот вечер Витька больше донимали не гости, а соседи. На первом, почти цокольном от времени, этаже, и далее до черноты чердака, по всей кособокой, истертой, скрипучей и вонючей лестнице послевоенного барака шла развеселая гульба. Чье-то деньрожденье отмечали с раннего утра, и к часам десяти вечера праздник достиг апогея. Прямо под Витьком, так же с матерью, жил, неделю уже как дембельнувшийся из Забайкальского десанта, Толян Рыжий. По правде рыжий, до красноты. Десантное братство священно, и Сергея здесь уважали без понтов. Два года назад, когда Толяна забрили, Сергей еще донашивал тельник, и тогда провожавшие в армию своего кента волосатики с завистью слушали его дедовские побасенки. А вот теперь они могли говорить на равных. Или почти на равных. Все же Толян после учебки отторчал всю службу на одной приаргунской точке, из приключений только пару месяцев поремонтировавшись со своим БМД в Хабаровске. Можно сколько угодно наломать руками и головой кирпичей, можно хоть двадцать раз кайфануть между небом и землей, но, кроме самоволок за анашой и бурятскими доярками, особых героических фактов в рыжей биографии не прибавилось. И все шрамы только от зацепленной колючки. А Сергей-то все-таки кое-чего в милитаристском прошлом повидал, кое-чего пощупал. И еще у Сергея дома в шифоньере в маленькой такой красной коробочке лежала медаль "За боевые заслуги". А это вам не гроздь начищенных до дури значков разноразрядников и тисненных из консервной банки парашютов. Медаль. Светить которую ему военкомом, мягко говоря, не рекомендовалось, но про которую некоторые все же знали. И про такую далекую страну Сирию Сергей Толяну еще до его службы рассказывал. Про пальмы и мандарины… Но, все равно, десантное братство было священно.
Прямо под Витькиными дверями шло соревнование. Поперек лестничной площадки, на вспученном, давно не крашенном дощатом полу два бойца подпрыгивали из положения лежа, одновременно отталкиваясь всеми своими растопыренными руками и ногами. Их силовые лягушачьи упражнения хором подсчитывали полтора десятка зрителей и зрительниц. Воздух вокруг густо слоился, прессуемый кисловатым примовским дымом вперемежку со специфическим агдамовским ароматом. Низкая сороковка под жестяным колпаком, атакуемая неведомо как выжившей в такой атмосфере мошкарой, масляно бликовала на голых мускулистых спинах отжимавшихся и отжимавшихся героев, а рассевшиеся по углам и на перилах болельщики все больше заводились от их спортивной неуступчивости. "Девять, десять… одиннадцать". Сергей, поплотней притянув за собой дверь, замер, вдавившись в косяк. Зрелище затягивало. Молодцы, пацаны. Красавцы, просто красавцы. Кто-то слева протянул начатый огнетушитель. Он отер горлышко и благодарно сделал несколько больших глотков. В ответ отдал свои сигареты. Сразу три девичьи руки столкнулись за "аэрофлотом". А не тряхнуть ли и ему? Ребята почти одновременно со стонами распластались на приятно холодных досках. Ничья. Молодцы, десантура! Сергей потянул недорасстегнутый батник прямо через голову. Кто с ним? По десять раз на каждой руке? Рванулся Рыжий, но он был уже совершенно в кондиции, его едва удалось привалить женскими телами в угол. Он там слегка посопротивлялся, но, пригревшись в мягком, быстро сдался. Сергей лихо отжался с левой, а потом с правой, и как всегда все взгляды сошлись на шраме. Черт, забыл. Теперь уважительно поднесли уже в стакане.
Следующим номером шли уличные показательные выступления. Благо, что наивный сосед оставил в подъезде без укрытия с полсотни спертых им откуда-то для дачи кирпичей. Может быть, он и наблюдал теперь из своего затемненного окна за разворачивающимися во внутреннем дворике событиями, но что сделано, то сделано. Заодно попользовали несколько досок из забора. Порубив все под счастливые девичьи всхлипы и приняв под "ура" еще за Советскую Родину и ВДВ, стали демонстрировать удары ногой в прыжке. Кто мог, конечно. Но кто не мог, предлагали сразу перейти к рукопашному бою. С уговором: по башке и горлу не бить, в пах и по ногам не пинать. Ну, кто с кем? Сергею, как, в натуре, старшему по заслугам, предоставили почетное право побиться с уже победителем.
С легкими нарушениями правил, с громкими разборками, извинениями и общими объятиями, в победители по очкам вышел Кыла - здоровенный малый из Ленинского района. Они тут все были однополчане с Рыжим. С одного призыва. В основном от рабочих окраин. Но красавцы. Бычки для парадов, как на подбор. Сергей уже изначально стал присматриваться именно к Кыле, делая наперед тактические наметки, дабы уравнять шансы при такой очевидной разнице в росте и килограммах. Атаковать не было смысла. Как и бояться. Главное, это доказать противнику его личную несостоятельность, но, при этом, не обидеть десантника. Поэтому, в третий раз тяжело перекинув его через себя, Сергей обнял разгорячившегося и предложил поднять за тех, "кто не вернулся". Упершись лбами, они мужской компанией допили последнее. Телки обиженно заверещали. "Не плачь, девчонка"! Покидав в голубой берет наличность, отправили пару человек покупать водку у таксистов, а сами вернулись в подъезд. Ненастроенная, сплошь заклеенная переводками с гэдээровскими красавицами, новенькая ленинградская гитара в три аккорда исполняла любой заказ. Пропели хором про "улицу, улицу, улицу родную", про то, "что ты опять сегодня не пришла". Кто-то даже попытался подразнить Высоцкого, но, не поддержанный, сошел с голоса. Водка из таксистского бардачка оказалась теплой, после смешения с портвейном Сергея сильно замутило. Прислонившись плечом к стене, он полуразвалился на ступеньках, держа на коленях невидимую со спины маленькую и бессловесную гел. Перебирая около щеки пальцами ее жесткую фиолетовую стрижку, боролся с подкатывающей к горлу тошнотой. И никак не мог припомнить ее лица. Хотя вроде уже и пососались внизу, пока остальные поднимались. Но там темно было.
- Ты кто?
- Лола.
- Лола, а ты чья?
- Местная. Вон, в соседнем доме живу.
- А хата у тебя свободна?
- Не, там предки.
- Тогда пусти. А то сейчас вырвет.
Сколько ночей он уже стоит под этим окном? Деревья позеленели. И сегодня первые одуванчики раскрылись. Сколько он уже стоит под этими окнами? И сколько он еще может стоять?!!
Трехцветная шавка скалила все свои мелкие зубки и срывалась на визг. Тетя Зина через толстое стекло в сотый раз уверяла, что она сейчас вызовет милицию, и лучше бы он, пьяный дурак, сам убирался отсюда подобру, поздорову. Ну, а что ей стоило позвать Татьяну? Только на одну минуту, на пару слов… Ах, раз он по-человечески не понимает, она пошла звонить… Пнув неподдающуюся дверь, Сергей побежал за поворот. Пусть звонит, пусть звонит во все колокола. Старая крыса. Ему уже все равно. Все равно.
- Татьяна! Та-ня!!
Неужели его не слышно? Нужно бросить камешек. С какого-то раза он попал. Из-за отдернутой шторки просветились сразу три лица. Но неразличимо.
- Таня. Та-ня!!
Одно пятно исчезло, а над оставшимися заметались руки, упрашивая, умоляя его уйти. Появились лица и в других окнах.
- Таня. Я не могу, не хочу так больше жить. Жить без тебя. Зачем? Зачем, скажи, все это, если мы с тобой видимся только через стекло? Ты как в аквариуме. Разве можно жить в аквариуме? Это же душно. Без крика чаек и прибоя. И все неправда. Все: твой танец на пальцах, и моя опора голоса на диафрагму. Все искусственно. Бутафорно. Так люди не живут. Так никто не живет. Это все иллюзион. Бумага, картон. Немного блесток и цветных фонарей. А сегодня первые одуванчики зажелтели. Сейчас закрылись, потому что живые и спят. Спят до утра. Потому, что живые. Таня. Жизнь и искусство несовместимы! Искусственные цветы, они ведь только для декораций и венков. Погребальных венков. Венков Офелии… Жизели… Чистая моя, дальняя, давай бросим все и убежим. Уедем, улетим. Далеко-далеко. Давай будем не через стекло, а чтобы теплые нервные руки сплетались в неразлитность и неразличимость. Одно в одно. Таня! Жизнь - она не на сцене. На сцене только имитация. Не правда - правдоподобие. Что я говорю? Ты сама знаешь: им там не нужна жизнь. Они громче всего хлопают умиранию. Да, охотнее всего хлопают именно умиранию. Зрителям нужна иллюзия смерти. Иллюзия нашей смерти. Ради этого они покупают билеты… Та-ня! Давай убежим в жизнь! Та-ня!! В настоящую жизнь!
Сзади разом навалились два мента. Вы чего, ребята? Так же можно и ушибиться. Но ребята попались неуступчивые. Одного он уронил хорошо, только фуражка подлетела, а вот другой, падая, трескуче разорвал рубаху от самого ворота. Ах, ты, козел! Сергей выкрутил ему кисть, освобождая фирменный коттон, но взвыл от неожиданного пинка по голени. Ну, да! Здесь же правил не было… Второй пинок пришелся прямо в отсутствующие ребра и он махом отключился, поплыв в оранжевых и желтых кругах куда-то подальше от размашистых ударов осатаневших после конфуза стражей правопорядка.
Мать и отец тихо сидели в отделении с полседьмого утра до девяти тридцати. Пока не принял начальник. Потом также тихо сидели в его кабинете. Здесь тишина была особо гнетущей. Начальник, грузный белобрысый подполковник без запоминающихся черт, обильно с утра пахнущий "Русским лесом", водрузил на нос нелепые для милиционера маленькие очки и изредка туго вздыхал. Он долго, очень долго рассматривал медаль, ветеранское удостоверение и удостоверение инвалида третьей группы. Молча морщась, раздумывал: читать или не читать этим интеллигентам нотации? Надо бы пропесочить. А, с другой стороны, о чем гудеть? Вот, мол, кандидаты, ученые, элита советского народа. Сын на артиста пошел. И герой, оказывается. И что? Пьяное хулиганство, дебош. Ладно. А вот оказание сопротивления при исполнении - это уже не шутки. Это серьезно наказуемое преступление. И что? И то. Сидят, носы в пол повесили. Хоть бы пооправдывались… И так головняка хватает. Мои, тоже молодцы, награжденного интернационалиста и инвалида Советской Армии отмутузили до больницы. И еще хорохорятся: "Кисть вывернул! Связки порвал"! И что? Что теперь?.. Без пяти десять, пора в управу…
- Ладно. Мы с вами люди взрослые. Обойдемся без протокола.
И начальник опять молча смотрел, как они, вдруг что-то бестолково наперебой залепетав, толкаясь, суетно забирали со стола документы, кивая головами, задом отходили к двери, еще на раз благодарили уже из-за порога. Он опять поморщился, только сейчас заметив притаившийся на сиденье посетительского стула длинненький газетный сверток. Что там из Городка? Коньяк? У них же и армянский в распределителях бывает. Так вот, значит, еще один артист вырос!
Жизнь центрального отделения специфически отлична от иных райотделов города. Тут и рынок, и микрорайоны для чиновных и блатных. И все городские и областные управления тебя в упор наблюдают. В упор. И пусть тебе повезло, пусть ты сам, своим пупом карьеру в органах сделал, но под тобой-то столько чьих-то родственников зреют. Это не где-нибудь в Кировском или Ленинском. Ответственность, за все двойная ответственность. Допустим, то, что здесь живет много госчиновников и партаппаратчиков, так это даже замечательно. Народ дисциплинированный. Пожалуй, даже покрепче, чем иные военные. Если себе что и позволяют лишнего, то только в специально отведенных для этого местах: в подшефных заводских банях и домах отдыха. Как раз за пределами территории его ведомства. А там это интересы "смежников" из КГБ. А здесь главные проблемы - их дети. Посему у него с малолетками самые опытные сотрудники работают. Практически без его вмешательства конфликты гасят. И отчетность не страдает.
Но есть еще в центре и театры. С, будь они прокляты, артистами! Артисты же, со всеми своими братьями художниками, писателями, музыкантами и певцами, были, есть и будут постоянной давкой неурочных звонков и неуставных дерганий. Каждый раз, когда кто-то из задержанных начинал качать права в ночном "обезьяннике" членством или заслуженностью, ему самому приходилось решать вечную детскую задачку: "казнить нельзя помиловать". Конечно же, в одном варианте: помиловать. Благо, он уже десять лет в центре и знал, кто из каких областных, городских или районных чинов кому в искусстве оказывает покровительство. И так, даже не ходя по театрам, кроме как на праздничные концерты, он знал всех знаменитостей поименно и в лицо. Знал, кто и сколько пьет, как и с кем грешит. Ладно, люди все живые, все с прибабахами, но важно, чтоб все было согласно табели о рангах. Артисты обычно свое положение четко понимали. Понимали, что в какой зависимости от званий и лауреатств они себе могут позволить: кто просто в кафе столик перевернуть, а кто посреди ночи "Куда, куда вы удалились" под горячевскими окнами проорать. Конечно, народец нервный, нежный. Самый смелый "Дон-Кихот", пообщавшись пару часов с залетными с вокзала урками, хулиганьем и цыганами, обычно на полгода притихал. Хоть и гоношился до последнего. Кстати, как раз именно те, кто участвовал в этих самых юбилейных концертах, и были самые неприкасаемые. Их оставлять на ночевку категорически было нельзя, только попугать липовым протоколом и уведомлением по месту работы. Кстати, а коньяков от артистов он еще не видел. Художники и Красный уголок оформили, и Доску объявлений, и вон чеканный профиль Дзержинского на стену изготовили. Коньяк, это писатели, бывало, несли. А артисты все какой-то народ неблагодарный…
Иногда умирает человек. А иногда мир вокруг человека. Это не сразу понимаешь. Странно идти, слушать, как тукает твое сердце, ощущать сбившуюся стельку, которую лень поправить, и безучастно разглядывать умерший мир. Странно, но знакомо. Это очень напоминает первые картинки младенческой памяти. Когда ты помнишь или, вернее, заново видишь какой-нибудь факт во всех его мельчайших подробностях, но никак не относишься к нему. Это уже после, в памяти семи-восьмилетнего возраста к картинками прикладывается и воспоминание о чувствах и эмоциях, их сопровождавших. Потом.
Так и сейчас. Что есть умерший мир? Красный светофор и необходимость стоять. Автобус с прилипшими изнутри смутными лицами. Потом долгий-долгий переход через площадь внутри чужих спин и плеч, с необходимостью не столкнуться с плечами других чужих людей, спешащих навстречу и насквозь. Потом еще один короткий переход Вокзальной магистрали, серый урод центрально банка, поворот, поворот. Зеленая бутылка "жигулевского" из "Снежинки", беляш в промасленной оберточной бумаге. После обязательно нужно аккуратно вытереть губы и пальцы. Кто-то, хорошо за последние три года знакомый, невнятно произносит соответствующие встрече слова, потом громче добавляет нужную информацию: не забыть сдать в библиотеку Гофмана, вечером последний прогон, SIZE=2> одолжить грим у Лариски. "Сигарету? Пожалуйста!" Да, все вокруг еще продолжает привычно перемещаться, ритуально совершая известные действия, контактировать и взаимно реагировать в пределах простейшей необходимости. Наверное, все еще вокруг достаточно логично. Но это все уже не важно, совершенно не важно. Потому что уже нет самой главной логики. Главной логики этого мира - его жизни. И еще: как-то сразу исчезли запахи и фактуры. Шероховатости, которые цепляли нервы. А без этого все эти чужие люди, все львы и куропатки, суть только бессвязные рефлексы, продолжающиеся бессмысленные клеточные рефлексы в уже мертвом теле. Вселенском мертвом теле. Все и все теперь только факты, к которым уже нет отношения.
Он встретил ее на полпути от училища к оперному. Умные подруги с оскорбленным видом шмыгнули мимо, и поспешили дальше, даже не оглядываясь. Парковая зона внутри огромного трамвайного кольца, расчерченная длинными пересекающимися тропинками, словно заново вернувшимся снегом, была вся забелена облетающими лепестками ранеток. Солнечный свет, просеянный через чуть покачивающиеся кроны высоченных тополей, щедрыми брызгами играл на миллионах этих рассыпанных, и продолжающих сыпаться, пронзительно белых крапинках конфетти. Несколько секунд они вглядывались в друг друга. Сергей протянул руки, но безответно.
- Таня.
- Что?
- Та-ня.
- Ты мне чуть не сломал жизнь.
- "Сломал"? Но это же не жизнь!
- Ты мне чуть не сломал жизнь.
- Но это не жизнь. Жизнь - вовсе не это. Таня!
- Сергей. Пропусти меня.
- Таня…
- Ты чуть не сломал мою жизнь! Я же учусь, я хочу учиться! А из-за тебя, меня могли отчислить. С последнего курса. У нас же такие порядки. Восемь лет труда, усилий, мук. Иногда даже пыток. И нужно было все вытерпеть, все вынести, что бы вот так глупо и разом потерять? Да? Я не согласна. Я не хочу. Не хочу. Вот он, театр. Я могу и должна танцевать в нем. Я мечтала об этом с первого класса, как только впервые попала на балет. Мечтала! И осталось так вот немного, совсем чуть-чуть, но ты чуть не сломал мне жизнь. Уходи. Уходи навсегда!
- Я люблю тебя.
- Мне этого не нужно.
Когда мир умер, этому не стоит сопротивляться.