На следующий день Игорь потащил меня в ночной клуб. Я напилась текилы и полезла танцевать на барную стойку, где уже отплясывали две пьяные девицы на огромных каблуках. Я танцевала, забыв обо всем, а Игорь стоял внизу и посылал мне воздушные поцелуи. Музыка была очень громкая, она ударяла в голову пушечным выстрелом, выбивая мозги, оставляя внутри лишь шум и ритм. В этом ритме я растворилась, стала легким перышком, которое парит в воздухе и заметно лишь на свету, поднимается к пыльному потолку, замирая там на доли секунды, и опускается вниз. Волны музыки уносили меня в космические дыры, где, наконец, не нужно было ни о чем думать.
Игорь ночевал у меня часто, мы смотрели триллеры, ели сладости. Иногда он вытаскивал меня на вечеринки к его друзьям, где всегда было неспокойно и пьяно. После таких ночей я возвращалась домой с ощущением грязи на теле. В душных квартирах всегда кого-то тошнило в туалете, сигаретный дым проедал вещи, кожу и плоть до самых атомов, отчего мне казалось, что я сама стала синим пеплом. Студенты орали песни, целовались, разбивали бутылки, и я отчаянно веселилась, хотя меня уже через час тянуло домой, под старый абажур и плед. Но Игорь крепко держал за руку, чтобы я не сбежала, приобщая меня к всеобщей радости и угару. И не знаю даже, терпела я или пыталась научиться этому праздному образу жизни, но с каждым днем мне становилось очевиднее, что я чувствую себя чужой. От этой мысли подташнивало. Лишь тепло руки Игоря вселяло надежду, что, возможно, наступит то время, когда без внутреннего диалога и припрятанных в потайной карман мыслей я растворюсь в толпе танцующих и пьющих и мне будет действительно легко.
А потом он исчез. Через две недели молчания, первого сентября, я позвонила сама. Но он не ответил.
14
Учительница математики поставила мне двойку за невыполненное домашнее задание. Я сидела на кухне, перед дневником, глядя на алую цифру, раздумывая, как все это исправить. Мама пришла чуть раньше.
– Что случилось? Грустная?
– Двойку получила.
– О, а я тебе кофточку принесла! – мама развернула пакет и достала белоснежный свитер.
– Красивый, правда? Зоя Петровна отдала. Говорит, еще тебе вещей передаст. Дочка чуть старше тебя, – мама приложила свитер к моей груди. – Ты же исправишься, да?
– Да. Математику ненавижу!
Мама никогда не ругала меня за плохие оценки. К школе она относилась несерьезно, считая, что учителя редко бывают справедливыми. Она не проверяла мой дневник, не сидела со мной над домашними заданиями. Я честно старалась все делать сама. Учеба давалась легко, за исключением математики и физики.
В школе одноклассница Вика спросила меня, когда мы выбежали на переменке в туалет:
– Ну что? Ругали родители? – она сделала большие глаза.
– Нет, а за что? – я удивилась.
– За двойку, конечно, – Вика хлопнула ресницами. Она вчера схлопотала сразу несколько плохих оценок. – Смотри.
Вика опустила колготки, и я увидела ее ягодицы, окрашенные в кровавые полосы.
– Батя. Ремнем, – она цокнула языком и выбежала за дверь.
Весь день я не могла выкинуть Викину попу из головы. Как можно бить за плохие отметки?
Левка пришел ко мне вечером, притащил приставку. Мы играли, пока мама нас не прогнала. Если бы меня спросили, когда я была счастлива, я бы ответила: в тот момент, когда мы с другом, сидя на ковре перед телевизором, гоняли по экрану смешного усатого человечка.
– Тебя бьют родители?
– Ты что! Нет, конечно! – Левка вскинул кустистые брови. Стал таким смешным, что я засмеялась. Рассказала ему про Вику.
– Ну-у, – он почесал затылок. – Воспитательный момент такой. Вика все-таки не столь сознательный человек, как ты, – в свои двенадцать лет Лев был очень рассудительный. – Хотя, конечно, избивать собственную дочь – это чрезвычайные меры.
– Ты нормально выражаться можешь? – я толкнула его в бок.
– Я хочу стать философом, – Лев оставался невозмутимым.
– А я не знаю. Актрисой стану. В театр хочу. Там многолюдно.
Мама прогнала нас на улицу, хотела посмотреть телевизор. Мы с Левкой полезли на крышу. Высоты я боялась, но отказать другу не могла. Мы стояли почти у самого края. Мне казалось, сделай шаг – и можно будет оторваться от крыши, полететь туда, вдаль, за деревья, над пятиэтажками и детской площадкой. Меня немного шатало и манило к краю.
– Боишься?
– Да, – я не желала глупо храбриться.
Вдруг со стороны послышался шум. К нам стремительно приближался мужчина в порванных штанах и вязаной шапке. Нечто безумное было в его глазах. Мы рванули с места и побежали. Нужно было добраться до следующего подъезда, перепрыгнув ограждение. Когда оказались в подъезде, то мчались вниз по лестнице, пока не оказались на улице.
– Кто это был? – я едва дышала.
– Сумасшедший какой-то, – Левка посмотрел на крышу.
На следующее утро Левка зашел за мной, и мы пошли вместе в школу. У четвертого подъезда толпились люди и милиция. Один мужчина подошел к нам.
– Вы живете в этом доме?
Мы кивнули.
– Можно вас попросить опознать тело?
Левка отказался.
– Не, я не пойду.
Я решилась. Возле дома на земле лежала девушка в бежевом синтетическом халате на голое тело. Голова повернута набок, лужа крови. Незнакомка. Я вспомнила тетю Олю, сидящую на крыльце с топором в руках в том ужасном затертом халате. Осознала, что никогда в жизни не буду носить халат.
Я отрицательно покачала головой.
– Она прыгнула с крыши?
– Да.
По дороге в школу я думала о девушке. Неужели не страшно прыгать?
– Самоубийство – это глупо.
– Почему? – Левка неожиданно удивился. – Это выбор человека. Если ты больше не хочешь жить, то зачем мучиться?
– Может, тот мужик ее? – я размышляла, Левка нахмурился. – Больше я на крышу ни ногой.
– Трусиха.
Я подняла голову и посмотрела на крышу нашего дома. Впервые дом показался мне мрачным. Многоквартирный улей, где каждый человек заперт в тесной клетке небольшого жилища и единственный выход – это крыша. Потому что крыша – это свобода и бескрайнее небо над головой.
Вечером, сидя на полу, я рисовала. Черным карандашом сумрачные тени города, приглушенные фигуры, скользящие по мокрому асфальту, темные тучи, падающие на головы людей, протягивающие к ним широкие щупальца, словно монстры. Я рисовала дом, он протыкал крышей рыхлое небо, а в окнах застряли лица людей, в немом крике молящих о спасении.
– Господи, почему у тебя всегда все такое мрачное? – мама склонилась над рисунком. – В детстве ты любила рисовать собак. Такие забавные они у тебя получались, корявые, на тоненьких ножках. Но они улыбались.
– Собаки улыбались? – недоверчиво спросила я. Вспомнила. Да, мне нравились таксы, и я пыталась их нарисовать. Смешные добрые собаки, которые, казалось, всегда ухмылялись.
– Лучше собаки, чем такие безнадежные рисунки, – мама села в кресло и включила телевизор.
Раздался звонок.
– Да? – мама долго слушала.
– Твой отец умер, – она положила трубку и долго смотрела на телефон, будто по окончании разговора он мог еще что-то дополнить.
Я закончила рисовать. Легла спать. Долго не могла уснуть. "Твой отец умер", – юлой вертелось в мыслях. Я должна была что-то почувствовать, ощутить вес потери, чтобы сдавило в груди, но была лишь оглушительная пустота. Потому что отец – это пустота.
– Ты что-то сказала? – мама, кажется, плакала.
– Нет, мам. Ты только не плачь, хорошо?
Впервые на похоронах я увидела бабушку, мамину маму. Она была большая, в темном шерстяном пальто и пуховом платке на голове. Угольные брови над серыми глазами. Взгляд тяжелый, острый, как тот ветер, что хлестал нас по лицам. Оказалось, бабушка дружила с папиной соседкой, которая жила этажом выше. Бабушка была в курсе всех дел, что происходили в старом доме, и, конечно же, знала, как жил моей отец. Это странное и глупое совпадение долго не давало мне покоя. Бабушка, которую я никогда не видела, знала все об отце, с которым я встречалась лишь пару раз в жизни.
Мама держала меня за руку, крепко сжимая пальцы. Отца хоронили непонятной толпой, незнакомые люди и лица. Мне было все равно. Неуютное кладбище, ледяная равнина и могилы, рассыпанные по плоскости, словно прыщи на лице подростка. Ни одного дерева или куста, лишь несколько ворон, сидящих на крестах и громко лающих. Хотелось домой, на кухню и теплого чая.
На обратном пути, сидя в машине, мама и бабушка пытались разговаривать, а я – уловить, что с ними не так.
– От твоего-то квартира осталась. Ты поди узнай, может, дочке твоей что удастся урвать.
– Мама, пожалуйста, не сейчас.
– Ой, ты еще переживаешь из-за этого алкаша-неудачника? Родила неизвестно от кого, он вас бросил, дочь свою ни разу в жизни не видел…
– А ты что? – мама вяло огрызалась.
– …так пусть хоть квартира достанется Анжелике, да, деточка? – она внимательно посмотрела на меня. Так доктора обычно смотрят, пытаясь за робким испуганным взглядом ребенка увидеть болезнь, которую он не может описать яркими эпитетами.
На поминки мы не поехали, хотя мама сначала хотела. Мы пришли во двор старого дома в центре города. Бабушкин муж курил, сидя на скамейке у подъезда. Бабушка ушла в дом. Мама застыла.
– Домой, – она схватила меня за руку и потащила на остановку. – Не могу я, Лика, не могу…
– Ты знаешь, – заговорила мама, когда мы сели в троллейбус, – в детстве я очень боялась темноты. Хотела спать только при свете, не могла пройтись по коридору, если там было темно. Мама не понимала моих детских страхов и считала это все дуростью. Однажды она решила резко их пресечь. Заперла меня в туалете, у нас щеколда снаружи на двери была зачем-то. Выключила свет. Как я кричала, как билась в дверь! Мне было так страшно, Лика, ты не представляешь. Но мама, видимо, даже ушла из дома. Я пробыла в туалете очень долго. Помню, что легла на пол и молила Бога о смерти. А когда мама вернулась, она поила меня клюквенным морсом и кормила сушками. Потом посадила учить наизусть "Евгения Онегина". У меня все лицо зареванное, а ей будто дела нет. Лишь спать укладывая, сказала: "Что, страшно было? Ничего, зато теперь ты, дочка, ничего не боишься". И она улыбалась. Хуже всего, Лика, что искренне.
Дома мама долго сидела на кухне с чашкой чая и вспоминала, как отец сжимал ее руки, как ластился к ней, словно кот. Его смеющиеся глаза с хитринкой, внутреннюю свободу и несвободу от нее. От нас. Ночью мы спали вместе. Мама попросила обнять ее. Я дышала в ее тонкую спину. Нас было двое в этом огромном мире, а где-то за городом – прямоугольный холм чужой могилы. Того, кого я могла называть папой…
15
– Ты не знаешь, где Игорь? – спросила я одного из однокурсников Игоря, вцепившись в его куртку.
– Да к маме в Германию улетел. Пропускает пары, преподы ругаются.
– К какой маме? – я оторопела. – Он же сирота.
– Кто? – парень удивился, потом, присмотревшись, засмеялся. – А-а, так он это тебе специально сказал, чтобы понравиться. Таинственным казаться хотел.
– Как это, таинственным?
– Ну, ты что, не понимаешь? – он смутился. – Ладно, извини, мне пора.
Я спряталась на дальней парте, чтобы, если вдруг разревусь, никто не увидел моих слез. Преподаватель говорил громко, все записывали за ним, зная, что на экзамене он требовательный и дотошный и первым делом смотрит конспекты. Но я не слышала его, открыла тетрадь и смотрела в нее отсутствующим взглядом. Мне хотелось обдумать произошедшее, но я враз отупела, опустела. Впервые я увидела и почувствовала себя фарфоровой чашкой, легкой, тонкой, пустой, выпустишь из рук – разобьется.
Так не поступают, так не лгут. Зачем? Глупость какая.
Из университета домой я возвращалась пешком. Шел дождь, но это было хорошо. Капли, мокрые рукава куртки, лужи под ногами, намокающие ботинки – все это слипалось во мне, давая ощущение жизни, возможность разморозиться. Потому что я опять застыла, опять испугалась. Игорь не был любовью, но стал привязанностью, тем, кто оживил мой дом и меня в нем. Помню, как мама в ожидании звонка от Влада произнесла вслух:
– Мужчины так жестоки, а мы продолжаем верить в их исключительность. А ее нет. Но мы, вопреки всему, видим то, чего не существует. Как научиться – не видеть, не желать, не мечтать?
Я тогда замерла, в маминых словах было столько тоски.
– Но ведь у тебя есть я.
– Только ты у меня и осталась, – мама вышла из комнаты на кухню, оставив меня размышлять над ее словами.
Сейчас я шла тем же путем, пытаясь обрести мужчину, вытягивая из него тонкими нитями исключительность, которой не было, но мне очень хотелось придумать ее. "Разве это обязательно? – бормотала себе под нос. – Быть с кем-то? А как тогда? Одна?"
Одна… Ледяная метель окутала меня, словно все спрятались по домам от снежного урагана и лишь я осталась на улице. Захлопнулись двери, застыл транспорт, белое махровое полотенце упало на город, накрыв меня с головой, превратив в тонкую статую, на которую никто не обращает внимания. Колышек, человек, никто…
Покормив Блоху, я легла на диван. Мамина тень бродила по дому, отчего легкие пылинки двигались по воздуху в бесшумном танце. Я вспоминала, как мы жили с мамой в этой квартире, делали ремонт, пытались обжиться и прижиться на новом месте. Нам был чужд беспорядок и хаос, мы постоянно ругались, натыкаясь на коробки и табуретки. Трубки обоев валялись вдоль стен, инструменты, книги – все вперемешку. Мама пыталась выкроить себе место для шитья, чтобы укрыться от грязи под тихим светом абажура, перекочевавшего вместе с нами из прежней квартиры. Мы спали на полу, сделав из старых одеял матрас. Мне тогда казалось, что папина квартира никогда не станет нашим домом. Девятиэтажка с ее длинными коридорами манила обратно, ведь там было привычно все. А здесь – огромные потолки, тяжелые стены и чужой запах.
Но мы смогли приручить это пространство.
– Что со мной не так?
Игорь появился в университете через несколько недель. Он прошел по коридору мимо меня, едва взглянув. Мне осталось только упереться взглядом в его удаляющуюся фигуру, глупо полагая, что он должен обернуться. Ведь это наигранно и смешно – делать вид, что мы не знакомы. Но он был честен. Не играл. Я была. Это – прошлое. Люди умеют легко выкидывать людей. Пора и тебе научиться, девочка. Я радовалась, что это был последний год учебы.
Спустя месяц я побежала в аптеку за тестом. Две синие полоски. Взглянув на свой живот, я пыталась понять, увидеть нечто там внутри меня. Нет. Этого не может быть.
Мама покачала головой, в ужасе закатывая глаза.
– Господи, ты вообще призрак! – крикнула я в пустоту квартиры.
Перед глазами промелькнули кадры из фильмов. Героини звонили подругам, мамам, бабушкам, сообщая странную новость. Я рассказала о своей беременности лишь кошке и призраку матери. Это была моя реальность. Одинокие люди, которым некому сообщать новости, никому не интересны.
16
Мы поехали к Владу. Бабушка постоянно звонила и отчитывала маму, отчего даже я решила сбежать за город в страхе, что бабушка возникнет на пороге. Она желала знать, как продвигаются дела с оформлением наследства. Было непонятно, почему бабушка так волновалась, ведь все эти годы она не интересовалась, как мы живем. На день рождения ко мне не приезжала.
Даже в этом году, неожиданно возникнув в нашей жизни, она пренебрегла моим праздником. Мы ели с Левкой луковый пирог, мама налила нам немного вина, две чайные ложечки, вот и весь день рождения. Мне было хорошо. У меня был друг. Левка широко улыбался, стараясь меньше говорить. У него ломался голос, и это было ужасно смешно. Еще лохматый мальчишка вдруг заговорил тяжелым мужским голосищем. Он только открывал рот, а я уже заливисто хохотала.
Левка потом мне отомстил. Мы играли в прятки. Прятались в коридорах нашей многоэтажки. Нужно было найти другого за двадцать минут. В коридорах всегда стояли какие-то ящики, коляски, мешки. Я спряталась в большом сундуке на пятом этаже. В нем лежали три картошки да гнилая луковица. Сундук стоял в самом дальнем углу темного коридора, лампочки в котором были разбиты. Впрочем, в малосемейке редкий коридор был освещен нормально. Левка не должен был меня найти, пугливый заяц боялся темноты, хотя и был давно уже не пятилетний малыш. Эту его тайну я вычислила давно. Но он подобрался-таки к сундуку, закрыл его на замок и с гоготом умчался. Я была заперта и не знала, что делать. "Смерть в сундуке" – видела я заголовки газет и отчего-то счастливо улыбалась.
Левка выпустил меня только через полчаса. Я кинулась на него с кулаками. Мы, наверное, даже стали драться, но в какой-то момент что-то произошло. Левка отстранился от меня. Его глаза почернели. Казалось, он прятал внутри себя тревожную мысль, морщился, словно она причиняла ему боль, беспокойство. Я расстроилась. "Влюбился", – догадалась. Не хотелось этого. Мне нужен был друг. С любовью в этом мире происходила какая-то несуразица, мама доказывала это каждый день моей жизни.
Дом Влада по-прежнему встретил холодной отчужденностью. Уют, тщательно наведенный мамиными руками, разваливался на глазах. Шторы блекли, тающими сосульками висели нитки, словно кто-то нарочно пытался разорвать тонкий шов по краю ткани. Плед был испачкан чаем и прилипшими крошками от печенья. Зачах цветок. Дом жил своей жизнью, в которой вещи выполняли строго отведенные им функции. Но не было в них общей души, не чувствовалась аура хозяина.
Мама натыкалась на вещи, растерянно ощущая этот вакуум, который выталкивал ее прочь. Влад возился в гараже, мама готовила ужин. Я смотрела телевизор. Прозаичный вечер чужих друг другу людей. Надо было остаться дома, чтобы не видеть грустных маминых глаз. Ира, обычно колкая на замечания, в этот раз заперлась в своей комнате и не вышла даже поздороваться. Хотя себя она считала крайне воспитанной личностью.
После ужина я вышла на улицу и не слышала, как Влад сказал маме, что им пора расстаться. Не видела, как тяжело выдохнула она и уронила чашку. Как застыла посреди кухни с полотенцем в руках, глядя на Влада, не в силах даже выразить свои чувства. Не видела, как торопливо мама запихивала вещи в сумку. Как в отчаянии сорвала шторы с окон, отчего дом стал еще более голым, словно беззубый рот – некрасивым и отталкивающим. Влад сидел в прихожей на старом пуфике и молча ждал, когда мама наконец уедет.
Мама выскочила из дома, схватила меня за руку, и мы побежали на станцию. Сумка волочилась сзади, на длинном ремне, но мама не замечала, как она пылится, как падает в грязь. Я, оборачиваясь, смотрела на сумку, которая, словно щенок, бежала за нами в бурых от луж пятнах. Осознала, что так выглядит мамина боль.
Электричка везла нас домой. Вагон был пуст, лишь мужчина в сером тулупе спал на лавке, от него разило водкой и сигаретами. Мы спрятались в углу у выхода. Мама плакала, я дрожала рядом. Ее тревога и страх передавались мне. Отчего ребенок не может обособиться от матери, не вникать в ее печали, не перенимать на себя эту волну тяжелых дум? Почему не может оторваться пожелтевшим листом от чернеющей ветви и упасть на землю, чтобы родиться заново и обрести новую жизнь?