Они когда пришли, он не пустил их в свой дом и сказал, что работать на них не будет, и подков не даст… а бабушка тронулась умом от их зверства и через несколько дней в колодец бросилась, чтоб им воды не было, раз дедушка их не велел пускать в дом… и они ушли… даже не догадались, что он еврей… они таких евреев и не видели никогда, наверно…" "…в кого же ты такая тоненькая? - Шептал он ей в изгиб шеи… я когда болел, мне мама говорила, что это дурь из меня выходит, а что останется, беречь самому надо, потому что уже просеяно один раз, а потом другой… я болел часто… ведь голодуха была страшная, когда они твоего деда так… а нас голодом… …там потом партизаны - все тогда ушли и из села и из местечка… и они на каждую свою вылазку бумагу готовили, оставляли на месте - "За Берла!"… я, говорят, характером вся в него, а лицом в бабушку… …а отец, с фронта когда вернулся, не узнал меня, и я его… но мне то простительно - забыл за четыре года, а он все думал, что я круглолицый такой, как на карточке был… перед войной…" Она стояла долго, пока не почувствовала, что ее давно знобит. Перешла по Кулибинскому мостику через неширокую черную полоску воды и в своей длинной комнате с решетчатым окном времен Екатерининского века остановилась в дверях, оглядела все стоящее вдоль стен долго и внимательно, потом рухнула ниц на освященный ими ее прежде одинокий диван и замерла, как замерла ее душа от разлуки.
Соседка долго ходила по скрипучим доскам из кухни в комнату, застывая на секунду против ее двери, и снова возвращалась исхоженным путем, чтобы неизвестно зачем вернуться на кухню… наконец, она скрипнула дверью и нерешительно заглянула в комнату… стянула с нее промокшие туфли, потом носки, натянула ей на ноги, неудобно сгибаясь, другие колючие шерстяные, покрыла красноклетчатым грубым солдатским одеялом, сбереженным еще с эвакуации, и просипела давно потерянным голосом:
- Если из-за каждых штанов так убиваться будешь, надолго не хватить… мужик он и есть мужик… хать и твоей веры… а не тебе по нем сохнуть… - в ее голосе была обида и тревога, может быть, еще не осознанная, что завтра останется она в этой квартире, где мечтала умереть, с другой новой соседкой… или какого пьющего подселят, а тогда и подавно надо будет размениваться, куда ей на восьмом десятке такие тяготы… Из рамы дуло настойчиво, постоянно, независимо от того, как часто пролетали мимо окон столбы… он присел на стульчик, откидывающийся от стенки в коридоре, подложил занавеску на стекло, уперся лбом и, не отрываясь, смотрел в черноту. Именно там, и нигде больше, видна была проталина жизни, которой он дорожил теперь, как ничем и никогда раньше… (может быть, лишь своими детьми…) и от которой теперь почему-то необъяснимо удалялся… сначала, когда только качнуло вагон, и ему показалось, что это его качнуло, а по ее лицу побежали тени, он хотел рвануть вот эту красную неживую опломбированную ручку тормоза и сразу повернуть все обратно, потом он решил, что доедет до узловой и там пересядет на спешащий в обратную сторону, потом он понял, что в его возрасте надо ответственно поступать и не ломать, и не рубить с плеча… потом ему стало горько и судорожно стыдно, что это он сам и есть - а, значит, потому большего и не стоил всю жизнь - получил, что мог снести… и вот теперь - здесь, на приступочке в пустом коридоре, стремящемся вдоль уложенных на шпалы стальных нитей, решалась его судьба, и нити эти бежали не под полом, бросаясь под колеса, а протягивались сквозь него, не давая развернуться на сто восемьдесят градусов, как просило сердце… "...мама моя тебе ровесница, на год старше… - смеялась она, - представляешь? Разве так бывает!? А я думала, что у времени такие ворота с полосатыми столбами, и по бокам стоят часовые и пропускают только в одну сторону… а тот, кто хочет непременно обратно, должен сначала залезть высоко-высоко, на небо, чтобы оттуда эти ворота перепрыгнуть…" "…нет, все совсем не так. Понимаешь, я старше тебя не по возрасту… а на целую войну… и ни дедушек у меня, ни бабушек не то что сейчас, а и тогда не было… их не немцы… их еще до того свои… нет, не свои - эти, что живут рядом… не свои… это время… возраст будет потом… но можно и не дожить до него… это, как повезет…"
К концу ночи совсем измученный и отупевший, так и не зашедший в купе, он первым соскочил с подножки почти остановившегося поезда и легким шагом, все время подергивая плечом, чтобы поправить ремень сумки, направился вдоль быстро наполняемого прибывшими еще темного и неуютного перрона. У стены здания билетных касс что-то вдруг ударило его в грудь и остановило, он удивленно посмотрел вокруг, поднятой вверх рукой от ладони до локтя оперся о стену и стал медленно по ней сползать на асфальт… В совпадающий с этим момент она очнулась от забытья, резко вскочила и выбежала на кухню, там заметалась, наконец вспомнила, где ее огромный мясной нож, которым никогда не пользовалась, схватила его за толстую ручку и рванулась обратно в комнату. Тут на бегу ее перехватила соседка сипящим криком: "Совсем рехнулась девка! Ты куда?!" - И промахнулась усохшей рукой мимо промелькнувшего и ловко отдернутого на бегу чуть в сторону локтя. Тогда она зашаркала за ней следом в комнату и застыла на пороге от удивления: ложе дивана было поднято вертикально, и крепкая молодая рука уверенным ударом сверху вниз всадила широченное лезвие в днище просторного диванного ящика.
- Боже спаси и сохрани! - Перекрестилась соседка, - Напугала в усмерть - это исчо зачем?..
- На востоке такая примета - если нож воткнуть в ложе, любимый непременно вернется…
- И што? А ты при чем с востоком с этим…
- Примета такая, понимаете…
- То восток, то запад… Господи, помилуй… В этот самый момент острие больно ударило его в сердце, и люди, спешащие с поезда, равнодушно переступили через ноги упавшего, вытянувшиеся поперек их пути. Потом запахло амбулаторией. Яркий свет ударил в глаза. Мелькнул, как при вспышке молнии, опустевший сад с черными стволами безлистых уже яблонь, покосившийся забор, крашеный суриком сортир в углу… почудился невозможно вкусный запах дровяного дыма из печной трубы, и ударил гром…
- Позвонят с работы, скажите, пожалуйста, что на неделю за свой счет, потом заявление напишу…
- Совсем ополоумела! - Всполошилась соседка. - Ты хоть адрес узнала бы, позвонила…
- Некогда. Ему плохо… надо…
- Откуда ты знаешь?
- Знаю…
- Надо. Знаю. Может меня послушаешь? Я жизнь прожила. Мать далеко - остановить тебя некому…
- Верно. Меня не остановишь. - Все! - Она запихнула последнюю скомканную вещичку в дорожную сумку на ремне… похожую на его… - присядем… на минутку…
- А знаешь… завидую я тебе… - Просипела соседка. - Я жизнь прожила… мужа любила… завидую… подожди-ка, а нож?
- Что нож?
- Вынь! Непременно! Это ж кабы одного ждать! Вынь! Вынь! Плохая примета! Ему показалось, что его тоже, как ее деда - расчленяют циркулярной пилой поперек всего тела, по солнечному сплетению, ребрам, позвоночнику! И он не кричит, потому что крик замер, не сорвавшись с губ, не грозит отомстить, а плачет от обиды, что не успел выхватить этот блестящий и звенящий круг из их лап… но тут раздался треск, и боль внезапно отступила… он нарочно не открывал глаза, чтобы досмотреть все до конца и почувствовал, как ее узкая ладошка мышонком проскользнула под его рубашку между нерастегнутых пуговиц и застыла на самой середине груди чуть выше живота, сладко прижимаясь всей плоскостью к телу, и через эту ладошку, а потом следом ее руку уходит боль, и перепиленное тело срастается вновь, а она разглаживает это место срастания, и на коже не остается никакого шрама, даже следа… только тонкая красная ниточка памяти…
Голубые ступени
Она остановилась внезапно, от неожиданности - последние три ступеньки были голубые… она даже оглянулась назад на бетонную широкую лестницу, ведшую к тяжелым дубовым дверям старого особняка - позади нее ступени были обычного серого цвета, даже темно-серого, потому что намокли… а эти - она перевела взгляд… по ним с площадки перед парадным стекала вода, словно дорожку расстелили сверху вниз, и в этой гладкой струящейся поверхности отражалось небо - мартовское, голубое… тоже вроде стекало с высоты и превращало все в голубое… Сквозь прозрачный цвет проступали выбоины, залитые водой, а потому более темные, чернели небольшие камешки, песчинки, набросанные дворником рано утром, потому что было скользко… это теперь солнце растапливало последние залежи снега на крыше, и капли вразнобой стучали по площадке, брызги затуманили низ двери, а потом все - и капли, и брызги… стекали по ступенькам и несли на себе небо. Голубое небо… Она так и стояла с небольшой сумкой на левой стороне спины, отчего не было видно ее изуродованной горбом правой половины… стояла не в силах наступить на эту блестящую голубую поверхность и, чувствуя, как сильно бьется сердце… стояла неожиданно и против своей воли покоренная этим голубым потоком, затопленная им, наполненная им, радуясь ему и удивляясь… мимо шли люди, не замечая неба у себя под ногами, наступали на него, разрушали… но небу привычно - после любых гроз, туч, облаков оно опять счастливое и голубое.
И вдруг она поняла отчетливо ясно, что больше никогда не увидит его. Не увидит этого неба… она не могла признаться себе, что не увидит и того, ради которого шла сюда-тогда все становилось бессмысленным… но не увидит неба… столько лет жила надеждой, что не могла, да и никто не смог бы, разрушить такую надежду в одночасье… "не увижу этого неба" было настолько объемнее и холоднее, что как-то даже не взволновало ее… это было реально возможно: не видеть неба, не ходить под ним, не летать в нем, не дышать им - это все абстрактно, но не видеть Его… это не произносилось, не формулировалось - все остальное возможно… кроме этого… даже профессор, к которому она сейчас шла на операцию, не смог ее переубедить… и вот эти голубые ступени, это небо под ногами, этот образ, конечно, не случайно возник - понимала она… и сейчас совершенно точно уже знала, что профессор прав… но это уже ничего не могло изменить… даже небо, которое бросилось ей под ноги поперек пути, на которое она не могла наступить… "Сейчас, сейчас, еще минуточку, ну, еще чуть-чуть… и я поднимусь, войду в эту дверь… никто же не видит… я сейчас…"
Десять против одного - немного шансов… немного, но для нее это давно уже не имело значения, потому что без этой операции у нее просто не было шансов - ни одного… с тех пор, как она поняла, что жить без него не может… и не будет… у нее не было никаких шансов… не только одного из десяти… Пока они были маленькими и вместе ходили в школу, с первого класса же, с первого дня… он тоже был маленьким, даже ниже ее чуть-чуть… и горбик ее не так выделялся. Врачи что-то колдовали, врали маме, что с годами может выправится. Это они с мамой потом поняли, что им врали, когда она стала старше и все проявилось во всем уродстве, и книжек они начитались разных специальных, а тогда верили… мама не шибко грамотная была… не то, что его… тоже мама… даже это у них похоже было… только мама… отцов у обоих не было. Ее - забрали еще до войны и… на десять лет без права переписки… но ни он, ни его мама тогда не испугались, не отвернулись, как многие… а через три года его - погиб в самом начале войны. Они подружились сразу, потому что сразу оказались в стороне… он не умел постоять за себя и не любил шумные игры и потасовки, она стеснялась своей неловкости…
Но больше, чем эта физическая слабость, их объединяло совсем другое… даже среди своих, избранных - не по рождению, а по способности слышать товарищей, они выделались именно слухом… мало того, что абсолютным, но еще каким-то необыкновенным, фиксирующим десятки, если не сотни обертонов… особенно они заслушивались колокола, хотя удавалось не часто… Она представила себе, как это будет, и даже привстала на цыпочки… три сантиметра… она зажмурилась и так стояла. Три сантиметра - и уже можно дотянуться до его лица, до его губ… так сладко, так сладко. И она не могла даже подумать, что этого может не случиться - именно потому, что не могло такого "не быть"! Тогда зачем и представлять это - фантазировать? Она снова открыла глаза - проходящий мужчина смотрел на нее… она ведь была красива и знала это: правильной формы нос, что само - уже редкость… как ножки у Пушкина… "две пары стройных ног", и волосы-то, что называют пышные, потому что они не распрямляются вовсе, а мелкой мелкой волной ложатся… густо коричневые… мужчина отвел глаза и прошел мимо. Оглянется или нет? Оглянулся - и она улыбнулась: все будет хорошо. Загадала - случилось, значит, все будет хорошо!..
Весны, годы проскакивали незаметно, может быть, еще и потому, что они всегда были вместе, и для нее мир всегда начинался с него, а все, что в мире происходило, было связано с ним: учеба, отдых, общие друзья… а своих подруг у нее не завелось.
После окончания специальной музыкальной школы они вместе поступили учиться дальше, даже в один класс, к одному профессору, и внешне опять ничего не изменилось, только появилось много новых товарищей… И развлечения, которые были им доступны, никак не разъединяли их - наоборот… на танцы они не ходили: она - понятно почему, а он, потому что не умел танцевать, стеснялся девушек… да и вообще это ему не приходило даже в голову - пойти на танцы… зачем? Как это? Они, как все, бегали в кино, телевизоры только-только появились и редко у кого были, доставали в театр "входной билетик" и, конечно, не пропускали концерты, особенно в консерватории, куда попадали почти всегда бесплатно… Музыка их объединяла. Там они были на равных, хотя… она никогда и ни в чем не чувствовала с его стороны хоть малейшего намека на свое несчастье, а должна была бы непременно почувствовать при необыкновенно обостренном восприятии окружающего мира и своей наказанности в нем, если бы был хоть малейший намек на это. Нет. Ни разу он не подумал об этом ни в жалости, ни в обиде… А она была уверена, что наказана за чьи-то грехи в предыдущих поколениях, и теперь вот должна искупать чью-то вину…
Потихоньку от него (и это было единственное, что она делала в тайне от самого близкого человека) она читала книжки об этом, о вечной жизни души, реинкарнации… да никого и нельзя было спросить-только самой разбираться… если бы узнали в консерватории, она бы поплатилась. Жестоко. Да выгнали бы, пожалуй…
А он жил рядом с ней, не замечая других девушек, женщин, что обычно свойственно его возрасту. Он и на нее не смотрел, как на женщину. Ему не приходило такое в голову - они были просто друзья. И все. Она радовалась этому и покровительственно думала: "Он еще маленький. Мальчики вообще позже созревают!"
Легкая тучка набежала на солнце. Резкое изменение света прервало ее мысли-воспоминания. "Сейчас. Сейчас, - пробормотала она одними губами, - Сейчас. - И посмотрела на часы. - Еще пять минуток…" Она закачала головой, вспоминая свои страхи по поводу первой курсовой работы… она писала о композиторе Шебалине, он о Прокофьеве… помогали друг другу… вслух читали… получилось - не зря… сначала их отметили профессора, а потом и читатели, потому что их рекомендовали для печати. Теперь у нее появилось много дел, а времени стало не хватать, но только не для него… он был первым советчиком и рецензентом, он первым, с кем делилась радостью, кому дарила свои пахнущие краской странички с автографом… а больше никто и не просил… она ему - он ей…
Замелькали лица, лица… и перед самым дипломом она поняла, что наступает самое страшное - распределение на работу, потому что она не может себе представить, что скоро они вынуждены будут видеться совсем редко. Не бывает же, чтобы так везло долго - столько лет проучились вместе. Теперь диплом, потом работа… он в одном месте, она в другом… нет - вот этого она себе представить не могла. Не могла и все. Ее красивое лицо с чуть тяжелым подбородком стало очень напряженным… она даже сама заметила в зеркале… и еще улавливала, как брошенный на нее мужской взгляд сначала загорался, а потом ускользал в сторону… и она чувствовала, что не из-за ее "уродства" (как она про себя называла), а скорее всего из-за этого написанного на лице и живущего в глазах напряжения… нет, все что угодно, но не врозь - так все отчаянно кричало в ней! - Но почему? - Возражала она сама себе, - Невозможно же быть всю жизнь вместе! - Почему? - Опять опровергала она, - почему невозможно? - И однажды пришедший сам собой ответ ошеломил ее: потому что я люблю его… Господи, как это случилось? Господи? - Кто же еще мог ей ответить!
А он ничего не замечал. Где уж ему, когда она сама об этом только догадалась! Ему вроде и не нужны были девушки, ему хорошо было с ней. Все любили его, как любят привычного веселого товарища, который никогда не откажется помочь, и если лишний рубль завелся, что случалось крайне редко, всегда отдаст любому - "Раз нужно, - возражал он на ее прагматичный укор, что тот "все равно прокутит"! - Ну, так ему же нужно"! Он не понимал, как можно отказать…
А она всем своим существом, напряженным и сверхчувствительным, возражала против предстоящей разлуки, и не знала, как быть, что делать… только не стать смешной со своим чувством, не навязываться, чтобы он должен был страдать из-за нее? - Никогда! А без него. Без него… что без него? Это вообще не реально… "без него" для нее не существовало. Но получилось, как и предположить невозможно… Все окончившие, да их не так уж и много то было, получили распределение, и она - в печатавший их журнал. Получили все, кроме него… "Вы настолько талантливы, у Вас такая характеристика, что мы пока не можем подобрать вам места"! - Сверхвежливо улыбаясь, заявил ему чиновник в министерстве. Он был убит - и что только ни делал, где ни искал работы… да еще без диплома, потому что диплом выдавали после распределения по месту работы… ехидный заколдованный круг…
Она даже поежилась, вспомнив это время… зато виделись опять каждый вечер… а тут грянуло "Дело врачей". Они и раньше говорили о его национальности (она знала, что такое быть изгоем после того, как забрали отца) - обид и страхов хватало, но теперь просто стало физически страшно… может оттого, что понимать больше начали, стали старше, а может, и, правда, так страшно еще не было… еврей превратилось в клеймо. Проклятие. Было ясно: теперь без работы - смерть… "беспачпортному"… И она взялась за телефон. Побежала по друзьям. Знакомым. Знакомым знакомых…
"Ирочка, - спрашивали ее, - Для кого ты хлопочешь?.. Ты разве не устроена?" И когда узнавали - разговор заканчивался. Но… "Может быть, это чудо, - думала она, когда получилось, - может, я вправду, помощь с небес получила?!." И дома потихоньку целовала крестик, который хранила в шкатулке под бумажкой, покрывавшей дно… напрасно она боялась, что он станет возражать против такого места: Как? С консерваторским образованием? С "красным дипломом" и в музыкальную школу?… она улыбнулась - А теперь уходить не хочет… - четыре года прошло…