О возвращении в батальон офицерского резерва на Артиллерийскую сопку я не мог и помыслить. После вчерашнего шумного праздничного забутыливания с генеральской без преувеличения закуской - что я мог сказать и как бы объяснил соседям по палатке произошедшее?.. В лучшем случае они посчитали бы меня обалдуем или, как тогда еще говорилось, жертвой аборта.
Ночь я провел на станции, в зале ожидания офицерского состава на широченном облупленном подоконнике бок о бок с коренастым рыжеватым капитаном, летчиком, одетым в новенькую защитно-зеленоватую шинельку тонкого английского сукна. Он уже спал или дремал и, когда я присел рядом с ним, приоткрыв один глаз, посмотрел на меня и хмуро проговорил: "Пихота..." Мне отчетливо послышалось "и" вместо "е", а так как "пихать" и "пихаться" у нас в деревне, как и во многих местностях России, были глаголами определенного матерного значения, я, испытывая немалую обиду, довольно остро ощутил его недоброжелательность или пренебрежение и приготовился к дальнейшим проявлениям его неприязни и к себе лично, и к роду войск, который я представлял, однако ни словом, ни полувзглядом он меня больше не удостоил. Как и многие в те первые послевоенные месяцы, он еще не мог во сне выйти из боя, война для него по ночам продолжалась - он то и дело невыносимо скрипел зубами, стонал, дважды кому-то кричал: "Уткин, прикрывай!" - а под утро в отчаянии заорал: "Уходи, Уткин, уходи!!!" - и, с силой выкинув перед собой руки, чуть не сбросил меня с подоконника, а затем снова захрапел. Пребывая в тяжелейшем душевном расстройстве, я почти не спал и мучился всю ночь, однако нравственный или духовный стержень офицера в законе был во мне крепок и непоколебим, и к утру я полностью осознал, что все делалось правильно: для усиления обороноспособности происходила массовая передислокация войск в северные отдаленные районы, и личные интересы следовало подчинять интересам государства. Будучи офицером, я, безусловно, являлся государственной собственностью или, как еще говорилось в старой русской армии, казенным человеком и, если честью офицера в России испокон века являлась готовность в любую минуту отдать жизнь за Отечество, то главным моим жизненным предназначением в мирное время было беспрекословное выполнение воинского долга и приказов командования. Именно с этим убеждением туманным вечером одиннадцатого октября сорок пятого года в грязном и холодном грузовом трюме десятитысячника "Балхаш" - полученного по ленд-лизу транспорта типа "либерти" - на третьем, верхнем ярусе жестких, без какой-либо подстилки деревянных нар, с головой завернувшись в свою старенькую незабвенную шельму, ближе и роднее которой на всем необъятном пространстве от берегов Тихого океана и до самого Подмосковья у меня ничего и никого не было, и ощущая себя в этом огромном, недобром и непостижимом мире обманутым, безмерно одиноким и не нужным никому, кроме находившейся на моем иждивении бабушки и Отечества, я убыл из владивостокской бухты Золотой Рог для прохождения дальнейшей службы на крайний северо-восток Чукотки да и всей России, в район селения Уэлен, откуда, если верить справочнику, до ближайшей железнодорожной станции было шесть тысяч четыреста двадцать пять километров, а до Америки или, точнее, до Аляски - менее ста...
1986 г.
Комментарии, отзывы, суждения
"ИВАН"
В очерке "Автор о себе", который представлен в первом томе настоящего издания - "Момент истины", и в дневниковых записях, содержится история создания и публикации повести "Иван".
В.О. Богомолов пишет: "В Москву, где перед войной окончил семилетку, я вернулся в полной неопределенности. Если в армии на различных должностях я вполне соответствовал, то как найти свое место в гражданской жизни с таким образованием и принятым решением "не служить и не состоять", я совершенно не представлял.
Все это время я занимался самообразованием: очень много читал, в том числе и о войне, меня коробило от множества нелепейших несуразностей, особенно в художественной литературе, полагаю, именно это побудило написать повесть "Иван".
"…Зиму 1957 года я прожил за городом, в холодном, без фундамента доме - в Мозжинке, поселке научных работников. Дом не был приспособлен для постоянной жизни в зимнее время года. Поэтому еще в сентябре я отремонтировал печь и заготовил уголь. Глубокой осенью неожиданно ударили морозы до –30 оС. Тут я убедился, что тепло в доме не держится: уголь не горел, печь надо было топить круглые сутки. Самое ужасное - не было завалинки, дом продувало насквозь, и пришлось его со всех сторон закидать снегом до уровня окон. Донимал собачий холод. Работал за столом тепло одетый, в валенках, замерзали руки; чтобы согреться, выбегал во двор разбрасывать снег. Но работалось хорошо, и в декабре закончил рассказ "Иван".
Отвечая в последующем на многие интересующие читателей и критиков вопросы, В.О. Богомолов пояснял:
"Рассказ "Иван" - это моя реакция на невежественные публикации о войсковой разведке; о ней писали очень неквалифицированно. Меня всегда коробило, что писали о войне люди, на ней не бывшие.
…"Иван" - произведение вовсе не документальное. Во время войны мне приходилось встречаться с десятками подобных мальчишек, однако Ивана Буслова, как такового, в природе не существовало. С одной стороны - это рассказ о трагической судьбе мальчика на войне, с другой - профессионально точное описание "зеленой тропы", переброски через линию фронта разведчика, юного героя повести.
…Главное для меня в "Иване" - это гражданственность, неприятие человеком (в данном случае двенадцатилетним мальчиком) зла и несправедливости, изображение ненависти ребенка к немецким захватчикам и его самого активного противодействия.
…Мальчик в "Иване" не объект жалости. Это мальчик-патриот, Воин и Гражданин, настолько ожесточенный, настолько ненавидящий захватчиков, что удержать его от участия в смертельной борьбе невозможно. Мужественные, суровые люди относятся к нему с любовью и нежностью не оттого, что он потерял мать, сестренку, отца, а потому, что, на каждом шагу рискуя жизнью, он умудряется делать больше, чем это удается взрослым разведчикам.
…Указание точных дат и места действия, "цитирование" немецкого документа - это всего-навсего художественный прием для того, чтобы убедить читателя в достоверности происходящего. После опубликования "Ивана" я впоследствии получил по запросу из Берлинского архива (через Леонарда Кошута, главного редактора издательства "Фольк унд Вельт". - Р. Г.) копии с реально существовавших подобных документов.
…Что касается образа Гальцева в рассказе, как писали, что в нем автор изобразил лирическое "я", - безусловно, в Гальцеве есть что-тоот автора, хотя в войну я был офицером разведки и свое "я", думается, поделил между Холиным и Гальцевым".
В очерке "Автор о себе" В.О. Богомолов рассказал и историю опубликования "Ивана":
"4 апреля 1958 года я отправил почтой по экземпляру рукописи в редакции журналов "Юность" и "Знамя", ровно через месяц в один день мне сообщили о решении этих редакций опубликовать эту повесть. В "Знамени", чтобы опередить "Юность", вынули из корректуры десятки страниц, и досылом "Иван" был опубликован в июньском номере журнала. Это оказалось неожиданностью - перед тем "Ивана" через третьих лиц показали опытнейшему старшему редактору издательства "Художественная литература", кандидату наук, и он на листе бумаги написал сугубо отрицательный отзыв. Он обнаружил в "Иване" "влияние Ремарка, Хемингуэя и Олдингтона" и вчинил мне модное тогда обвинение "в окопной правде". Приговор его был безапелляционным: "Эту повесть или рассказ никто и никогда не напечатает". Этот вердикт по сей день хранится у меня в кабинете, рядом с полками, где хранятся 215 публикаций переведенного более чем на сорок языков "Ивана".
Но повесть был готов опубликовать и журнал "Юность". У меня сохранилась рукопись "Ивана" с пометками В. П. Катаева.
Об истории публикации повести "Иван" в своих статьях рассказали известные литературные критики:
"Вспоминаю историю теперь уже более чем 20-летнего знакомства с повестью "Иван" и ее автором Влад. Богомоловым. Повесть впервые появилась на страницах журнала "Знамя" и стала литературным дебютом Богомолова. Автор был скромен, нелюдим, порог редакции переступал неохотно и, пока решалась судьба рукописи, мне, ее представителю, назначил свидание в сквере, неподалеку от "Знамени", что в практике нашей работы с авторами было делом не совсем обычным, - вспоминал Б. Галанов. - На скамейке Тверского бульвара нам предстояло обсудить возможные замечания редакции. Впрочем, таковых не оказалось. Повесть была написана рукой мастера. И сразу же,с ходу, сдавалась в очередной номер журнала (решение о публикации было принято 5.05.58 года, а напечатана повесть "Иван" - в шестом номере журнала, досылом).
Школу ученичества Богомолов одолевал не на виду у читающей публики и в литературу входил без черновиков, а по тому, с каким пронзительным знанием войны, подробностей разведки и фронтового быта была написана эта повесть, можно было догадаться, что автор и сам побывал в шкуре своих героев и под дрожащим светом ракет, вместе с Холиным и Гальцевым, не раз скрытно переправлялся на сумрачный вражеский берег" ("…Которым обязаны очень многие" // Знамя. 1979. № 5).
"Осенью 1957 г. никому не известный 30-летний ветеран войны, не имеющий никакого отношения ни к редакциям, ни к профессиональному литераторству, садится за стол и пишет повесть. Он посылает ее в журнал. Вернее, сразу в два журнала: по неопытности. Оба журнала, выловив рукопись, можно сказать, из самотека, решают ее печатать немедленно. Так появился писатель уникального опыта и уникального стиля" (Л. Аннинский. Богомоловский секрет // Дон. 1977. № 7-8).
"Рассказ "Иван" отличался такой художественной зрелостью, что критики единодушно посчитали автора уже вполне сложившимся, "состоявшимся" писателем.
Впервые В. Богомолов в литературе использовал документы и подстрочные примечания в качестве своего рода художественного приема" (Л. Лазарев. Главный герой - правда // Октябрь. 1975. № 3).
Критика сразу и безоговорочно признала появление "Ивана" событием первостепенной важности. Со страниц "Знамени" повесть шагнула в десятки сборников, антологий и хрестоматий, в "Библиотеку всемирной литературы".
В 1958-1967 годах в центральной печати появилось более 40 рецензий на нее (В. Бушин, Б. Галанов, В. Кожевников, Л. Соболев, Л. Аннинский, С. Львов, Л. Вольпе, Л. Лазарев, Ю. Бондарев, С. Баруздин и др.).
Позднее критик И. Дедков точно отметил главное достоинство повести: "Как бы мы уже ни жалели Ваню Буслова, как бы ни терзалось наше воображение о нем, тот бесстрастный документ словно вырвал мальчика из художественного контекста, сделав вдруг абсолютно реальным, так жившим и так погибшим, и боль наша стала нестерпимой. Словно не было ни рассказа такого, ни такого литературного персонажа, а была только эта жестокая недетская судьба, и была эта от начала и до конца подлинная, несомненная правда" (Он был совсем еще ребенок // Дружба народов. 1975. № 5).
Не случайно скупой на похвалы Эрих Мария Ремарк назвал "Ивана" одним из лучших произведений советской литературы о войне.
Это же отмечали и многие зарубежные критики, в частности, Ежи Путрамент писал:
"Рассказ "Иван" - одно из самых сильных антивоенных произведений, хотя здесь нет обычной для военной литературы канонады, грохота танков, гула самолетов. Это история двенадцатилетнего мальчика, чью семью уничтожили гитлеровцы. Психология этого мальчика, преждевременно повзрослевшего, и необычного труда его - его взял к себе на службу начальник разведки дивизии - это потрясающая смесь элементов психики взрослого человека с обрывками реакций ребенка" (Литература. 1976. 23 октября).
"Двадцать два года назад был написан "Иван", и ничто в том рассказе с тех пор не поблекло, не потеряло смысла. Ничто в нем не побуждает сегодня делать "скидку" на время, обстоятельства, литературную неопытность автора и т. п. А рассказ-то был первый, напечатанный В. Богомоловым. Первый - и сразу замеченный и заставивший запомнить имя нового писателя.
Теперь без "Ивана" наша "военная проза" непредставима.
…О "сыне полка", о краткой и бренной любви на войне, о приключениях разведчиков и контрразведчиков писали до Богомолова, и не раз. Но это не смутило его.
…Война у В. Богомолова нигде не изображена как б ой или бои; у него-то и стреляют мало, но какова война - сомнений не остается.
…Судьба Ивана Буслова не располагает к умилению, к рассуждениям о героизме; мешает возникающее сознание огромной неискупимой взрослой вины.
Кажется, помимо трагического исхода, нет ничего горестнее в этой истории, чем одиночество и отрешенность мальчика. Как, в сущности, далек он от всех, кто его любит, как недоступно одинок в своей беде! Он принадлежит миру мщения, ненависти, смертельного риска; оттуда все остальное, нормальное, - очень далеко, ненужно, не для него.
…Эту отрешенность чувствуют все, и никто не может ее преодолеть. Иногда, когда его никто не видит, мальчик играет: но большого желания выжить и жить у него нет; сначала он должен рассчитаться за близких, его "жжет" ненависть, и нет ничего вокруг, что было бы сильнее этой ненависти, что могло его остановить и оставить для жизни…
…Война останется войной, военные заботы - военными заботами, но повсюду у В. Богомолова, во всем, что написано, изображено им, присутствуют и внимательно смотрят широко открытые глаза, вбирающие весь дост упный им мир - без изъятия, без небрежения, без каких-либо шор. Да, они смотрят пристально и цепко, эти глаза не притерпелись к злу войны, не обвыклись среди беды и горя. В. Богомоловым открыта боль жизни, ввергнутой в войну. Им открыто и мужество человека, чувствующего эту боль вокруг и в себе и воюющего во имя возрождения человечности" (И. Дедков. Никто за нас это не сделает… // Литературная газета. 1979. 28 ноября).
С этой публикацией у Владимира Осиповича связаны неприятные воспоминания, и вызваны они были не статьей И. Дедкова, а сопровождавшей ее фотографией. Дело в том, что В. О. Богомолов фотографироваться не любил - это было известно многим друзьям и знакомым. На протяжении всей жизни он категорически отказывался от любых запечатлений, считая себя нефотогеничным, избегал даже любительских, и всегда, когда видел, что его снимают, отворачивался от объектива. Редко, но вынужденно он фотографировался только для документов - и на этих снимках он себе не нравился. Достаточно сказать, что даже своей матери - Надежде Павловне, - ничего не знавшей о его судьбе в течение шести лет и считавшей его погибшим в 1944 г., на просьбу выслать снимок - "…неужели ты не можешь сняться? Хочу увидеть тебя, какой ты стал", - он высылает фото из офицерского удостоверения. Получив письмо с долгожданной фотографией, Надежда Павловна в июне 1949 г. написала ему на Камчатку, где после войны он проходил службу: "Карточку твою я разглядывала через лупу, осталась очень довольна. Жалко, что не во весь рост".
В архиве В.О. Богомолова кроме фотографий на документы сохранились всего несколько снимков раннего детства и отрочества, немногочисленные любительские и единственная - фотография военного времени.
Он вспоминал: "В марте 1943 г. в расположение дивизии прибыл не то фотограф, не то военный корреспондент, у которого было задание сделать фотографии командиров для газеты и представления их к награде за успешно проведенную операцию. После завершения съемок командиров он и нас снял - "по случаю". В 60-х годах фотограф (по фамилии, кажется, Альперт) провел ювелирную операцию: аккуратно вырезал мое лицо из группового снимка, значительно увеличил его - так и получился фотопортрет".
Владимир Осипович очень дорожил этой фотографией: на ней молодой, 19-летний В.О. Богомолов со смешной прической-ежиком и широко раскрытыми глазами, прямо и твердо смотрящими в объектив. Снимок вполне устраивал Владимира Осиповича, и до конца 70-х годов это была единственная фотография автора, которая публиковалась при издании произведений В.О. Богомолова. Эта же фотография открывает второй том настоящего издания "Сердца моего боль", на которой автор соответствует возрасту героев своих произведений, в том числе и героев романа "Жизнь моя, иль ты приснилась мне…".
С выходом романа "Момент истины" издатели стали просить В.О. Богомолова сопроводить выпускаемые книги более современной фотографией.
Хочу повторить, что В.О. Богомолову претила сама мысль о публичности, а необходимость выставить свое изображение на всеобщееобозрение всегда вызывала у него не только неприятие, но даже болезненное чувство.
Он объяснял свою позицию так: "Я не женщина, которой можно любоваться, не голливудская или отечественная кинозвезда и не топмодель, которым в силу их профессии необходим пиар, и даже не обезьяна, строящая перед объективом умные, значительные и загадочные рожи", считал, что "фотография - это своего рода публичный стриптиз, сдирающий с человека защитный слой кожи перед глазами незнакомых людей".
Кстати, он был не одинок в подобном неприятии: нелюбовью к публичному тиражированию своего изображения в печати отличался и И.А. Бунин. Специально оставленная Владимиром Осиповичем в дневнике выписка из биографии писателя: "Бунин был до болезненности требователен к своей наружности, и портреты, печатавшиеся в газетах, его постоянно раздражали. В конце концов, он выбрал один, старый, 1923 года, и этот, по его настоянию, помещали постоянно" - станет в дальнейшем для В. Богомолова основанием для собственного подхода к этой проблеме. Он считал, что в любых книжных изданиях, независимо от года их выпуска, и газетных публикациях должна быть представлена одна, каноническая, фотография автора, а "не серия из его фотоальбома".
Вынужденный решать эту деликатную и одновременно чрезвычайно трудную для себя психологическую задачу, Владимир Осипович обратился не к профессиональным фотографам, а к своему другу Михаилу Арлазорову - профессору ВГИКа, доктору наук, писателю и сценаристу. М. Арлазоров (в домашних условиях) сделал несколько фотографий, но из этой "фотосессии" Владимир Осипович выбрал всего одну, которую с 1977 года при необходимости и представлял в издательства. Именно эта фотография опубликована в первом томе настоящего издания "Момент истины" и более всего знакома читателям: она сопровождала все публикации, посвященные памяти В.О. Богомолова.
Владимир Осипович полагал, что, удовлетворив запрос книгоиздателей представлением всего одной современной своей фотографии, он таким образом защитит себя и от произвольного, неуместного и неоправданного тиражирования своего изображения в средствах массовой информации.