ХОР: Опасности тебя подстерегают! И ты уже предупрежден, о, Переводчик!
В холодной темноте улице, преследуемый внимательным оком луны, Диагор несколько раз глубоко вдохнул. Вышедший вслед за ним Разгадыватель тоже тяжело дышал, но в его случае причиной этому послужил тяжелый подъем по лестнице.
– Ты узнал их? – спросил он.
Диагор кивнул.
– На них были маски, но это они.
Назад они пошли теми же пустынными улочками. Гераклес сказал:
– Ну и что же это значит? Почему Анфис и Эвний приходят сюда по ночам, закутавшись в длинные темные туники? Полагаю, ты сможешь мне это объяснить.
– В Академии мы считаем, что театр – вульгарное подражательное искусство, – медленно сказал Диагор. – Мы прямо запрещаем нашим ученикам ходить на театральные представления, и даже речи не может быть о том, чтобы они в них участвовали. Платон считает… Ну, все мы считаем, что большинство поэтов ведут себя неосторожно и подают дурной пример юношам, изображая благородных героев, преисполненных отвратительными пороками. Настоящий театр для нас – это не грубое развлечение для потехи или для устрашения народа. При идеальном правлении Платона…
– По-видимому, не все твои ученики придерживаются такого мнения, – прервал его Гераклес.
Диагор с болезненным видом закрыл глаза.
– Анфис и Эвний, – пробормотал он. – Никогда бы не поверил.
– И, вероятно, Трамах тоже. Мне очень жаль.
– Но что это за… дикий спектакль? И что это за место? Кроме театра Одеон, я не знаю в Городе ни одного крытого театра.
– Ах, Диагор, Афины дышат, пока мы с тобой думаем! – воскликнул Гераклес со вздохом. – Вокруг много такого, чего не видят наши глаза, но что существует в народе: бессмысленные развлечения, невероятные ремесла, непонятные дела… Ты никогда не выходишь из своей Академии, а я никогда не выхожу из своего мозга, а это – одно и то же, но Афины, мой дорогой Диагор, – это не наша идея Афин…
– Теперь ты думаешь так же, как Крантор?
Гераклес пожал плечами:
– Я пытаюсь сказать тебе, Диагор, что в жизни есть странные места, где мы с тобой никогда не были. Раб, рассказавший мне об этом, заверил меня, что в Городе есть несколько таких потайных театров. Как правило, это купленные за бесценок торговцами метеками старые дома, которые потом сдают внаем поэтам. Полученные деньги идут на уплату больших налогов. Конечно же, архонты не позволяют это делать, но, как ты сам видишь, зрителей хватает… Театр в Афинах – это коммерция, которая приносит довольно большую прибыль.
– А сам спектакль…
– Я не знаю ни названия, ни сюжета, знаю только автора: это трагедия Менехма, поэта и скульптора. Ты видел его игру?
– Менехма?
– Да, это сидевший за столом человек, который играл Переводчика. Маска у него небольшая, и я смог его узнать. Очень интересный тип: у него скульптурная мастерская в Керамике, он зарабатывает на жизнь, вырезая фризы для домов афинской знати, и пишет трагедии, которые никогда не ставятся официально – только для группы "избранных", таких же посредственных поэтов, как он, в этих темных театришках. Я немного порасспросил о нем в его квартале. Кажется, он использует свою мастерскую не только для работы; он устраивает ночные пирушки, как в Сиракузах, оргии, от которых любой побледнел бы. А главные его гости – мальчишки, которые служат ему моделями для мраморов и хоревтами в спектаклях…
Диагор обернулся к Гераклесу.
– Неужели ты осмеливаешься намекать, что… – сказал он.
Гераклес пожал плечами и вздохнул, будто ему нужно было сообщить плохую новость, и это несколько тяготило его.
– Иди сюда, – сказал он. – Давай остановимся и поговорим.
Они стояли на открытом месте, рядом со стоей, стены которой были расписаны фресками, изображавшими человеческие лица. Из всех черт художник оставил на них только глаза, и теперь, широко открытые, они следили за всем вокруг. Вдалеке, на улице, под присмотром луны залаяла собака.
– Диагор, – медленно начал Гераклес, – несмотря на то, что мы знакомы недавно, я думаю, что немного знаю тебя, и подозреваю, что ты думаешь то же самое по отношению ко мне. То, что я скажу, тебе не понравится, но это – истина или часть истины. И ты заплатил мне, чтобы узнать ее.
– Говори, – сказал Диагор. – Я выслушаю тебя.
Мягким, как крылья маленькой птахи, голосом Гераклес проговорил:
– Трамах, Анфис и Эвний вели… и ведут… скажем так, несколько распутную жизнь. Не спрашивай у меня почему: я думаю, что ты не должен винить себя как ментора. Но факт есть факт: Академия советует им отринуть низкие чувства физических наслаждений и запрещает участвовать в театральных представлениях, а они связываются с гетерами и выступают хоревтами… – Он быстро поднял руку, будто заметил, что Диагор вот-вот прервет его. – Теоретически в этом нет ничего плохого, Диагор. Возможно даже, некоторые из твоих коллег знают об этом и это позволяют. В конце концов, их дело молодое. Но в случае Анфиса и Эвния… и, наверное, Трамаха… Скажем, они зашли слишком далеко. Познакомились с Менехмом – еще не знаю как – и стали пламенными… последователями его… своеобразного "учения". Раб, которого я нанял, чтобы проследить за Анфисом прошлой ночью, рассказал мне, что после выступления в театре, в котором мы были, Эвний и Анфис ушли с Менехмом к нему в мастерскую… и участвовали там в небольшой пирушке.
– В пирушке… – Следящие глаза Диагора метались в орбитах, будто стараясь одним взглядом охватить всю фигуру Разгадывателя. – В какой пирушке?
Глаза выглядывавшего старика следили… мастерская скульптора… взрослый мужчина… несколько подростков… смех… блеск ламп… пока подростки ждали… рука… талия… Старик провел языком по губам… ласка… один юноша, намного красивее… совершенно нагой… пролитое вино… Так, говорил он… Удивленный старик… пока скульптор… приближаясь… медленно и нежно… еще нежнее… Ах, застонал он… в то время, как остальные юноши… изгибы. Тогда, бросившись все… странная поза… ноги… исступленные… в полумраке… с потом… "Подожди", – послышался шепот… "Невероятно", – подумал старик.
– Это смешно, – хрипло сказал Диагор. – Почему тогда они не бросят Академию?
– Не знаю, – пожал плечами Гераклес. – Быть может, по утрам они хотят думать, как люди, а по ночам – наслаждаться, как звери. Я понятия не имею. Но самая большая проблема не в этом. Понятно, что их семьи не знают об этой двойной жизни. Вдова Этис, например, довольна воспитанием, которое Трамах получал в Академии… И что уж говорить о благородном Праксиное, отце Анфиса, притане собрания, или о Трисиппе, отце Эвния, славном старом стратеге… Что бы, спрашивается, произошло, если бы ночная жизнь твоих учеников раскрылась?
– Для Академии это было бы ужасно… – прошептал Диагор.
– Да, ну а для них? Тем более сейчас, в возрасте эфебов, когда они приобретают все законные права… Как, по-твоему, отреагировали бы их отцы, которые так хотели, чтобы они воспитывались на идеалах учителя Платона? По-моему, в первую очередь в том, чтобы никто ничего не узнал, заинтересованы твои ученики… ну и конечно, сам Менехм.
И Гераклес зашагал дальше по пустынной улице, будто прибавить ему было больше нечего. Диагор молча последовал за ним, не сводя глаз с лица Разгадывателя. Тот сказал:
– Все, что я рассказал тебе до сих пор, очень близко к истине. Сейчас я изложу тебе мою версию, которую нахожу вполне вероятной. По-моему, у них все шло хорошо, пока Трамах не решил их выдать…
– Что?
– Возможно, его мучила совесть, что он предавал принципы Академии, кто знает. Как бы там ни было, теория моя такова: Трамах решил заговорить. Все рассказать.
– Всё было бы не так уж страшно, – поспешно заявил Диагор. – Я бы понял…
Гераклес прервал его:
– Не забывай, мы не знаем, что это – всё. Мы не очень-то знаем, в чем заключались и заключаются их отношения с этим Менехмом…
Гераклес многозначительно умолк. Диагор пробормотал:
– Ты хочешь сказать, что… его ужас в саду?…
Судя по выражению лица Гераклеса, совсем не это казалось ему самым важным. Однако он подтвердил:
– Да, возможно. Тем не менее тебе не следует забывать, что я никогда не хотел исследовать предполагаемый ужас, который, как ты утверждаешь, ты видел в глазах Трамаха, а…
– …исследуешь нечто, что заметил на его теле и о чем не хочешь мне говорить, – нетерпеливо перебил Диагор.
– Именно. Но теперь все сходится. Я скрыл от тебя эти подробности, Диагор, потому что их значение настолько неприятно, что я хотел прежде всего найти какую-то версию, чтобы объяснить их. Но, мне кажется, настало время открыть их тебе.
Гераклес вдруг поднес руку ко рту. Диагору на мгновение показалось, что Разгадыватель хочет заткнуть себе рот, чтобы не проговориться. Но, огладив свою небольшую серебристую бородку, Гераклес сказал:
– С первого взгляда, речь идет о чем-то элементарном. Как ты уже знаешь, тело Трамаха было полностью искусано, но… не всё. Его руки были почти не повреждены. И это очень удивило меня. Ведь когда на нас нападают, прежде всего мы закрываемся руками, и на них приходятся первые удары. Как же объяснить, что целая стая волков начат на бедного Трамаха и почти не поранила ему рук? Тут возможно только одно объяснение: волки нашли Трамаха по меньшей мере без сознания и бросились пожирать его без всякой борьбы… Он оказался очень легкой добычей: они даже вырвали ему сердце…
– Не надо подробностей, – взмолился Диагор. – Я только не понимаю, как всё это связано с… – Вдруг он умолк. Разгадыватель не сводил с него глаз, будто во взгляде Диагора мысль читалась лучше, чем в его словах. – Постой-ка: ты сказал, что волки нашли Трамаха по меньшей мере без сознания…
– Трамах никогда не собирался на охоту, – бесстрастно продолжил Гераклес. – По моей версии, он собирался обо всём рассказать. Вероятно, Менехм… и мне хочется думать, что это был именно Менехм… назначил ему в тот день встречу на окраине Города, чтобы как-то с ним договориться. Завязался спор… и, возможно, драка. А быть может, Менехм заранее решил заставить Трамаха молчать самым жестоким способом. Затем, по случайности, волки уничтожили все доказательства. Но опять же, всё это только гипотеза…
– Верно, потому что Трамах мог просто спать, когда его нашли волки, – заметил Диагор.
Гераклес покачал головой.
– Спящий человек может проснуться и защититься… Нет, не думаю: судя по ранам, Трамах не защищался. Волки нашли недвижное тело.
– А может быть…
– …он потерял сознание по какой-то другой причине, да? Вначале я так и думал, поэтому и не хотел раскрывать тебе свои подозрения. Но если это так, почему после смерти друга Анфис и Эвний стали бояться? Анфис даже решался покинуть Афины…
– Может, они боятся, что мы раскроем их двойную жизнь.
Гераклес возразил сразу, будто досконально изучил уже все возможные возражения Диагора:
– Ты забываешь об одной детали: если они так боятся, что их секрет раскроют, почему продолжают всё это делать? Я не отрицаю, что их беспокоит, что об их тайне узнают, но думаю, что гораздо больше беспокоит их Менехм… Я уже говорил тебе, что навел о нем справки. Это человек гневливый и жестокий, обладающий, несмотря на свою худобу, необыкновенной физической силой. Быть может, теперь Анфис и Эвний знают, на что он способен, и боятся.
Философ закрыл глаза и сжал губы. Его душил гнев.
– Этот… проклятый, – пробормотал он. – Что ты предлагаешь? Публично обвинить его?
– Пока нет. Сначала нам надо проверить, насколько все они виновны. Потом узнать, что же точно случилось с Трамахом. И в конце концов… – Странное выражение появилось на лице Гераклеса. – Самое главное: надеяться, что то неприятное ощущение, которое роится у меня внутри с того момента, как я принял работу, ощущение, будто за моими мыслями следит гигантский глаз, обманчиво…
– Что за ощущение?
Затерянный в ночи взгляд Гераклеса был непроницаем. Помолчав, он медленно ответил:
– Ощущение, что я впервые в жизни полностью ошибаюсь.
* * *
Вот оно – его глаза различили его в темноте, он без устали настороженно выслеживал его в тусклых каменных витках пещеры. Вне всяких сомнений, это снова было оно. Он, как и раньше, узнал его по звуку: глухое биение, будто удары затянутых кожей кулаков борца, равномерно стучавшие в его голове. Но не это главное. Бессмысленным, неподдающимся логике было парящее присутствие руки, с силой сжимавшей внутренность, которое его рациональный взгляд отказывался принять. Ему нужно было смотреть туда, за плечо. Но почему именно там сгущались тени? Прочь мрак! Необходимо было узнать, что прячется в этом сгустке черноты, что за тело, что за изображение. Он приблизился и протянул руку… Удары усилились. Оглушенный, он резко проснулся… и с недоумением услышал, что удары продолжаются.
Кто-то сильно колотил в двери его дома.
– Что?…
Это был не сон: в дверь настойчиво стучали. Он на ощупь нашел аккуратно свернутый на стуле около ложа плащ. Сквозь тонкую царапину окошка спальни еле-еле просачивался выслеживающий взгляд Зари. Когда он вышел в коридор, к нему подплыло состоявшее из одних черных отверстий глаз овальное лицо.
– Понсика, открой дверь!.. – сказал он.
Сначала его обеспокоило, что она не отвечает… но это просто глупо. "Зевса ради, я совсем сплю: Понсика ведь не может говорить". Рабыня нервно жестикулировала правой рукой, в левой она держала масляную лампу.
– Что?… Страшно?… Тебе страшно?… Не дури!.. Надо открыть дверь!
Ворча, он оттолкнул девушку и направился в сени. Снова послышались удары. Света не было – он вспомнил, что единственная лампа была у нее, – так что, когда он отворил двери, ужасный сон, который снился ему всего несколько мгновений назад, так похожий на сон прошлой ночью, коснулся его памяти так же, как паутина касается неосторожных глаз того, кто, не следя за своими шагами, пробирается вперед в темноте старого дома. Но на пороге его не ожидала рука, сжимающая трепещущее сердце, там был лишь силуэт человека. Появившаяся почти в тот же миг Понсика с лампой осветила его лицо: средних лет, внимательно следящие за веем слезящиеся глаза, серый плащ раба.
– Мой хозяин Диагор прислал меня с сообщением для Гераклеса Понтора, – сказал он с сильным беотийским акцентом.
– Я – Гераклес Понтор. Говори.
Раб, несколько напуганный устрашающим присутствием Понсики, нерешительно повиновался:
– Вот сообщение: "Приходи немедленно. Произошло еще одно убийство".
6
Труп принадлежал девушке: лицо было прикрыто покрывалом, пеплум покрывал даже волосы, а плащ укутывал руки; она лежала на боку на бесконечных каракулях из обломков, и, судя по положению ее обнаженных до бедер ног, всячески достойных созерцания даже при таких обстоятельствах, можно было сказать, что смерть застала ее, когда она бежала или прыгала, приподняв пеплум; левая рука ее была зажата в кулак, как в играх, когда дети что-то прячут, а в правой был кинжал, лезвие которого, в пядь длиной, казалось выкованным из крови. Она была босой. Помимо этого казалось, что на всем ее стройном теле, от шеи до икр, нет ни одного места, не испещренного ранами: короткими, длинными, прямыми, изогнутыми, треугольными, квадратными, глубокими, поверхностными, легкими, тяжелыми; ими был истерзан весь пеплум; рваные края были выпачканы кровью. Но это печальное зрелище все-таки было только началом: обнажив тело, на нем, несомненно, обнаружили бы жуткие увечья, о которых свидетельствовали гротескно вздувшиеся одежды, под которыми подобно подводным растениям, видным с поверхности кристально прозрачной воды, накапливались грязными выделениями гуморы. Казалось, больше ничего удивительного тут найти было нельзя.
Однако удивляться пришлось, потому что, откинув покрывало, Гераклес увидел лицо мужчины.
– Ага, Разгадыватель, удивлен! – завизжал довольный, как женщина, астином. – Клянусь Зевсом, я тебя не осуждаю! Я сам не поверил, когда мои слуги доложили мне!.. А теперь позволь-ка мне спросить: что ты здесь делаешь? Этот любезный господин, – он указал на лысого человека, – заверил меня, что ты хотел бы взглянуть на это тело. Но я не пойму почему. По-моему, тут разгадывать нечего, разве что по какой темной причине этот эфеб!.. – Он вдруг обернулся к лысому. – Как, ты сказал, его звали?…
– Эвний, – ответил Диагор будто во сне.
– …по какой темной причине Эвний переоделся куртизанкой, напился допьяна и нанес себе эти жуткие раны… Что ты ищешь?
Гераклес осторожно приподнимал края пеплума.
– Та-та-там, трам-пам-пам, – напевал он.
Казалось, само тело изумилось этому унизительному исследованию: оно разглядывало светлевшее небо своим единственным глазом (другой был вырван и, повиснув на тонкой нитке слизи, заглядывал внутрь уха); из полураскрытого рта насмешливо торчала разрезанная надвое мышца языка.