- Тебя впору в цирке показывать, - заметил Снайпер. - Надо же, человек, который по желанию становится маленьким.
- Твои циничные замечания меня не волнуют, - отрезал я. - Тебе этого не понять. Ты ничего не знаешь про меня и про Паулу.
- Она не продается, - сказал он. - Я никогда ее не продам.
Затем он разъяснил мне, какой я инфантильный дурак, какое смехотворное ничтожество, какой отсталый деревенский торгаш. Я, мол, застрял в подростках. И он хочет дать мне совет: не стоит воображать, будто эта миллионная картина прибавила мне толику роста или сделала хоть чуточку примечательней, я как был, так и остался паршивым багетчиком и если хоть раз попробую оторвать взгляд от своего стола, то наверняка окочурюсь от головокружения и ужаса, так что самое милое дело для меня - покрепче держаться за стусло, тюбик с клеем да угольник.
Каждое его слово было правдой.
А потом он захохотал, громко, раскатисто, словно рычал и орал на меня, - пришлось отвести трубку подальше от уха, чтобы не оглохнуть.
Лучше бы он обсмеял меня так с самого начала, заткнул мне рот, не дал сказать ни слова.
- Но Пауле мы об этом не скажем.
- Да, - согласился я, - пожалуй.
После я лег на пол, вытянулся во весь рост, есть у меня такая привычка. Пол - самое надежное место для лежания. Вероятно, я даже вздремнул, точно не помню. Но немного погодя - минут через пятнадцать или через час - встал, прошел в магазин, отключил сигнализацию и отпер дверь. И табличку снял, ту, с надписью "ЗАКРЫТО, ПО БОЛЕЗНИ". Я вправду чувствовал себя так, будто разом полностью выздоровел.
Задним числом я пожалел об этом. Мог бы разложить пасьянс. Мог бы заняться чем угодно. Только вот открывать магазин мне не следовало.
Пришел клиент. Я решил, что он клиент.
Он прошелся по магазину, рассматривая картины, одну за другой, потом осторожно отодвинул драпировку и заглянул в мастерскую; на нем было теплое синее пальто с поясом, с виду вроде бы мой ровесник, жесткие черные волосы зигзагом зачесаны на лоб. Временами он останавливался, потирал указательным пальцем подбородок, словно эти подлинные, писанные маслом картины внушали ему не то задумчивость, не то неуверенность.
- Маленькие стоят четыре сотни, - сообщил я. - Большие - шесть.
- Вообще-то я в искусстве не разбираюсь. Однако иные твои картины прямо-таки берут за душу, притягивают к себе.
- Совсем равнодушным быть невозможно, - заметил я. - Хоть до судорог в мышцах себя мучай, а полного равнодушия все равно не добьешься.
Он поднял голову и уставился на меня, смотрел долго, пристально, словно я тоже картина, изображающая нечто более примечательное и более оригинальное, нежели думалось поначалу. И я почесал лысину.
- Всё и всегда пребывает в движенье и возвращается снова и снова, - сказал он. - Пропасть невозможно.
Это цитата, я узнал ее. Только не мог вспомнить, кому она принадлежит, и сейчас не вспомнил. Возможно, Ницше.
Затем он представился. Сказал:
- Наверно, я должен представиться.
- В этом нет нужды, - сказал я. - Большинство клиентов остаются для меня безымянными. Нельзя же зацикливаться на всех и каждом.
Оказалось, он из налогового ведомства. Из губернского налогового управления. Назвался, по-моему, начальником инспекции.
- Вот оно что, - сказал я. - Вообще-то я мог бы и догадаться. Глядя, как ты рассматриваешь картины.
- В последнее время ты невероятные сделки провернул. Огромными суммами ворочаешь. Признаться, в нашем округе редко услышишь о таких деньжищах. А уж на бумаге мы их вовсе не видим.
- Да, я и сам недоумеваю. Иной раз проснусь ночью и поневоле спускаюсь сюда, включаю свет, чтобы удостовериться, что все это правда. Хотя для меня дело вовсе не в деньгах.
- Неужели? Но если не в деньгах, то в чем же тогда?
- Искусство и деньги - два разных мира. Искусство не виновато, что на него есть рыночный спрос. Но даже самые грязные деньги не могут запачкать настоящее произведение искусства. Искусство всегда совершенно чисто и непорочно. Все подлинное, настоящее исполнено чистоты.
- Звучит прямо как выдержка из книги, - заметил он.
- Да, так оно и есть.
- О каких же грязных деньгах ты говорил?
- Да о любых. Так в цитате.
- Но ведь ты занимаешься коммерцией. - Широким жестом он обвел стены. - Это - источник дохода. Торговое предприятие.
- Надо же каким-то образом зарабатывать на жизнь, - сказал я. - Вот я и делаю, что могу. И питаюсь, считай, одной только кашей да кефиром.
Я упомянул про кашу и кефир, хотя знать не знал, касается ли это его.
- Очень нас заинтриговали твои дела, - сказал он. - В последнее время. Я имею в виду, наше ведомство. И хоть убей, никак у нас концы с концами не сходятся.
- Так и незачем вам за меня переживать. Я всегда своими силами управляюсь.
- Суммы-то огромные. Откуда они? Мы ведь читаем газеты.
- Н-да, в самом деле можно подумать, что все это чистейшая выдумка. Я стараюсь не читать газеты.
- Так вот, у меня к тебе дело. Мы хотим узнать побольше. Действительно хотим, чтобы ты разъяснил нам эту историю.
- В сущности, ничего особо странного и удивительного здесь нет, - сказал я.
Засим я сообщил ему все то, что изложил на предшествующих (девяноста восьми) страницах, начиная с прадеда из Рагшё и миссионерских аукционов и кончая им самим и нынешним днем, когда он вошел в магазин, а я принял его за обычного клиента. Поднялся с ним в квартиру, показал черный ларец, потом дал прочитать замысловатые прадедовы буквы, "СЛАВА ТЕБЕ, ГОСПОДИ", предложил на пробу сыграть на дедовом фортепиано, чтобы он почуял приятный запах вишневого и грушевого дерева, разыскал старые бумаги, показал строчки и подробности, которые могли его заинтересовать, дедовы непонятные чертежи, и бабушкины кассовые книги, и чеки на весь купленный отцом сахар и дрожжи, и мой гимназический аттестат, и мамино свидетельство о смерти. Усадил его в кресло перед книжными стеллажами, а сам рассказывал стоя, наслаждался, что имею слушателя, приятно было рассказывать так долго, со всеми подробностями, рассказ я сопровождал надлежащими жестами, имитировал голоса, изображал походку и движения тех или иных людей, а он внимательно слушал. Я и на мандолине ему сыграл, "О sole mio". Он мне понравился. А наши с Паулой марионетки вызвали у него совершенно искренний, неподдельный смех.
Когда я в конце концов умолк, сказав напоследок:
- А теперь мы с тобой сидим тут вдвоем, - он заметил:
- Вообще-то все это звучит не очень правдоподобно. - Он помял рукой подбородок, словно от необъяснимой боли, и повторил: - Нет, ни один разумный человек этому не поверит. За километр фальшью разит.
- Увы, я вправду очень старался.
Так оно и было. Старался, да еще как.
- И одновременно ты чертовски правдив, - сказал он. - До того правдив, что прямо-таки жалость берет.
- Да, - сказал я.
- Все, что ты говоришь, наверняка правда. Но как государственное ведомство мы едва ли можем принять это на веру. Нам необходимо проконтролировать достоверность.
- Рассказчик из меня никудышный. Но если б я все записал, чтобы ты мог проконтролировать слово за словом, тогда бы ты мне поверил?
Он еще энергичнее потер подбородок и после долгого молчания сказал:
- Отличная мысль. Четкая и ясная. Испытаю ее на коллегах. Думаю, пройдет на ура. Так что давай, запиши-ка все это.
- Вообще-то я пишу редко, - сказал я. - Вчера вот, как я уже говорил, перевел песню Малера. А так, считай, никогда и не пишу.
Угощать его я не стал. Да и предложить было нечего.
- Если у меня когда-нибудь заведутся деньги, - сказал он перед уходом, - я куплю у тебя одну из картин.
Ночью позвонила Паула. Она всегда звонила после концертов. Разговор был самый обычный. И она сообщила, что дядя Эрланд нанял ей телохранителя. Днем он будет повсюду ее сопровождать, а ночью будет спать у нее под шляпной полкой. Звонил какой-то псих, хотел купить ее. Несколько миллионов предлагал. А с такими психами надо держать ухо востро. Потому и телохранитель. На всякий случай.
- Я тоже ужасно о тебе тревожусь, - сказал я. - Так что надо сказать ему спасибо.
Я рассказал ей, что приходил сотрудник из налогового ведомства и что я в два счета его спровадил.
~~~
Если, сажая яблоню, закопать под нею негашеную известь и непрерывно жечь рядом большие костры, то всего за несколько недель она вырастет, зацветет и даст плоды. Не знаю, правда ли это.
Вот и меня на месяц-другой словно бы внезапно поместили в этакое искусственное, если не сказать противоестественное тепло. Я потел, щеки горели, кончики пальцев зудели и жгли, будто я держал их над огнем. И мне в самом деле чудилось, что я расту, становлюсь больше, и значительнее, и благополучнее.
Правда, репортеры и антиквары уже не приходили, и любопытных, что прикидывались клиентами, изрядно поубавилось, однако "Мадонна" по-прежнему стояла у меня, сияющая, пламенная. А происходившее с Паулой опять же только повышало температуру моего бытия.
Мать Паулы снова начала скупать все еженедельники, какие попадались ей на глаза, а прочитав, отдавала мне, каждый день приносила новые и забирала старые. Я сидел в магазине и читал, одним глазом глядя, так сказать, в журнал, а другим - на "Мадонну"; я ни о чем таком не помышлял и не понял, как это случилось, но между "Мадонной" и Паулой возникла некая таинственная связь. Паула присутствовала в любом журнале, часто на обложке и всегда внутри. Писали о ее костюмах, о гастрономических привычках, о доходах, о косметике, которой она пользовалась, о ее детстве, о педагоге-вокалисте, с которым она ежедневно занималась, и о больших секретах в ее жизни. Один из журналов объявил конкурс под названием "Отыщи отца Паулы". Этого необычайно, если не сказать болезненно музыкального иммигранта, что совершенно необъяснимо исчез, когда ей было всего пять лет, так они писали. Кто его найдет, получит двадцать тысяч крон. Почти все в этих журналах было мне в новинку, иной раз я прочитывал несколько страниц кряду с неподдельным любопытством, как будто Паула была мне чужая.
Про это я мог бы и не рассказывать, большинство хорошо помнит, что о ней писали.
Главное место отводилось, понятно, любовным историям. Зачастую выходило, будто она крутит романы сразу с двумя-тремя мужчинами - с артистами, кинорежиссерами, миллионерами, даже с одним бельгийским графом и с несколькими теледикторами, с одним теннисистом, с одним адвокатом и прочими, всех я уже не помню. Мы с Паулой о подобных вещах не говорили, они нас не интересовали.
Порой мне недоставало посетителей, что на первых порах заходили к нам с "Мадонной". В магазине и в мастерской стало до странности пусто. Я-то думал, что такой шедевр, как она, навечно сохранит свою притягательность, что сила ее исчезнуть не может. Случалось, после обеда я выпивал водки или принимал пару таблеток магнецила, чтобы унять жар и беспокойство и прогнать мысли о всяких там незнакомцах, которых ждал, да так и не дождался.
- Такое ощущение, будто, того гляди, произойдет невесть что, - сказал я Пауле.
- Все зависит от случая, я всегда знала.
- А я никогда раньше об этом не задумывался.
Но после нашего разговора несколько дней только и думал, что о случае.
Случай - сила недобрая, зловещая, умный человек не станет на него полагаться. Однако он щедр, и не сыскать другой силы или инстанции, которая так ясно и решительно говорит: все, что нам дается, мы получаем от щедрот и по милости, совершенно незаслуженно, а потому можем надеяться, что впредь получим еще больше; случай требует от нас только одного - смирения. Если пытаешься противиться случаю, не хочешь, чтобы он настиг тебя, или не желаешь от него чего-то особенного, тогда остается лишь попробовать спрятаться в каком-нибудь месте, где он тебя не отыщет.
Правда, едва ли от этого будет толк. Можно подумать, что мы, куда бы ни отправились, носим случай с собой, что он у нас внутри. Есть у нас внутри нечто такое, в чем больше разума, нежели в голове. Вероятно, это и есть случай.
Пришло несколько писем, совершенно для меня неожиданных. Они словно бы подтверждали мои слова, что произойти может невесть что.
Одно было от Марии, от той женщины, которая прожила у меня несколько месяцев. Собственно говоря, писала она, мы по-прежнему живем вместе. Она вовсе меня не бросала. Просто немножко поездила по округе, и все. Сейчас гостит у знакомого в Евле. И скоро вернется домой. Так что я не должен забывать, что половина этой изумительной картины принадлежит ей. Хотя, хорошо зная меня, она в глубине души не сомневается, что я ни секунды не помышлял о том, как бы ее обмануть. Напоследок ей хотелось бы только упомянуть один параграф закона о совместном хозяйстве сожителей и выразить надежду, что я буду беречь себя и картину до ее возвращения, а вернется она, видимо, через месяц-другой, но это не имеет значения, время не играет никакой роли, когда люди по-настоящему любят друг друга.
Второе письмо прислал Дитер Гольдман из Карлстада. Он поведал мне историю "Мадонны". Я и не предполагал, что мне доведется хоть немного узнать о ее происхождении. Конечно, я понимал, что, прежде чем стала моей, она жила своей жизнью, и порой забавы ради пытался придумать, что с нею было до меня, но избегал нахально-субъективных деталей. Ее окружала аура благородства и скромной сдержанности. А Дитер Гольдман действительно знал всю ее историю. Его письмо - подарок, преподнесенный случаем. Если будет охота, я позднее расскажу, что было в этом письме. В заключительных строках Дитер Гольдман писал, что "Мадонна" бесспорно принадлежит ему, его право собственности никоим образом нельзя поставить под вопрос, весной он заедет и заберет ее. Работает он в страховой отрасли, так что время найдет.
В тот вечер я опять перенес матрас в магазин. А ночью мне приснилось, что Мадонна вышла из рамы, забралась ко мне под одеяло и сказала, что она моя навеки.
В один из последних дней перед Рождеством позвонила Паула и сообщила, что переехала. Дядя Эрланд подарил ей к Рождеству трехкомнатную квартиру на площади Карлаплан, купленную компанией "Паула мьюзик". Она ни о чем не подозревала, телохранитель, который после концерта отвозил ее домой, просто доставил ее на новое место, а вся ее мебель, одежда, безделушки уже были там.
- Теперь ты можешь приехать когда угодно и жить у меня, - сказала Паула. - У телохранителя тоже есть своя комната.
На это Рождество мы с Паулой обменялись подарками, чего раньше никогда не делали. Не то решили, что наконец располагаем средствами, не то лишь теперь ощутили такую потребность. Я каллиграфическим почерком вывел на акварельной бумаге свой перевод песни Малера и поместил его в рамку со стеклом. Получилось красиво. А Паула подарила мне "Книгу рекордов Гиннесса". Самое тихое место на свете - лаборатория в Нью-Джерси, именуемая Мертвой комнатой, там совершенно ничего не слышно. Самая высокая температура тела, какую выдержал человек, зарегистрирована у Вилли Джексона, пятидесятидвухлетнего негра из Атланты, штат Джорджия, и составила 46,5° Цельсия.
~~~
Слишком уж нас много. Захоти я составить рассказ, просто чтобы развлечь себя и, может быть, Паулу, то ограничился бы всего тремя-четырьмя персонажами, не больше. Вполне обошелся бы без собственных предков и родителей Паулы, без Снайпера, без телохранителя, без Гулливера, без Дитера Гольдмана и многих других. И отчет с удовольствием написал бы куда более простой и обозримый. Снова и снова у меня сводит судорогой маленькую мышцу на левой руке между большим и указательным пальцами. А теперь вот возникает еще один персонаж.
Она явилась, когда я открыл магазин после рождественских праздников. Я сообщил ей цены на пейзажи, однако они ее не интересовали, она сразу же залезла в витрину, присела на корточки и стала разглядывать "Мадонну". Маленькая, пухленькая, волосы светлые, золотистые, взлохмаченные. Очень долго она сидела не шевелясь, а когда наконец надумала встать, оказалось, что ноги затекли, пришлось мне самому вытаскивать ее из витрины и ставить на ноги. С тех пор как уехала Мария, я к женщинам не прикасался, и было очень приятно на несколько секунд обнять ее.
Когда я ее отпустил, она сказала:
- Если уж нашел Дарделя, то расстаться с ним невозможно. Какая страстная увлеченность проблемами формы. Какая художественная дисциплинированность. И изысканный артистизм. Он погружался в страдание намного глубже, чем другие.
- Да, что верно, то верно.
- Я дарделианка, - сообщила она.
- Дарделианка?
- Точно так же, как другие могут быть ницшеанцами, вагнерианцами или витгенштейнианцами.
- В таком случае я тоже дарделианец.
- Ты только представь себе, - продолжала она, - болезненную натуру, способную выразить подобную чувственность. Хотя "болезненная", пожалуй, не то слово, просто в основе его характера заложен неисцелимый недуг. Он не имел выбора, не мог не быть эксцентричным и вызывающим, словно от непрестанной боли в мозгу. Язвительное, наркотическое, хмельное - вот что я люблю у него. Опасное, подозрительное, нездоровое.
- Думается, я понимаю, что ты имеешь в виду.
- Он ведь чужак, иностранец. И был бы таким, где бы ни родился и где бы ни жил. Как швед, он сущее недоразумение.
- Ты искусствовед?
- Я училась на искусствоведческом. - Она запустила пальцы в волосы, еще больше их взлохматив. - Защитила диссертацию по шведскому сюрреализму.
- Господи! - воскликнул я. - Так это ты! "Грезы под небом Арктики". У меня есть твоя книга.
- Да, это я.
Я принес стул, предложил ей сесть. Впервые мне довелось встретиться с человеком, написавшим книгу по искусству, одну из тех, что стояли у меня на полках. Она, пожалуй, слегка удивилась, но села.
- Там на переплете "У моря" Мёрнера, - сказал я.
- Совершенно верно. Изумительная картина.
- И в каком же музее ты сейчас работаешь?
- Я работаю в губернском налоговом управлении, - ответила она. - Для искусствоведов работы нет.
Я ей не поверил, попробовал осторожненько улыбнуться. Она тоже временами улыбалась, и эта ее улыбка как бы стирала все сказанное до сих пор, так что приходилось начинать сначала.
- Но "Мадонна" тебе понравилась, - сказал я.
- Смею утверждать, что это самая значительная его работа.
- Налоговое управление тут уже побывало. Малый, у которого волосы зигзагом на лоб зачесаны.
- Точно, - кивнула она. - Я его начальник. Мы остались недовольны его отчетом.