- А за восемь тысяч ты бы ее купил? - спросил я.
- Не раздумывая, - ответил он. - Сию же минуту.
Я взял кредит в Сберегательном банке. Попросил пятнадцать тысяч, но они всучили мне аж целых двадцать.
- Рады прийти тебе на помощь, - сказал заместитель директора. - Для того мы и существуем. Милости просим, мы всегда к твоим услугам, так и знай. И в твоем случае готовы предоставить намного большие суммы.
Несколько лет назад, когда я покупал пикап, мне дали в банке всего десять тысяч, хотя просил я семнадцать. Остальное пришлось выплачивать в рассрочку.
В сигнализации я так и не разобрался. Стоило тронуть картину, или разбить стекло в витрине, или дернуть запертую дверь, или пройтись по магазину, после того как погасишь свет, включалась сирена, и завывала она точь-в-точь как ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА. Правда, с помощью тумблера за драпировкой я мог все отключить.
В ту субботу пришло время для выхода Новой Паулы.
В прессе она появлялась каждый день. Впрочем, нет, не она, а старая, прежняя Паула смеялась на фотографиях, выпячивала губки, девочка с золотыми ангельскими локонами, самый успешный и достойный зависти ребенок нашего времени. Фотографий последних лет не было ни одной, даже на недавние репетиции ни репортеров, ни фотографов не пустили.
В восемь вечера я наконец остался один. Последние посетители ушли - репортер из Гётеборга и арендатор из желтого дома, который приходил за спичечной мозаикой. Перед тем как подняться наверх и сесть перед телевизором, я включил сигнализацию. Мной владели радость и ожидание, но вместе с тем я чувствовал во рту привкус крови, от страха, словно мне, а не ей придется выйти на сцену, открыться и стоять там в одиночестве, величаво и беспомощно. На всякий случай, готовясь к чему угодно, я хватил полстакана водки.
На днях я спросил у Паулы:
- Как бы ты описала свою жизнь?
И она набросала вот такие строчки на желтой оберточной бумаге от бутылки "Вдовы Клико":
Сопрано. Лучшая певица года по данным одиннадцати разных газет. В пяти из них трижды. Две победы на Шведском музыкальном фестивале. Культурная стипендия Рабочего движения. Пять тысяч крон. Рекордное количество слушателей в четырнадцати Народных парках. Семнадцать золотых дисков. Пять платиновых. Медаль "Litteris et artibus". Врученная королем. Шесть "Грэмми" как лучшей певице. И так далее.
Все это она написала собственной рукой.
~~~
Многое в наши дни трогало меня до глубины души, только не музыка. Ни серьезная электронная музыка, ни рэп, ни ска, ни фанк, ни соул, ни хаус, ни хеви-метал, ни трэш-метал, ни нью-вейв, ни спид-метал, ни хип-хоп, ни бэткейв. Хотя совсем уж безучастным я, пожалуй, не оставался, коль скоро моя левая рука способна с такой легкостью строчить эти названия, но в такую музыку я никогда не погружался целиком, не сливался с нею в одно - не то что с ре-минорной симфонией Брукнера или с ораториями Онеггера. Правда, однажды я все же подумал: это обо мне, эту музыку кто-то написал ради меня. Так было, когда я впервые услышал "The Unforgettable Fire" группы "Ю-Ty". Пластинку мне дала Мария, та, что жила у меня несколько месяцев. Но когда я поставил пластинку еще раз, это ощущение исчезло, растрогала меня, вероятно, сама ситуация: в своей целеустремленной заблудшести Мария хотела поделиться со мной лучшим из того, что имела.
Примерно так же обстояло и с Паулой. Конечно, она всечасно жила в новой музыке, однако чувствовать себя в ней как дома ей помогало именно то, что, наперекор всему, звучало по-старому, хорошо знакомо и отрешенно, напоминая о красоте, во имя которой мой дед строил свои фортепиано. Паула - человек несовременный. Современному человеку недостает сил любить какое-то другое время, помимо его собственного. Время Паулы - девятнадцатый век, ее музыка - творения романтиков и ранних импрессионистов.
Вот о чем я думал, усаживаясь перед телевизором. И продолжал думать, слушая Паулу и глядя на нее.
Это было ужасно. Мне хотелось убежать. Вдребезги разбить телевизор. Меня трясло от конфуза и стыда. И помнится, я все время обеими руками тер лысину, будто мозги у меня заледенели и надо было их разогреть. Секунду-другую я даже подумывал бегом броситься к ее мамаше, помешать ей смотреть этот кошмар, ведь ей наверняка невмоготу видеть Паулу такой опозоренной и униженной, вернее, видеть, как Паула сама позорит себя и унижает.
Я взмок от пота - джинсы и рубаху хоть выжимай; пришлось раздеться, стать под душ и чуть не целый час провести под струями воды.
Мне незачем описывать и эту музыку, и поразительно пластичный и самоуверенный, чтобы не сказать акробатический танец. Все видели и слышали Паулу. Все могут при желании увидеть ее на видео. Кожаный костюм в обтяжку, который чуть заметными оттенками цвета намекал на полное отсутствие одежды, на этакую мнимую наготу; побрякушки, болтавшиеся на шее, на запястьях, на щиколотках, на груди и при ближайшем рассмотрении оказавшиеся монетами - долларами, марками, фунтами и кронами; лицо, превращенное макияжем в еще более детское, чем раньше, но легко узнаваемое по большим удивленным глазам и надутым губкам. И блестящие волосы цвета индиго, прилегающие к щекам и заканчивающиеся косичками со сверкающими монетками. Я не узнавал ее, и все-таки это безусловно была она - и голос, и движения, и руки, и взгляд, словно говоривший: нет на свете человека невиннее и беззащитнее меня, я ни в чем не виновата, я просто ребенок, о котором кто-нибудь должен позаботиться.
Позднее кто-то из критиков писал в одной из вечерних газет (и, пожалуй, это самый правдивый отзыв о новой, другой Пауле): "Черт меня побери со всеми потрохами, вот это да! Никогда еще в шведском королевстве не бывало более дерзкого и крутого шоу и более сексуальной исполнительницы! И никогда мы не слыхали музыки, которая вот так сразу берет быка за рога! Это как давний эсид, только на фоне непрерывного рэгги, словно кто-то все время занимается сексом с ситаром и с тамтамом в бездне под сценой. Ничего не поделаешь, придется сказать: у нижеподписавшегося стояло от первого звука до последнего!"
Заголовок был такой: "ДЕВОЧКА СТАЛА ДЬЯВОЛИЦЕЙ".
"Дагенс нюхетер" писала: "Кто-то должен озвучить чудовищную, невыносимую боль нашего времени. Быть может, это сделает Паула".
Едва я вышел из душа, у задней двери позвонили; я завернулся в купальную простыню и пошел вниз открывать. На пороге стояла мать Паулы. Лицо у нее раскраснелось от возбуждения и взмокло, тушь и помада растеклись.
- Ты видел Паулу? - выкрикнула она.
- Видел, - сказал я. - Пришлось после бежать под душ.
- Я жутко счастлива. Прямо до слез.
- Вижу, - сказал я.
- Все это настолько ошеломляет и переполняет, что просто необходимо с кем-нибудь поговорить. С кем угодно.
- Заходи, - предложил я. - Я мигом, только оденусь.
- Вообще-то я по делу, - сказала она. - Подумала, вдруг у тебя найдется бутылочка шампанского.
Я развел руками.
- Увы, нет.
- Надо бы отметить, - сказала она.
- Да. Паула была изумительна.
- Я думала, шампанское у тебя куплено. Ну, в честь этой потрясающей картины.
- Четвертинка водки найдется, - сказал я. - Больше ничего нет.
- Водка совсем не то, что шампанское. Но на худой конец сойдет.
Я принес бутылку, отдал ей. Засим мы попрощались, и она ушла домой.
В час ночи позвонила Паула, я к тому времени уже лег в постель.
- Ночь на дворе, - сказал я. - Пробую поспать.
- Извини. Об этом я не подумала.
Мне было слышно, как возле нее шумят и хохочут какие-то люди, стараются перекричать динамики, из которых неслась одна из ее новых песен.
- Ты где? - спросил я.
- Дома у дяди Эрланда. Всего лишь небольшая вечеринка. В мою честь.
- Тебе бы тоже не мешало поспать. Все позади. Ты не должна перенапрягаться.
Потом Паула спросила:
- Как я выступила?
Она позвонила, чтобы задать именно этот вопрос.
- Фантастика, - ответил я. - Просто фантастика.
- Правда?
- Я бы никогда не смог тебе соврать. Вообще бы не смог.
Мы оба подули в трубку и пожелали друг другу покойной ночи. Перекричать тамошний гвалт было почти невозможно, Паула даже не подула в трубку, а поневоле свистнула.
А я сел и стал слушать Малера. Именно это мне тогда было необходимо. Малер, когда жизнь особенно его допекала, обычно читал Достоевского. Нищета, бесправие, страдания и сложность бытия служили ему вроде как утешением.
Пел Герман Прай. Одну из песен я слушал снова и снова, так что в конце концов сумел записать текст.
Потом я все воскресенье сидел над переводом. Задача оказалась куда труднее, чем я сперва думал. "Ich bin der Welt abhanden gekommen".
~~~
"Я потерян для мира".
Перевод, конечно, не блестящий, но мне все-таки показалось, что я хотя бы отчасти сумел проникнуться малеровской печалью. Не знаю, брался ли за эту песню кто-то из серьезных переводчиков.
Утром в понедельник я повесил на дверь табличку: "ЗАКРЫТО, ПО БОЛЕЗНИ".
Потом я отправился к Паулиной мамаше.
Она не открыла, но крикнула из прихожей:
- Кто там? Еще и девяти нет!
- Всего лишь я. Надеюсь, ты жива-здорова?
Тогда она отперла дверь, впустила меня.
- Водка была забористая, - сказала она. - Я пока толком не оклемалась.
Она была в халате, ненакрашенная - я впервые застал ее в таком виде, - под одним глазом красовался синяк. Смотреть страшно.
- С кровати упала, - объяснила она, прикрывая синяк ладонью. - Но сейчас мне уже получше.
- Мне нужен телефон Снайпера, - сказал я.
- Это секрет. В таких кругах люди вынуждены иметь секретные номера.
- Потому я и прошу номер у тебя. Телефонная справочная его не сообщит.
- Я тоже заведу себе секретный номер, - объявила она. - И буду давать его только самым близким друзьям. Как подарок, вместо шоколадных конфет и тому подобного.
- Я мог бы спросить у Паулы. Но не хочу ее беспокоить.
- У тебя есть телефон Паулы?
- Да. Само собой.
- Тебе тоже нужен секретный номер, - сказала она. - С твоей картиной, и вообще.
- Я не тот человек.
- На самом деле его зовут Эрланд.
- Знаю, - ответил я. - Но все зовут его Снайпером.
- Чего ты от него хочешь?
- Так, ничего особенного. Познакомиться хотел.
- Он замечательный. Для Паулы никто так много не сделал. Она для него всё.
- Да, - сказал я. - Почти.
- Ясное дело, он тоже достоин получить цветы. Ты ведь это имел в виду?
- Угу, - кивнул я. - Примерно. Хорошо, что ты напомнила.
- Он любит орхидеи. Такие, в прозрачных пластиковых коробках.
- Я запомню.
- Забавно, чтобы послать цветы, нужен номер телефона.
- Угу, забавно, - согласился я.
После этого она действительно дала мне телефон.
- Думаю, тебе лучше снова прилечь, - посоветовал я. - Повесь на дверь записку.
- Глупости! - воскликнула она. - Все в порядке. Очень мило с твоей стороны заглянуть ко мне. Я в жизни не чувствовала себя такой бодрой и счастливой.
У киоска возле автобусной станции висели вчерашние пресс-анонсы, отсыревшие и смазанные от инея. "УСПЕХ", прочел я, "ПАУЛА" и "БОМБА".
Я заглянул в цветочный магазин рядом с церковью и послал Пауле пять белых лилий.
- Что напишем на карточке? - спросил продавец.
Мысли у меня по-прежнему были заняты Малером, поэтому ничего, кроме "Звучат чудесные трубы", в голову не пришло, а ниже - только подпись. Позднее я вдруг подумал, что белые лилии, возможно, были совсем не к месту.
Выслушав мое дело, заместитель директора банка попросил меня пройти с ним к директору. Мы поздоровались, и директор предложил мне кресло. Я плохо представлял себе, в каких словах изложить ситуацию, и попробовал вспомнить антикваров, с которыми общался в последнее время. Тем не менее голос у меня сорвался, когда я произнес:
- Какую сумму вы можете ссудить под "Мадонну"?
Тут директор рассмеялся, но смех его прозвучал визгливо и натянуто.
- Мы не ломбард, - сказал он.
- Она надежнее, чем тысяча туннландов земли на равнине, - сказал я. - Надежнее доходного дома, лесного участка и лесопильни.
- Возможно, - сказал он. - Однако дома, предприятия и участки существенны совсем по-другому.
- Она весит больше шестнадцати килограммов. Так что субстанции в ней поболе, чем в любом другом знакомом мне предмете.
- Это не принято, - сказал он. - У нас свои правила. И неписаные законы. Мы связаны по рукам и ногам.
- Ты же видел ее.
- Да, видел.
Он надолго замолчал.
- Однако тебя-то мы знаем, - наконец сказал он. - Тебя все знают. Поэтому никакого обеспечения не требуется. Персональная ссуда. Никаких залогов, никаких поручительств. Вопрос доверия, и только.
- Тогда все насмарку, - вздохнул я. - Дело в том, что "Мадонне" назначено сыграть в моей жизни именно такую роль.
Я и сам понимал, что звучит это странно.
- И как же мы ее оценим? - спросил директор. - Наши оценщики знают толк лишь в земле и лесе. Ты не можешь просто выставить ее на продажу?
- Нет. Я никогда ее не продам.
- Все вы одинаковы, - сказал он, - я имею в виду настоящих счастливчиков, тех, кому здорово везет. Упрямые, на козе не подъедешь. Нипочем не уступите. Я давно заметил.
- У меня есть письменные предложения. Наверное, можно считать их вроде как оценкой. - И я вручил директору эти несколько листков; Гулливеров лежал в самом низу.
Он изучал их долго и обстоятельно, а под конец не преминул зачитать вслух:
- Пятнадцать миллионов… Пятнадцать миллионов.
- Да, - подтвердил я. - Пятнадцать миллионов.
- Я поговорю с банковской инспекцией, - сказал он. - Только ради тебя. Можешь зайти завтра?
- Нет. Я лучше подожду.
Он вышел и отсутствовал почти полчаса. Я попробовал почитать брошюру, лежавшую у него на столе. Называлась она "Деньги". "Есть люди, вправду значительные сами по себе", - стояло там в интервью с президентом Совета Европы.
Вернувшись, директор сказал:
- В принципе такая возможность существует. В твоем случае. Для какой цели тебе нужны деньги?
- Для инвестиции. Для фантастической инвестиции.
- Картина должна находиться в нашем хранилище. В качестве залоговой ценности она, как считает банковская инспекция, вполне сопоставима с золотыми слитками. Это чистая формальность. Ведь "Мадонна" остается твоей собственностью. Ты можешь приходить и смотреть на нее когда угодно.
- Это ни к чему, - сказал я. - Я знаю ее наизусть. С закрытыми глазами перечислю количество штрихов и пигментов.
Затем он попытался вытянуть из меня, какую сумму я хочу получить. Но я и сам не знал, о цифрах я ни на миг не задумывался. Он и давил, и заискивал, оба мы хмыкали и мычали, он отходил к окну и смотрел на церковь, я брал листок бумаги и ручку, делал вид, будто пишу что-то, а на самом деле писал буквы алфавита, от первой до последней. В конце концов он произнес:
- Три миллиона. Трех миллионов хватит?
И я ответил, что, пожалуй, да, может, их даже больше чем достаточно, но до чего же приятно спихнуть с плеч беспокойство, ведь чтобы дела шли успешно, требуется чувство защищенности и своего рода душевное умиротворение.
Мы обещали созвониться, в свое время. И уже попрощались, когда он сказал:
- Надеюсь, у тебя нет ощущения, будто ты оскорбил "Мадонну", унизил произведение искусства?
- Произведение искусства унизить нельзя. Дардель и сам поступил бы так же.
На пороге я остановился и процитировал Шопенгауэра:
- Искусство не материя, а только форма. Мир душ.
У Снайпера конечно же был включен автоответчик. Я звонил раз десять, называя свой номер телефона. И свое дело. Насколько вообще мог его сформулировать.
Он отзвонил в три часа, я сидел за столом в мастерской, раскладывал пасьянс "Чертова путаница". Не попади пиковые четверки в одну кучку, он бы сошелся.
- Можешь не представляться, - сказал он. - Я знаю, кто ты такой. Паула часто о тебе говорит.
Но я все же сказал:
- Я владелец "Мадонны с кинжалом" Дарделя.
- Да, знаю. И поздравляю.
- Вообще-то Паула - совладелец. Картина принадлежит нам обоим. Ей и мне.
- Вероятно, об этом она забыла. Словом не обмолвилась.
- Некоторым образом "Мадонна" мне от этого еще дороже. Такой уж я человек. Деньги меня не интересуют.
- Через полчаса мне надо быть на бирже. В ресторане то есть. На бирже. У меня масса дел.
- Могу себе представить.
- Стало быть, если у тебя ко мне дело, выкладывай напрямик.
- Я хочу выкупить Паулу.
- Выкупить, - повторил он.
- Да, выкупить.
Я не думал, что он сразу поймет, о чем я толкую, и даже воображал, что он онемеет. Но не тут-то было.
- Вот как, - сказал он. - А зачем она тебе?
- Она будет петь Шуберта и Мендельсона. Равеля и Малера. Сможет исполнять Сати, Грига, Бузони.
Не знаю, почему я назвал Бузони.
- Это все? - спросил Снайпер.
- Она будет вести достойную жизнь, абсолютно подлинную. Будет совершенствоваться. Я не знаю другого человека, равного ей талантом. Столь же незаурядного и блистательного.
- Тут я с тобой согласен. Паула - настоящая жемчужина.
- Три миллиона. Я думал предложить три миллиона.
Но он и тут не умолк.
- Ты пойми, - сказал он, - ведь это я создал Паулу. Без меня ее бы просто не было.
- Нет, - возразил я, - это я ее создал. Я опекал ее чуть ли не с рождения.
- Ну-ну, - буркнул он.
- У нее, понятно, были родители, но я считал ее и своей. Мы росли вместе. Она мне как сестра. Я учил ее всему.
- Так ведь ты вроде на десять с лишним лет старше ее?
- Да, примерно.
- В таком случае вы, черт побери, никак не могли расти вместе.
- Меня эти десять лет не волновали, - пояснил я. - Я снова стал маленьким, потому мы и росли вместе. И я никогда об этом не жалел.