В эпоху Остин у одиноких бесприданниц (замужество почти всегда зависело от размеров капитала невесты) практически не было возможности хоть как-то обеспечивать себя. "Незамужние Дамы обладают скверным свойством: они бедны", – напоминает Джейн своей племяннице. Пожалуй, девушка, принадлежащая к социальному кругу Остин, могла добывать средства к существованию только одним способом – работая гувернанткой в чужой семье; Джейн Фэрфакс в "Эмме" сравнивает этот труд, которым ей самой приходилось заниматься, с рабством. Поэтому семья чрезвычайно экономно расходовала деньги, наконец полученные Остин за ее романы, – первый издали, когда Джейн исполнилось тридцать пять. Ей выплатили сто сорок фунтов за "Чувство и чувствительность", сто десять – за "Гордость и предубеждение". "Хоть мне, как и всем остальным, нравится получать похвалу, получить Звонкую Монету, как говорит Эдвард, я тоже не прочь", – однажды заметила Остин. Книги она писала не только ради собственного удовольствия.
Несмотря на то что Остин не родилась аристократкой и не стала ею, судьба подарила писательнице билет в первый ряд партера на спектакль под названием "Жизнь высшего общества". Ее третьему брату Эдварду несказанно повезло: его усыновили дальние родственники – богатая бездетная пара; он взял их фамилию Найт и унаследовал все состояние. История брата, возможно, легла в основу "Мэнсфилд-парка", в том числе и потому, что старшей дочери Эдварда (любимой племяннице Джейн) было столько же лет, сколько Фанни Прайс, когда писательница взялась за роман, и звали племянницу так же, как главную героиню. Если идею об удочерении подал Эдвард, а Фанни Найт "предоставила" свое имя, то характером – замкнутостью, отчужденностью, покорностью – героиня обязана самой Остин.
Каждый раз, когда Джейн гостила у брата в Годмершем-парке, когда общалась с племянницей, к ней относились, как к бедной родственнице. Так же как Фанни Прайс в Мэнсфилд-парке, как я в нью-йоркском кругу богатеев, Остин оставалась чужой, была неровней обитателям Годмершем-парка. Не стоит винить в этом Эдварда, он был исключительно благородным человеком (ему, кстати, принадлежал дом, в котором обосновались мать и сестры после смерти отца). Нельзя также упрекать в невежливости и его жену, которая на время родов (в общей сложности она дала жизнь одиннадцати детям) предпочитала звать на помощь Кассандру. Другая племянница Джейн писала: "Семья Бриджес из Гуденстоун-парка [то есть родственники жены Эдварда] открыла скромному таланту много дверей и, должно быть, многим удостоила его".
Просто таковы были законы общества. Джейн считали неровней вопреки кровным узам, уму, характеру. Формально она оставалась бедной родственницей, именно так к ней и относились. Спустя пятьдесят лет со смерти Остин Фанни Найт, которая к тому времени давно носила титул леди по праву наследования, описывала наставницу с беспощадной прямотой. Ее тетя, вспоминала она. "была не столь изысканной, как было бы дóлжно при ее таланте". Фанни продолжала:
[Семья Остин] была совсем не богатой, а знакомство они водили все больше с людьми и вовсе невысокого происхождения; словом, всех членов семейства нельзя охарактеризовать иначе, чем посредственными; хоть они, несомненно, могли похвастаться превосходным умом и подобающим воспитанием, однако занимали такое положение в обществе, какое могли обеспечить себе своей ограниченной изысканностью.
Далее Фанни писала:
[Кассандру и Джейн] воспитали в полном невежестве о Высшем Свете и его обычаях (я говорю о манере одеваться и прочих знаниях), и кабы Батюшка мой не женился столь удачно… и какими бы умными и приятными девицами они ни были, приличное Общество и круги его едва ли сочли бы их достойными.
И это при том, что Фанни Найт была любимой племянницей Остин. Но Фанни не злословит, она честно говорит то, что думает. Именно так рассуждали люди "Общества", "Света". Семья Остин состояла из чудесных, добрых людей, но эти качества не могли заменить "изысканность", "манеру одеваться" или "высокое происхождение". Кассандра приезжала к беременной невестке и искренне помогала ей, в этом нет сомнений, но, по правде сказать, другого выбора у нее просто не было. Эдвард предоставил дом матери и сестрам от всей души, однако это не делало их менее зависимыми от него. Неудивительно поэтому, что самым близким для Джейн человеком (их дружба длилась до конца ее дней) в поместье Годмершем стала – кто бы вы думали? – гувернантка, такая же незначительная, второсортная и зависимая, как сама Остин. Закономерно и то, что свою жизнь Джейн посвятила безмолвным наблюдениям, из которых сложился иронический образ аристократии в лице Бертрамов и Крофордов.
Остин помогла мне увидеть, как богатые и родовитые относятся к окружающим – как к вещам и инструментам, марионеткам и игрушкам. Но урок ее был гораздо глубже; Остин хотела показать, как власть и роскошь калечат людей. Неприятно иметь друзей, вечно требующих, чтобы их развлекали, но куда хуже самому быть тем, кого надо развлекать. Бесконечная активность Крофордов (Мэри любила прогулки верхом, Генри был в постоянных разъездах), которую поначалу можно принять за живость характера, в конечном счете оказывается просто глубокой неудовлетворенностью. Одним ненастным днем Мэри хандрила, сидя в доме сестры, бывшей замужем за мэнсфилдским священником.
[Она] жаловалась на гнетущий дождь и в полном унынии вздыхала по своим несбывшимся мечтам об утренней прогулке и хоть малой надежде увидеть в ближайшие двадцать четыре часа кого-нибудь, кроме собственных домочадцев.
Но на ее счастье мимо проходила промокшая до нитки Фанни; девушку пригласили войти.
…Тем самым продлилось блаженство мисс Крофорд оттого, что она увидела не приевшееся лицо и получила повод для свежих мыслей, и потому ее хорошее настроение сохранилось на время переодеванья к обеду и на самый обед.
Вроде бы мелочь, но тем не менее это упрек в адрес Мэри. Так беден был ее внутренний мир, – говорит нам Остин, – так ограниченна способность занять себя – почитать, порисовать или просто посидеть в тишине и подумать, – что пара часов наедине с собой становилась для нее мукой. Бесконечные забавы, привилегии праздного богача, похоже, превращаются в угрозу постоянной скуки.
Привыкнув получать все, чего хочешь, – учит Остин, – вы становитесь глубоко несчастными, если не можете добиться желаемого. С приездом Крофордов Мэнсфилд закружился в вихре удовольствий (пьеса, поездка в поместье жениха Марии Бертрам), но все затеи так или иначе шли наперекосяк. Каждый боролся за главную роль в постановке, за лучшее место в экипаже, за возможность пофлиртовать с избранником или избранницей. Другими словами, каждый стремился заполучить все самое-самое и обойти в этом других.
В разгар сенокоса из Лондона в ближайший к поместью городок доставляют арфу мисс Крофорд. И Мэри никак не может понять, отчего же так сложно нанять повозку, чтобы привезти инструмент в Мэнсфилд:
– Я изумилась, узнав, какое это вызвало недовольство. Мне казалось, здесь сколько угодно лошадей и повозок, и я велела своей горничной с кем-нибудь сговориться; ведь стоит мне выглянуть в окошко из моей туалетной, и я вижу деревенский двор, а гуляю в аллее – непременно пройду мимо другого двора, вот я и подумала, стоит спросить – и повозка к твоим услугам… Вообразите же мое удивленье, когда оказалось, что просьба моя самая неразумная и невозможная на свете, что я провинилась перед всеми арендаторами, всеми работниками, перед самим сеном во всем приходе.
Все очень мило, но смысл предельно ясен. "Я велела своей горничной с кем-нибудь сговориться", – мисс Крофорд не привыкла считаться с кучкой фермеров и не собиралась привыкать к этому. Она, как и ее брат, да и почти все Бертрамы, относилась к типу людей, для которых не существовало слова "нет".
Эдмунд, будучи младшим сыном, должен был сам зарабатывать на жизнь, поэтому решил принять сан священника. Уильям, брат Фанни, готовился стать морским офицером. Но вот старший сын Бертрамов, Том, не собирался становиться никем. Он уже был наследником – и считал, что "рожден лишь для того, чтобы сорить деньгами и получать удовольствие". Ну а Генри Крофорд? Как и многие молодые богатеи, известные мне (владелица элегантного кафе, потерпевшая неудачу на юридическом поприще, или ее дружок – полный профан в мире кино), Генри всего лишь дилетант.
Едва Эдмунд заговорил о своем будущем, Генри тут же представил себе, какой блестящий проповедник вышел бы из него самого: "Но, правда, мне нужна лондонская публика. Я мог бы читать проповедь только образованной пастве… И потом, мне навряд ли будет приятно читать проповеди часто".
Когда Уильям, брат Фанни Прайс, рассказывает о своих морских приключениях, Генри воображает, что было бы, пойди он служить в военно-морской флот. "Вот бы ему тоже побывать в море и столько же увидеть, совершить, перестрадать", – описывает его грезы Остин. Как точно подмечено! Генри представлял не то, как он отправится в море, а то, как он уже побывал в море, уже все совершил и перестрадал и теперь готов был пожинать плоды своих трудов.
Перед сияньем героизма, деятельности, неутомимости, выносливости его себялюбивая привычка потворствовать своим слабостям выглядела постыдно и жалко; и, недовольный собою, он желал бы оказаться неким Ульямом Прайсом и… собственным трудом достичь богатства и положения.
Однако стремление мистера Крофорда оказалось мимолетным. Зачем утруждаться, если в этом нет необходимости? Зачем ограничивать свою свободу, если денег куры не клюют? Генри хотел заниматься всем понемногу, но невсерьез, и в результате не занимался абсолютно ничем. Я знал немало ровесников из состоятельных семей, которые находились в таком же положении. Многие существовали абсолютно бесцельно, некоторые из них чувствовали себя действительно несчастными оттого, что от них ничего не требовалось и не ожидалось. Говорят, у богачей считается, что все хорошо, если не хочется наложить на себя руки. Это заставило меня задуматься: стали бы люди так отчаянно стремиться к большим деньгам, если бы заранее знали, во что они превратят их детей?
Искушенность Крофордов, которая поначалу восхищала меня, теперь казалась ограниченностью. Шутки Мэри по поводу сенокоса, ее неспособность признать другие приоритеты, помимо лондонских, свидетельствовали о весьма расплывчатом представлении о правах и обязанностях и, вдобавок, подчеркивали особую провинциальность, присущую людям, мнящим себя космополитами. Осознав это, я стал замечать ту же черту у многих своих друзей, но главное – у самого себя. Жители маленьких городов хотя бы догадываются о том, что за пределами их населенного пункта есть еще какой-то иной мир. Но если ты живешь в "центре вселенной" – Лондоне времен Остин или в Нью-Йорке наших дней, – ничего другого попросту не существует. Разве можно хотеть провести день за городом? Кому нужны люди, приехавшие бог знает откуда?
Еще до истории с сенокосом Мэри была крайне возмущена тем, что ее арфу не смогли довезти до места назначения и оставили в городке неподалеку:
– А все потому, что мы действовали слишком прямо: посылали слугу, ездили сами – от Лондона туда не будет и семидесяти миль, – но сегодня утром мы узнали про это верным путем. Арфу видел один арендатор и сказал мельнику, а мельник – мяснику, а зять мясника оставил записочку в лавке.
Очень напоминает насмешки ньюйоркцев над пиццей в Чикаго, культурой в Лос-Анджелесе или нелепыми тугодумами, которых они повстречали в Вермонте во время отпуска.
Это не просто снобизм, это абсолютное отсутствие любопытства. Мэри, привыкшую жить в мире "потребуй и получишь", в мире бездушных, обезличенных сделок и удовольствий за деньги, ни капли не интересовало своеобразие деревенской жизни, где новости передавались из уст в уста, и все сплачивались ради общего дела вроде уборки хлеба. Я также понял, что если человеку не к чему стремиться, ему не о чем и думать. Крофорды обладали по крайней мере живостью и смекалкой, а вот Мария и Джулия, которых с рождения избаловали и захвалили, были до неприличия пустоголовы; их же мать возвела праздную глупость в искусство.
Оказывается, я и сам не заметил, как поверил в древнюю сказочку о том, что люди из высших слоев общества непременно должны быть воспитанными, культурными и умными. Конечно, неплохо было бы обвинить Остин в том, что это она, наряду с другими писателями, задурила читателю голову, создавая столь обаятельных персонажей – всех этих остроумных Элизабет с мистерами Дарси. Но стоило лишь вчитаться, и сразу становилось ясно, что как раз Остин-то толкует нам совсем о другом, и упрекать ее просто смешно. Изысканные манеры и пытливый ум – две разные вещи; толстый кошелек и интересные мысли никоим образом не связаны между собой. Аристократ посвящал свободное время верховой езде и охоте, а не книгам. Современная знать, одетая по последней моде, не придумывает метких ремарок, она сыплет известными именами и обсуждает цены на недвижимость. Через полвека после смерти Джейн поэт и культуролог Мэтью Арнолд, называвший средний класс "филистерами", использует для аристократии еще менее лестное определение – "варвары". Люди вроде Элизабет Беннет – редкое исключение. Даже умница Мэри Крофорд предпочитала упражнять тело, а не развивать мозг.
Однако от богатства и комфорта, – учила меня Остин, – деградирует не только ум. Когда один из сыновей леди Бертрам, Том, уезжает в Лондон и там тяжело заболевает, леди Бертрам постоянно держит Фанни, гостившую у своих родителей, в курсе дела. Но знатная дама, никогда не знавшая ни тягот, ни лишений, ни даже физической нагрузки, не способна прочувствовать в полной мере, что случилось с ее ребенком; другими словами, она не понимает, что вообще происходит в ее жизни. Послания тетушки к Фанни были смешением "веры, надежд, страхов" (вот красноречивая цитата: "…надеюсь, что он [Эдмунд] застанет бедного больного не в столь внушающем тревогу состоянии, как мы опасаемся…"); ее безупречная, шаблонная речь оставляет впечатление скорее "своего рода игры в перепуг", чем настоящего страха. Все вокруг происходит будто бы не с ней; словно она даже к собственной жизни прикасается исключительно в перчатках.
То же самое можно сказать и об остальных. При такой прорве денег, которыми можно откупиться от последствий своих поступков, не было ничего, что по-настоящему имело бы для них значение: ничего серьезного, ничего святого, ничего возбуждающего искренние чувства. И снова, в очередной раз, я подумал, как удачно вписывался в повествование домашний театр. Когда Генри решает завоевать сердце Фанни (его забава, которая могла окончиться для нее мучительным разочарованием), он становится сам себе сценаристом и сам себе режиссером. Остин выстроила отдельные эпизоды (Генри читал вслух Шекспира, рассуждал о проповедях) таким образом, что они кажутся нам мини-пьесами. Он играл то на чувствительности, то на хороших манерах, применяя те приемы, которые, по его мнению, лучше сработают, и одновременно все время любовался собственными выступлениями. Он исполнял роль самого себя и наслаждался ролью зрителя на спектакле собственной жизни.
В самом начале пребывания Крофордов в Мэнсфилде вся компания отправилась на прогулку в поместье жениха Марии Бертрам, где гостям показали старую церковь. "…Здесь всегда читал проповеди домашний священник", – объясняла миссис Рашуот. "Однако покойный мистер Рашуот [отец жениха] покончил с этим [то есть, домашнего священника после смерти хозяина больше не нанимали]". "Каждое поколение вносит свои усовершенствования", – съязвила Мэри, а спустя минуту, стоило ей узнать о будущих планах Эдмунда, горько пожалела о сказанном. "Посвящен в сан! – сказала мисс Крофорд. – Как, разве вы собираетесь стать священником?" Она не могла в это поверить, и уж точно отказывалась принять решение мужчины, за которого надеялась выйти замуж; снова и снова отговаривала его, делая все, чтобы он передумал. Желание стать священником казалось ей шуткой. Разве кто-то может всерьез относиться к религии и морали? Разве для кого-то могут быть значимы слова "долг", "поведение" и "принцип"? Лично ей, Мэри, вообще все было не важно.
Крофорды продолжали гостить в Мэнсфилде и, с каждым днем все лучше узнавая Эдмунда и Фанни, начинали постепенно догадываться: они упускают что-то в своей жизни. Генри обнаружил в Эдварде качества, которые желал бы обнаружить в себе, а Фанни оказалась той, кого он хотел бы назвать своей. Когда Мэри заставляет себя покинуть Мэнсфилд, чтобы нанести давно обещанный визит, она, прощаясь, говорит героине:
– Миссис Фрейзер многие годы была моя ближайшая подруга. Но у меня нет ни малейшего желания быть с нею рядом. Я только и могу сейчас думать что о друзьях, с которыми я расстаюсь… Во всех вас настолько больше сердечности, чем встречаешь повсюду в мире.
Слово "сердечность" – робкая попытка Мэри описать то, что она лишь начинает ценить: глубокую нравственность, серьезные чувства, постоянство стремлений. Богатый духовный мир не купить за деньги. Девушка, считавшая себя чрезвычайно богатой, вдруг осознает, до какой степени она бедна.
И все же (а это, к слову, самый грустный вывод, который можно сделать из романа и моего опыта общения с бомондом) Мэри не может заставить себя превозмочь свои привычки. Она любила Эдмунда, но не вышла бы за него замуж до тех пор, пока он не отказался бы от своего намерения стать священником. Просто потому, что он будет недостаточно богат для нее (хотя ее состояния хватило бы на безбедную совместную жизнь), да к тому же не столь изыскан. "Ведь чего можно достичь в церкви? Мужчины любят отличаться, и на любом другом поприще [юридическом или военном] можно отличиться, только не в церкви. Священник – ничто", – делится Мэри с Эдмундом. Мисс Крофорд, конечно же, говорила не о том, что "мужчины любят отличаться", хотя многие, действительно, к этому склонны. Она имела в виду, что женщины (во всяком случае, похожие на нее) желают видеть, как "отличаются" их мужчины. Выходит, без отличия (говоря современным языком, без достижений) мужчина – "ничто".
Не вступить в брак с любимым человеком просто потому, что успех и богатство тебе дороже! Что может быть ужаснее? Тем не менее я часто видел такое в Нью-Йорке. Даже девушка, в которую я был влюблен тем летом, когда готовился к выпускному экзамену, такая чуткая и умная, как-то с горьким сожалением призналась мне, что не вышла бы замуж за мужчину, который мало зарабатывает. Она была дочерью врача и росла в самых комфортных городских условиях. "Я виню отца в том, – иронизировала она, – что он приучил меня к определенному уровню жизни, и теперь я не могу по-другому".