Открытие потрясло меня до глубины души. Я многое узнал о себе, читая Остин, но разве можно было предположить, что наши миры в чем-то похожи? Я живу в демократическом обществе, а во времена Остин страной правила знать. Сегодня любой человек способен добиться высокого положения благодаря таланту и упорному труду, в ее век преодолеть социальный барьер было практически невозможно. Сейчас люди женятся по любви (по крайней мере, я так предполагал); а тогда брак по расчету (ради денег или статуса) принимался как должное. Но невероятное сходство наших эпох стало вдруг очевидным, и примером тому послужила ситуация, свидетелем которой я оказался. За столь, казалось бы, различными общественными установками скрывались все те же моральные ценности, намерения и амбиции. Хотел я в это верить или нет, но в моей стране, оказывается, существовала аристократия, в чем я и убедился. После свадьбы друга я продолжил свое исследование бомонда – только теперь более осознанно и осторожно, – но процесс переосмысления уже пошел. Благодаря "Мэнсфилд-парку" я понял, что со мной происходит; благодаря происходящему со мной я понял, о чем идет речь в "Мэнсфилд-парке".
Кем же я был в кругу богатых манхэттенцев? Аутсайдером, тихоней, серой мышкой, на которую никто не обращал внимания. Словом, я был Фанни Прайс. Какой же я идиот, раз решил, что смогу стать "своим" в этой тусовке, и как же я жалок, если вообразил, что добуду себе модную подружку своей ученостью (размечтался)! Наконец-то я понял, почему в романе так много внимания и сил уделялось пьесе, которую молодежь ставила исключительно ради развлечения. Театральная канитель доказывала очевидный факт: Фанни была и могла быть лишь сторонним наблюдателем в прямом и переносном смысле. Она сознательно, по собственному выбору, предпочла не участвовать в спектакле и остаться лишь зрителем; однако за реальной жизненной драмой под названием "деньги и статус", состоявшей из балов, увеселений, флирта и сводничества, она (да и я тоже) была вынуждена следить со стороны независимо от своего желания или нежелания. Мы не знали своих ролей; да если бы даже и вызубрили весь текст назубок, никто все равно не пустил бы нас на сцену. Название пьесы, "Обеты любви", подобрано отлично. Фанни не имела наследства, поэтому не питала надежд, что когда-нибудь произнесет брачный обет (интерес к ней со стороны Генри был маленьким чудом, сотворенным Остин).
Мне также стало ясно, как важна роль самого Мэнсфилда в книге. Это не единственный роман Остин, которому дано название какого-либо имения или поместья, но никакое другое имение не заполонило роман так, как Мэнсфилд-парк. Только в этой книге место действия четко ограничено размерами усадьбы. Роман начинается и заканчивается упоминанием Мэнсфилд-парка. Мы узнаем о заведенных в нем порядках, знакомимся со слугами, нам рассказывают о том, на какие средства содержат поместье. Мы можем представить его обстановку в мельчайших деталях, коих не встречали в остальных произведениях Остин: гостиная, где обычно собиралась вся семья; бильярдная, которая, по мнению молодежи, подходила для театральной постановки; Восточная комната, где укрывалась и зализывала раны Фанни; сады, конюшня, дом священника, парк. Неудивительно, что Остин дала роману название имения. Мэнсфилд-парк был самым важным персонажем этого произведения за исключением разве что главной героини.
Я не сомневался в правильности своих выводов – стоило только вспомнить себя, семнадцатилетнего мальчишку из пригорода. Мэнсфилд-парк был для Фанни тем же, чем для меня Нью-Йорк. Он поражал воображение, изумлял, пугал, таил в себе невероятные возможности. Это был лабиринт непостижимых моральных ценностей с закоулками глубокого тайного смысла и душевных привязанностей. Мы не знаем почти ничего о Лонгборне, где выросла Элизабет Беннет, или о Хартфилде, где жила Эмма, потому что родной дом не представлял для девушек тайны; привычный и обычный, он не мог быть предметом особого интереса. Точно так же, если бы рассказ о Мэнсфилд-парке велся от лица Эдмунда, то дом отошел бы на задний план.
Однако мы видим поместье широко распахнутыми глазами провинциалки Фанни. Для нее в Мэнсфилд-парке все важно, все имеет значение. Кстати, книга, помимо всего прочего, рассказывает и о знакомстве Фанни с новым домом. Мэнсфилд становится одним из основных персонажей романа по той же причине, по какой Нью-Йорк не раз становился главным героем многих фильмов и телесериалов, таких как "Таксист", "Энни Холл", "Сайнфелд", "Секс в большом городе". Мэнсфилд или Нью-Йорк – это не просто географические точки на карте; это особая атмосфера, настроение, культура. Каждый из них обладает собственным климатом, диктует свои условия.
Вероятно, поэтому Бертрамы и Крофорды моего поколения – дети Манхэттена – имели надо мной такую власть. Их манера держаться несла в себе дух волшебного места, где они обитали. Крофорды, те вообще олицетворяли нечто большее, чем Мэнсфилд, – Лондон, в котором они выросли; город, окруженный тем же ореолом, что сейчас Нью-Йорк. На их фоне и Бертрамы казались провинциалами. Крофорды принесли с собой блеск и дыхание столицы. Они казались такими искушенными, сведущими во всем, уверенными в себе.
В какой-то момент молодые люди принимаются обсуждать весьма модное для того времени занятие – "переустройство" или, говоря современным языком, "реконструкцию" поместья. Мэри со свойственной городской жительнице небрежностью заявляет:
– Будь у меня собственная усадьба, я была бы премного благодарна любому мистеру Рептону [известному ландшафтному дизайнеру], лишь бы он взялся за это и с помощью моих денег навел там всю красоту, на какую способен; и покуда он все не закончит, я ни разу ни на что и не гляну.
Красота за деньги: мисс Крофорд не просто кичится своим состоянием, она демонстрирует свое безмятежное столичное отношение к окружающему ее миру – лондонцы не опускаются до мелочей, достаточно им щелкнуть пальцами, и весь мир сам вскакивает и начинает суетиться.
Можно ли считать Мэри заносчивой выскочкой? В какой-то степени да. Впрочем, это было ее обычное поведение. Она очаровывала всех вокруг. Однако я только сейчас осознал, что это значит. Все-таки "очаровывать" это глагол, действие, а не просто черта или качество. Очарование Мэри не сравнить с очарованием Элизабет Беннет и Кэтрин Морланд; у них это было естественным продолжением их индивидуальности. Мэри же сознательно задавалась целью расположить к себе людей. Она исполняла роль, играла, действовала. (Я еще раз убедился в том, насколько важна тема пьесы для романа, насколько гениальна задумка сделать ее ключевым элементом сюжета, ведь почти все герои книги постоянно притворяются.) Но поведение мисс Крофорд в определенной степени противоречит здравому смыслу. Зачем той, которая затмевает всех своим блеском, доказывать свое великолепие каким-то жалким провинциалам? Очень просто: таким, как она, жизненно необходимо постоянное подтверждение того, что вы знаете об этом великолепии. Какими бы уверенными в себе ни казались Мэри и ей подобные, они на самом деле не до конца убеждены в собственном превосходстве над окружающими.
Мэри Крофорд была до жути похожа на жену моего друга. Тем вечером, когда мы познакомились, она совершенно очаровала меня своими рассказами, находчивостью, дерзостью и смешливостью, но лишь теперь, вспоминая нашу встречу, я понял, насколько все было продуманно и выверенно. Разумеется, я поддался ее обаянию – так и предполагалось. Ну конечно! Жена моего друга поступила со мной так же, как Крофорды поступили с обитателями Мэнсфилда – и с читателями.
Наконец-то я начал понимать изящную сюжетную паутину, сплетенную Остин в "Мэнсфилд-парке". Пока Мэри соблазняла Эдмунда, а Генри – Фанни, писательница следила за тем, чтобы их шарм подействовал и на читателей. Обаяние Крофордов – не случайный просчет автора, не сумевшего справиться с персонажами; наоборот, именно так все и было задумано. Остин снова перехитрила меня, совсем как в "Эмме" и в "Гордости и предубеждении". Она сама спланировала мою реакцию на тех или иных героев, чтобы потом показать мне, на что я купился. Она хотела, чтобы я начал симпатизировать Крофордам, а затем предложила подумать, что меня к этому подтолкнуло. Но на сей раз я понял ее мысль далеко не сразу.
Можно, конечно, предположить, что жена моего приятеля прилагала усилия, дабы понравиться мне, поскольку я был его давним другом. Но, по большому счету, никакие причины или поводы для того, чтобы очаровывать меня, ей не требовались. К тому же (как восхитительно вымысел перекликается с реальностью!) она сама была когда-то актрисой – пробовала играть в студенческом театре, но потом бросила, заявив: "Лучшее, на что я гожусь, – это роль в рекламе шампуня". Вместо этого она начала изучать право: "Как юристу мне достанутся гораздо более выигрышные роли, чем как актрисе". Она гордилась своим умением "обрабатывать" знакомых и хвасталась, что способна оказывать влияние на присяжных, внушая им то, что нужно ей.
Подобно Крофордам, она управляла чувствами других людей ради собственного удовольствия, ради возможности увериться в силе своих чар. Мэри тоже с легкостью просчитывала поведение и реакцию окружающих. Эдмунд как-то признался Фанни:
– Я не знаю никого, кто бы так хорошо разбирался в людях… Она, без сомнения, понимает тебя… а что до некоторых других, я могу представить, по иным ее живым намекам, по нечаянно сорвавшимся с языка словам, что если бы не свойственный ей такт, она могла бы с такою же точностью отозваться о многих.
Что касается жены моего друга (да и его самого, ведь он тоже мог гордиться своей проницательностью), то чувство такта никак не мешало им высказывать мне свои соображения насчет наших общих знакомых, начиная с ярлыка "она привереда" и заканчивая выводом, что любительница двенадцатидолларовых десертов приобрела себе роскошного бойфренда, "словно купила красивенькую книжку". Лишь тогда мне вдруг пришло в голову, что точно так же эти двое обсуждали с другими и меня, и точно так же манипулировали мною.
В "Мэнсфилд-парке" дела обстояли схожим образом. Когда Мэри успокаивала Фанни после очередных ядовитых нападок миссис Норрис, ею вполне могла двигать искренняя отзывчивость (как остроумно заметила Остин, "истинно добрые чувства, которые почти одни ею сейчас и руководили"), но при этом мисс Крофорд манипулировала сразу двумя людьми. Она точно знала, что путь к сердцу Эдмунда лежит через Фанни, а к сердцу Фанни – через ее брата Уильяма, моряка, единственного члена родной семьи, к которому она была сильно привязана. И действительно, стоило Мэри начать расспрашивать о нем и выражать желание познакомиться с ним, Фанни "не могла устоять перед столь понятной лестью и невольно слушала и отвечала куда оживленней, чем хотела бы".
Миссия выполнена. Но Мэри не могла без манипулирования. Она манипулировала сэром Томасом и леди Бертрам, она даже манипулировала – без всякой на то необходимости – миссис Норрис. Однако настоящий мастер-класс по манипулированию людьми преподал нам Генри, когда вздумал ухаживать за главной героиней. Вот он делится с сестрой планом завоевания Фанни:
– Не знаю, как вести себя с мисс Фанни… Она серьезная? Чудачка? Жеманница?.. Еще никогда я не проводил в обществе девушки столько времени, пытаясь ее развлечь, и так мало в том преуспел!.. Я должен попытаться взять над нею верх. Всем своим видом она мне говорит: "Вы мне не понравитесь. Ни за что не понравитесь", а я говорю, что понравлюсь.
Когда же Мэри попыталась уговорить его не разбивать сердце столь ранимого создания, как Фанни Прайс, брат отвечает:
– Нет, я не причиню ей зла, этой милой малышке! Мне только и надо, чтоб она смотрела на меня добрыми глазами, улыбалась мне и заливалась краской, берегла для меня место подле себя, где бы мы ни оказались, и мигом оживлялась, когда бы я на него садился рядом и заводил с нею разговор, пусть думает, как думаю я, пусть ее занимает все, что меня касается, и что доставляет мне удовольствие, пусть постарается задержать меня в Мэнсфилде, а когда я уеду, пусть чувствует себя навеки несчастливой.
Эта речь представляет собой шедевр искусства манипуляции. Зачарованно следуя за оратором, мы и сами не замечаем, каким образом приходим к заключению, которое вовсе не собирались делать.
На самом ли деле Генри влюбился в Фанни? Сначала я не сомневался, что он и сам в это верит; но позже возник вопрос: что могла значить Фанни для такого человека, как он, и что значила дружба с Фанни для его сестры? Мэри говорила: "…с помощью моих денег навел там… красоту". Крофорды жили в мире вещей, приобретенных для собственного удовольствия; думаю, и к людям они относились так же, как к вещам. В этом смысле богатые манхэттенские детки недалеко ушли от Крофордов. Слова моих друзей – "словно купила красивенькую книжку" – не отличались добротой, зато были весьма метки.
Намерения Генри кажутся еще более гнусными при мысли о том, какого рода сокровище он хотел заполучить. Фанни была хорошенькой девушкой, но что действительно зацепило мистера Крофорда, так это ее встреча с братом Уильямом, произошедшая спустя пару месяцев после домашнего спектакля. Тем самым братом Уильямом, о котором ее расспрашивала Мэри. "…Как она заливается румянцем, как блестят у ней глаза, как она захвачена, с каким глубоким интересом слушает брата… Генри Крофорду хватало душевного вкуса, чтоб оценить то, что он видел…" "Душевный вкус" – какое тошнотворное словосочетание! Лучшие черты характера Фанни Генри низводит до свойств хорошего вина или изысканного блюда, которое можно выбрать, купить, отведать и оценить.
Больше всего меня бесило не то, что за внешним лоском моих гламурных приятелей скрывались весьма сомнительные моральные ценности, и не то, что они перемывали мне (как, впрочем, и всем остальным) косточки; а то, что они относились ко мне, как к предмету, существующему для их удовольствия. Они не просто безумно любили поразвлечься сами, но ясно давали понять, что им безумно нравится, когда их развлекают. Подобно Генри Крофорду, которому "было совсем не по вкусу подолгу жить под какой-нибудь одной крышей либо ограничивать себя каким-нибудь одним обществом", они не желали скучать ни секунды. До меня начало доходить, что рядом с ними я не расслабляюсь ни на минуту – как странно, ведь мы так много времени проводили вместе! И я постоянно оставался в вечном напряжении, был начеку, чтобы в любой момент выдать красное словцо или смешную историю.
Моя личная жизнь, полная переживаний и оплошностей, превратилась в серию кратких комических зарисовок, которыми я веселил своих "друзей". В определенном смысле такая публичность имела свои плюсы – боль разочарования отходила на второй план; но в то же время, мои "анекдоты" не предполагали ответного сочувствия или сопереживания. Признаться, я сам сделал все для того, чтобы ко мне относились, как к шуту гороховому, с готовностью валял дурака ради места за общим столом. Но, должен заметить, особого выбора "роли" у меня и не было. С такими людьми нельзя откровенничать (тут же обзовут за глаза "привередой"), невозможно даже оставаться самим собой. В конце концов я все же понял, что был для них настоящей игрушкой: они могли не вспоминать обо мне неделями, а потом "доставали" когда вздумается из ящика, играли – если моя болтовня казалась им интересной – и, заскучав, бросали.
В "Мэнсфилд-парке" события развивались по тому же сценарию; на это намекала Мэри, впервые услышав от Генри о его планах на сердце героини. Мария Бертрам вышла-таки замуж за богача-простофилю, и ее сестра Джулия (первый трофей повесы Крофорда в Мэнсфилде) уехала с молодоженами на время медового месяца (это было распространено во времена Остин). "Довольно с тебя двух ее кузин", – заявляет Мэри, уговаривая брата оставить свои намерения в отношении Фанни. "Все дело в том, что… тебе не на кого обратить внимание, а без этого ты никак не можешь… если ты и вправду намерен завести с нею флирт, ты никогда меня не убедишь, что это благодаря ее красоте, а вовсе не из-за твоего безделья и безрассудства". На тот момент Фанни была для Генри не более чем развлечением наряду с верховой ездой или охотой. Сам мистер Крофорд выразился следующим образом: "Ну, и как… развлекаться в дни, свободные от охоты?"
Бертрамы, Крофорды… Но почему же Остин столь нелестно отзывается об аристократии, если сама принадлежит к этому сословию и любит его? Потому что ни то, ни другое не верно. Вопреки сложившемуся мнению, Остин не была аристократкой и аристократию не жаловала (что подтверждают все ее книги, и "Мэнсфилд-парк" в особенности). Ее героини чаще всего имели кое-какие деньги, но богатыми их точно не назовешь, и мужья им доставались не самые состоятельные; настоящих толстосумов Остин делала изрядными подлецами, при этом чем внушительнее кошелек – тем подлее персонаж.
Отец Джейн был священником, и большинство ее родственников – дяди, братья, друзья – трудились на церковном, юридическом либо военном поприще. Да, все они имели благородное происхождение, но не относились к знати. Остины жили в достатке, но не более того; не владели ни землями, ни титулами в отличие от семей, описываемых Джейн. Если бы Бертрамы и снизошли до общения с Остинами, то это было бы весьма поверхностное знакомство; в лучшем случае семью Джейн изредка приглашали бы на балы вместе с остальными уважаемыми семействами округи.
Элизабет Беннет и ее сестер не обременяли домашними обязанностями; леди Бертрам и ее дочери были выше этого – они проводили время за изящным рукоделием, которым принято было развлекаться у знатных дам в те времена. А вот маленькие Джейн и Кассандра с утра до вечера хлопотали по хозяйству: они шили одежду для себя, отца и братьев, помогали матери на скотном и птичьем дворах, на кухне и в саду, пекли хлеб, варили пиво, варенья, желе и даже брались за грабли во время сенокоса.
После смерти преподобного Остина его дочери (Джейн было двадцать девять) не унаследовали по тысяче фунтов, на которые могла претендовать каждая из девочек в семье Беннет, и уж тем более по двадцать тысяч – а вот Мэри Крофорд такая сумма принадлежала с рождения. Сестры Остин вообще не получили ровным счетом никакого наследства. Они полностью зависели от других, то есть от матери, чье состояние тоже было очень невелико, и прочей родни. Именно из-за отсутствия денег Джейн и Кассандра до конца своих дней жили вместе с матерью и еще одной женщиной в маленьком домике, который предоставил в их распоряжение добрый родственник.