Я решил посвятить диссертацию понятию сообщества в английской литературе XIX века. За главой об Остин должны были последовать главы о Джордже Элиоте (да, тот самый "Мидлмарч", когда-то наводивший на меня тоску и ужас) и Джозефе Конраде. Тема была мне очень близка, поскольку сам я получил бесценный жизненный опыт, став в старших классах членом молодежного еврейского движения. Многие считают это пустой тратой времени и закатывают глаза, вспоминая, как по настоянию родителей им пришлось присутствовать на каком-то идиотском празднике вместо того, чтобы спокойно курить в кустах и обжиматься с девчонками.
Но для нас с друзьями все было по-другому. Нашим "предводителям" было чуть за двадцать, все они являлись выходцами из движения, так что мы всё организовывали сами. Мы искали собственные моральные ценности, искали себя. Это движение было национальным, с филиалами в разных регионах и лагерями, куда дети приезжали из невиданных далей вроде Орегона и Иллинойса. Мы, как могли, старались создать собственный мир, или хотя бы мировоззрение; мы находили то, чего нам так не хватало в школьных джунглях: чувство общности, веру в идеалы, ощущение причастности к чему-то большему, чем ты сам.
Одним словом, мы создали сообщество. У нас была мечта переехать в Израиль и жить в кибуце – еврейской версии коммуны. Мы хотели делиться с друзьями всем, что имели, и быть всегда вместе. Как бы наивно это ни звучало, мечтая о таком мире, мы в нем жили. Мы собирались десятками или сотнями, встречались, путешествовали, проводили вместе выходные, каникулы, летние месяцы; мы пели, играли в игры, жгли костры, беседовали ночи напролет.
Мы обсуждали социальную справедливость и реформы, идеализм и самопознание, каково быть евреем и каково быть человеком. Мы говорили до тех пор, пока не слипались глаза, просто затем, чтобы быть вместе, чувствовать друг друга рядом. Мы собирались изменить мир, но незаметно менялись сами. Там я нашел ближайших друзей, самого себя, научился размышлять о мире. Там я впервые поцеловал девочку и, спустя пару лет, потерял девственность. Именно там я чувствовал себя по-настоящему дома.
Вместе мы пытались сбежать от серых школьных будней, и – это было ясно уже тогда – многие из нас таким образом сбегали от своих семей. Для подростков подобное желание естественно, но у меня были на то особые причины.
Дела дома были плохи; впрочем, как всегда. Отец измывался не только над нами, но и над матерью.
Не знаю, что для меня было тяжелее. Даже в подростковом возрасте меня с мамой всегда связывала первобытная, слепая, безусловная любовь; мне было хорошо просто находиться рядом с ней. Иногда после школы мы устраивались на кухне, и она рассказывала мне о своем счастливом детстве в Торонто до встречи с моим отцом. (Некогда она тоже участвовала в еврейском движении и прекрасно меня понимала. Отец был настроен неоднозначно. Ему нравилось, что я при деле до тех пор, пока я не принимал разговоры о кибуце всерьез.) Даже тогда я подсознательно понимал, что, слушая маму, я помогаю ей прийти в себя, восстановиться после нападок и насмешек отца. Она тоже всегда старалась защитить и утешить меня. Мы заключили негласный союз против общего врага, хотя никогда не решились бы сказать об этом вслух.
Но, стоило отцу ворваться в дом, каждый спасался как мог. Он проявлял чудеса изобретательности, выбирая способы помучить ее. Воспоминание из глубокого детства: мама заходит в гостиную позвать нас к ужину – она стояла над плитой полдня. Не обращая на нее внимания, отец продолжает читать газету. Да он скорее сгорит в аду, чем оценит ее усилия. Через долгих полчаса, когда стало казаться, что мамин зов мне приснился – не мог же отец вообще не заметить ее, правда? – я, чувствуя невыносимый голод, решился спросить: "Разве мама не сказала, что все давно готово?"
Вот так вели себя родители, и это еще были тихие, мирные вечера – иногда они кричали друг на друга, стоило отцу переступить порог. Дни проходили в нескончаемых битвах, слова обращались в оружие. Спустя годы я как-то поссорился со своей девушкой прямо перед ужином. Я сидел за столом, натянутый как струна, кусок в горло не лез, и тут я испытал давно забытое чувство. "Ну да, – подумал я. – Совсем как в детстве".
Неудивительно, что я цеплялся за еврейское движение, как кошка за дерево. Мы так же цеплялись и друг за друга, мои друзья и я; мы, в каком-то смысле, спасали свои шкуры.
Отрочество прошло. Я поступил в колледж, но остался в движении в роли "предводителя" – советчика, лидера. Потом все мы, конечно, переросли это увлечение. Наши пути разошлись, и я блуждал в огромном мире, тоскуя по делам давно минувших дней, и спрашивал себя, испытаю ли когда-нибудь вновь подобное чувство общности. Спустя семь лет, переехав в Бруклин, я был как никогда далек от нашего сообщества; сидел в пустой квартире, погрузившись в работу. Колледж остался позади, мои коллеги по аспирантуре окопались в завалах собственных диссертаций, а немногочисленные друзья разъехались по всей стране.
Один мой друг стажировался в университете Бостона, другой изучал религиоведение в Чикаго, моя приятельница воспитывала детей в Канзасе, еще один друг снимал кино в Калифорнии. Моя подруга, та, что знала меня лучше, чем я сам, – последняя ниточка, связывающая меня с движением, – осела в Нью-Гэмпшире и открыла собственную дизайнерскую компанию. Каждый жил своей жизнью, с возрастом все больше отдаляясь от других. Мечта снова испытать ощущение сплоченности, причастности к чему-то казалась недосягаемой. Поэтому, когда пришло время выбирать тему диссертации, я решил изучать то, чего мне так не хватало в реальности. Я поступил как настоящий мудрец. Раз не могу жить в сообществе, буду проводить дни в размышлениях о нем.
Прошло еще два года в Бруклине. Незавершенная глава об Остин преследовала меня, как хроническая болезнь; утешала лишь аспирантская присказка: закончил первую главу – считай, полпути к кандидатской степени пройдено, поскольку ты уже набил руку.
Я решил начать с Остин не только потому, что любил ее книги, но и потому, что ее творчество – отличный отправной пункт для моих исследований. Ведь она всегда изображала сообщество в самом традиционном смысле этого слова – как размеренный, устоявшийся сельский мирок среди зеленых лугов и полей, где все друг с другом знакомы и каждый на своем месте. Точная копия того, что я надеялся однажды обрести в собственной жизни! Я решил сосредоточиться на своих любимых книгах: "Гордости и предубеждении" и той, что со временем по-особому отозвалась в моем сердце и очень точно отражала мое теперешнее настроение, – "Доводах рассудка".
Последняя работа Остин выделяется среди прочих ее сочинений необыкновенной глубиной чувств и многослойной эмоциональной текстурой. Роман пронизан тоскливым, осенним настроением, погружающим нас в мир ностальгии и сожалений о несбывшемся, что не свойственно другим произведениям писательницы. "Доводы рассудка" – роман об одиночестве и потере – был закончен менее чем за год до кончины Остин. Знала ли она, что умирает (непонятная болезнь поразила ее в середине работы над книгой и долгое время то подкрадывалась, то отступала), – сложно сказать. Но известно, что когда Остин писала роман, ей исполнилось сорок лет; "Доводы рассудка" – взгляд зрелой женщины, переходящей на новый жизненный этап.
С первых строк понятно, что эта книга особенная. Героиня, Энн Эллиот, не из числа юных девушек лет семнадцати-двадцати, как Кэтрин Морланд или Элизабет Беннет, перескакивающих во взрослую жизнь навстречу романтическим приключениям. Энн исполнилось двадцать семь. Это не так уж много по нашим меркам, но по тем временам, ее лучшие дни остались далеко в прошлом. "Роман" ее жизни уже прочитан, и конец оказался несчастливым. Восемь лет назад она без памяти влюбилась в блистательного молодого морского офицера по имени Фредерик Уэнтуорт. Образ Фредерика во многом списан с брата Джейн Остин, Фрэнка. Оба стали капитанами в раннем возрасте, оба участвовали в бою при Сан-Доминго. Даже их имена созвучны: Фрэнк и Фредерик. Оба вернулись целыми и невредимыми с опасной службы и оба готовились к женитьбе, но лето 1806 года, когда Фрэнк женился на своей невесте, обернулось трагедией для Энн и капитана Уэнтуорта.
Он "блистательный молодой человек, прекрасный собою, с высокой душою и умом", она "чрезвычайно хорошенькая девушка, способная чувствовать и наделенная сверх того скромностью, вкусом и благородством". Но Энн Эллиот происходила из столь знатной семьи, что по сравнению с ней Бертрамы из "Мэнсфилд-парка" кажутся поборниками равноправия. Поклонника без денег и родословной в этом доме ни во что не ставили. Отец Энн, сэр Уолтер – злобный, пустой и тщеславный, – счел "союз неравным и унизительным" и "отвечал таким удивлением, таким молчанием, такой холодностью, что не оставил дочери ни малейшей надежды" (при этом он не давал за ней приданого). Мать Энн, леди Эллиот, сердечная и достойная женщина, чьи здравые суждения всегда спасали мужа от худших проявлений его характе ра, могла бы вмешаться и восстановить справедливость, но она умерла, когда Энн исполнилось четырнадцать, а ее место заняла лучшая подруга леди Эллиот, леди Рассел.
В отличие от отца героини – достоинства Энн были выше понимания сэра Уолтера – леди Рассел души не чаяла в девушке, но и она не выказала восторга, узнав о помолвке. "Энн Эллиот, с ее славным именем, красотою, умом, – и в девятнадцать лет погубить себя… Энн Эллиот – такая юная; никто еще не знает ее, и достаться первому встречному, без средств, без связей!" Все тот же снобизм под маской доброты и участия. Лишившись поддержки единственного друга, Энн разорвала помолвку. Уэнтуорт уехал уязвленный до глубины души, а Энн, чья красота быстро увяла, а дух был сломлен произошедшим, осталась лицом к лицу с горькими и бесплодными сожалениями.
Спустя восемь лет героиня одинока как никогда, одинока как ни одна из прежних героинь Остин. Даже у Фанни Прайс были кузен Эдмунд, брат Уильям и искренняя, хоть и безучастная, привязанность тети, леди Бертрам. Но у Энн осталась только леди Рассел со всеми ее достоинствами и недостатками. Девушка не смогла забыть капитана Уэнтуорта, отказала местному джентльмену, просившему ее руки пару лет спустя после Фредерика, и теперь у нее едва ли был шанс устроить будущее с кем-то еще. Ее младшая сестра Мэри вышла замуж за Чарлза Мазгроува (того самого джентльмена, который сперва сделал предложение Энн). Ее старшая сестра Элизабет, холодная и злая, как отец (благодаря сходству характеров она стала его любимицей), относилась к Энн ужасно. Собственная семья отвернулась от героини, которая "в глазах отца и сестрицы была совершенное ничто. Ее сужденья не спрашивали, с ее желаньем не считались – она была всего-навсего Энн – и только".
У Фанни Прайс был Мэнсфилд-парк, но Энн Элиот хотели лишить даже любимого дома. Сэр Уолтер, руководствуясь собственными представлениями о том, чего заслуживает человек столь благородного происхождения, как он, нажил кучу долгов, и ему пришлось сдать поместье в аренду и переехать в Бат. Элизабет, конечно, отправилась с ним, но ее компаньонкой оказалась не сестра, которую она совершенно не ценила, а ушлая молодая вдовушка по имени миссис Клэй. Льстивая и податливая миссис Клэй приложила немало усилий, чтобы заслужить благосклонность старшей мисс Эллиот.
А Энн предстояло жить у Мазгроувов в роли незамужней тетушки, которую сама Остин не раз примеряла на себя. Отныне Энн будет заботиться о племянниках и слушать, как вечно обиженная на всех сестра Мэри плачется, что ее притесняют. Она будет играть контрдансы для жизнерадостных, прелестных сестричек Чарлза, Генриетты и Луизы (которые куда больше походили на персонажей Остин, чем Энн Эллиот). Она будет выслушивать жалобы родственников друг на друга и мирить их по мере возможности, а сама при этом станет держаться в тени, как и подобает старым девам. Энн считала, что это урок для нее: "…сколь мало значим мы за пределами своего круга". Однако Энн Эллиот и в своем кругу оставалась невидимкой.
У меня, понятно, была совсем иная ситуация, но я хорошо понимал ее чувство одиночества и тоски. Я не терял дом или кого-то из родителей, но сделал все возможное – все, что потребовалось, – чтобы сбежать и от того, и от другого как можно дальше. Я хотел быть сам по себе – и стал. Только я как-то не ожидал, что буду сам по себе до такой степени. Когда ты молод – учишься в старших классах или колледже, когда тебе едва за двадцать, – то принимаешь друзей как данность. Естественно, они всегда будут рядом. Куда они денутся? Зачем утруждаться поиском новых? И вот неожиданно – совершенно неожиданно, – вокруг никого. Кто-то переехал, кто-то женился, все вечно заняты, и толпа друзей и приятелей, всегда тебя окружавших, словно испарилась.
Я по-прежнему не собирался жениться, но и оставаться один тоже не хотел. Однако, как и Энн Эллиот, мне понемногу начинало казаться, что теперь я буду всегда одинок. Мне нравилось жить самостоятельно, не ощущая давления отца, но, сколько ни тяни, глава об Остин когда-нибудь да будет закончена. Хотя очень часто у меня не хватало сил даже взяться за нее. С трудом заставив себя выбраться из кровати, я сидел и пялился в пустоту. Время останавливалось, часы обличающе указывали на меня стрелками, кошка смотрела в упор, явно размышляя, не околел ли хозяин. Я чувствовал себя уродливым и ненужным. Энн, выражаясь языком Остин, была подавлена – то бишь, в депрессии, – и я, прямо скажем, тоже.
Обстоятельства, с которыми столкнулась героиня, несомненно, отражают события из жизни писательницы. Незадолго до того, как Джейн исполнилось двадцать пять, ей внезапно объявили, что отец покидает свой пост, – он был священником прихода в течение сорока лет. Это означало, что родителям и Джейн с Кассандрой придется переехать – как и сэру Уолтеру – в Бат. Новости стали сильнейшим потрясением для всей семьи; но на то, чтобы свыкнуться с ними, не было времени. Всего через пару месяцев домашний очаг, у которого Джейн провела всю жизнь, должен был прекратить свое существование.
С друзьями пришлось расстаться, с привычным миром – тоже. Многие вещи не повезли в Бат, а продали или отдали брату Джеймсу и его жене Анне – они в скором времени собирались занять семейное гнездо Остинов. Новым хозяевам досталось пианино, на котором Джейн когда-то училась играть; с детства знакомые картины и мебель; отцовская библиотека – "мои книжки", – говорила Остин. Можно представить, какую ценность они для нее представляли! Писательницу даже принуждали расстаться с одной значимой для нее личной вещью, но она решительно отказалась. "Я не позволю Щедрости диктовать мне свои законы, я не решусь отдать мое бюро Анне до тех пор, пока эта мысль не придет в голову мне самой", – писала она Кассандре. Ее лишили привычной жизни, налаженного сельского быта, изгнали из единственного дома, который она знала.
Спустя еще четыре года после переезда, прошедших в попытках прижиться на новом месте, на семью обрушился новый удар судьбы, также отраженный в истории Энн, – умер любимый отец Остин. "Потеря такого Отца должна ранить, разве мы животные? Разве можем не ценить отцовскую нежность?" – писала она Фрэнку. Конечно, нельзя проводить параллель между сэром Уолтером и миссис Остин, но мать Джейн была женщиной непростой, нервной и мнительной; Остин нередко высмеивала ее перед Кассандрой. И несомненно, писательница больше любила отца, так же как Энн сильнее любила мать.
После смерти преподобного Остина минули еще четыре года полной неопределенности, прежде чем мать и дочки нашли постоянный дом. Джейн, написавшая до двадцати четырех лет три романа – первые черновики "Гордости и предубеждения", "Чувств и чувствительности", "Нортенгерского аббатства", отложила перо на восемь лет. Единственное, что сохранилось, – начало произведения под названием "Уотсоны", заброшенного через несколько дюжин страниц. Может быть, судьба предыдущих работ повлияла на желание Остин писать? ("Гордость и предубеждение" отвергли, даже не глянув; "Нортенгерское аббатство" купили за десять фунтов, но до публикации дело не дошло.) Или, чтобы писать, ей не хватало спокойной обстановки и уверенности в завтрашнем дне?
Конечно, и то, и другое влияло на писательницу. Но история Энн подсказывает, что, кроме того, всегда жизнерадостная Остин в то время страдала от затяжной депрессии. "Уотсоны" – книга о незамужних сестрах, ломающих голову, как избежать нищеты, когда умрет их больной отец-священник. За строками произведения легко угадываются обстоятельства, в которых оказались Джейн и Кассандра. В отзывах о романе то и дело мелькают эпитеты "безрадостный", "тоскливый" и "пессимистичный". По словам одного критика, Остин "словно пытается преодолеть некое давление, скованность и тяжесть, которые вредят ее стилю". За пару месяцев до смерти отца писательницу постигла еще одна утрата: ушла из жизни Анна Лефрой, ее "вторая мать", важнейший для нее человек со времен раннего детства. Неудивительно, что Остин не находила в себе сил писать.
И еще одно обстоятельство, должно быть, дополнило образ Энн и придало роману такой печальный настрой. В возрасте двадцати семи лет Остин отклонила последнее – она это прекрасно понимала – предложение выйти замуж. Претендентом стал Гаррис Бигг-Уизер, брат трех ее подруг и наследник огромного имения. Однако молодой человек был застенчив и неловок, к тому же на пять лет младше Остин. Сначала она дала согласие, но, промучившись всю ночь, наутро расторгла помолвку. Это решение стало неким водоразделом в ее жизни. Начиная с того времени, пишет биограф писательницы Клэр Томалин, она "причисляла себя к старым девам", раз и навсегда примирившись с участью незамужней тетушки. Джейн Остин была не одинока, но в некотором смысле навсегда осталась одна. В лице Энн она создала героиню, "заглядывающую" в ту же пропасть.
Эта история не случайно начинается осенью, и Энн, столь непохожая на прочих героев Остин, не просто так погружена в мысли о прошлом. Во время прогулки с Генриеттой, Луизой и другими молодыми людьми Энн не участвует в общей болтовне, она печально думает о том, что год близится к своему концу. Обычно романы Остин полны иронии, но в этом произведении живой поток речи замедляется, невольно обретая размеренный, грустный ритм. Энн Эллиот по-своему наслаждается прогулкой:
Она старалась радоваться самой ходьбе и, глядя на прощальную улыбку года, какою провожал он поблеклые травы и порыжелую листву, перебирала в уме несчетные поэтические описания осени, совсем особенной поры, так воздействующей на воображение и чувства, что всякий сочинитель, достойный сего названия, уж непременно ей посвятил либо несколько нежных стихов, либо прозаический опыт.
Тут Энн, взглянув на спутников, сбивается с мысли, но при этом еще сильнее ощущает свою непричастность к безмятежному танцу юности: