- Усохни! - выкрикнула она.
- Послушай, если уж на то пошло, просто остановись и выпусти меня. Я могу и пройтись пешком.
Она тут же втопила до упора. Мы неслись по улицам центральной части города. Я сидел, вцепившись в сиденье, и обдумывал возможность выпрыгнуть из машины. Скоро движение на дороге заметно поредело. Мы были в двух милях от Банкер-Хилла, в восточной части города, в районе заводов и пивоварен. Камилла сбавила скорость и приняла к тротуару. Мы остановились возле низкого закопченного забора. За ним громоздились штабеля стальных труб.
- Почему здесь? - осведомился я.
- Ты же хотел прогуляться - иди.
- Да нет, я лучше прокачусь.
- Выметайся. Я не шучу. Возьми любого кто никогда не держал в руках ружье, и он будет стрелять лучше тебя! Давай, убирайся!
Я вытащил сигареты и предложил ей.
- Давай обсудим твой постулат.
Она выхватила пачку, швырнула ее мне под ноги и пригвоздила меня своим свирепым взглядом.
- Я ненавижу тебя. Господи, как же я тебя ненавижу!
Пока подбирал сигареты, ночь и весь заводской район трепетали от мощи ее отвращения. Я все понял. Нет, она не ненавидела Артуро Бандини. На самом деле она ненавидела тот факт, что он не соответствует ее стандартам. Она хотела любить его, но не могла. Ей бы хотелось, чтобы он был как Сэмми - спокойный, молчаливый, жестокий, отличный стрелок, хороший бармен, который видел бы в ней официантку и ничего больше. Я вылез из машины, ухмыляясь, потому что знал, как мне обидеть ее.
- Спокойной ночи, - сказал я. - Какая восхитительная погода. Я с удовольствием прогуляюсь.
- Надеюсь, что ты не выберешься отсюда и твой труп найдут утром в канаве.
- Постараюсь оправдать твои надежды.
Когда она отъезжала, то разрыдалась, боль раздирала ее душу. Одно было очевидно: Артуро Бандини не пара для Камиллы Лопес.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Хорошие дни, богатые дни, страницы прибывают одна за другой, удачные дни, важная тема, история Веры Ривкен, листы заполнялись текстом, и я был счастлив. Невероятные дни, рента оплачена, в кошельке еще пятьдесят долларов, и целый день и всю ночь нечего делать, кроме как писать и обдумывать написанное. Ах, что за чудные дни, видеть, как рукопись растет, заботиться только о книге, о своих словах, возможно весьма важных, может быть, даже бессмертных, но самое главное, своих. Ох уж этот неукротимый Артуро Бандини, он целиком погружен в свой первый роман.
Но наступил вечер, когда душа моя совсем остыла, купаясь в безбрежном океане слов, ноги мои задеревенели. А чем заняты остальные люди на этой земле? Я должен был идти и посмотреть на нее - Камиллу Лопес.
Сказано - сделано. Все было как в добрые старые времена, наши взгляды встречались и разбегались. Но она изменилась, похудела, лицо осунулось, на губах появилась сыпь. Мы обменялись учтивыми улыбочками. Я дал ей чаевые, она поблагодарила меня. Монетку за монеткой я скармливал музыкальному автомату, выбирая ее любимые мелодии. Но она уже не танцевала, выполняя свою работу, и больше не смотрела на меня так часто, как это обычно бывало раньше. Может быть, виной всему Сэмми? Может, она скучает по этому парню?
- Как он? - спросил я, улучив момент.
- Надеюсь нормально, - ответила она, пожимая плечами.
- Не виделась с ним?
- Виделась, конечно.
- Плохо выглядишь.
- Да все нормально.
Я поднялся.
- Ну, мне пора идти. Просто заглянул посмотреть, как ты тут поживаешь.
- Спасибо, мило с твоей стороны.
- Да нисколько. Чего не заходишь?
Она улыбнулась.
- Может быть, зайду как-нибудь вечерком.
Камилла, милая, в конце концов ты пришла. Бросила камешек в мое окно, и я затащил тебя в комнату. Твое дыхание было сдобрено запахом виски, и я был озадачен, пока ты, слегка пьяная, сидела за печатной машинкой и хихикая, баловалась с клавиатурой. А когда ты повернулась и посмотрела на меня и свет упал на твое лицо, я увидел распухшую нижнюю губу и пурпурно-черный синяк под левым глазом.
- Кто ударил тебя?
И ты ответила:
- Автомобильная авария.
- Сэмми сидел за рулем другого автомобиля?
И ты расплакалась, пьяная и разбитая горем. И я смог прикоснуться к тебе, не затрепетав при этом от возбуждения. Я лежал рядом с тобой на кровати, обняв, и слушал, как ты рассказывала, что Сэмми ненавидит тебя, что ты поехала к нему в пустыню вечером после работы, а он дважды врезал тебе по лицу за то, что ты разбудила его в три утра.
- Зачем ты поехала к нему?
- Потому что я люблю его.
В сумочке у тебя была бутылка виски, и мы выпили ее, прикладываясь по очереди. А когда бутылка опустела, я спустился в магазин и купил еще, теперь уже большую бутылку. И всю ночь мы плакали и пили. Опьянев, я смог выговорить все, что накипело у меня на сердце, все те возвышенные слова и искусные сравнения, потому что ты рыдала по другому парню и ничего не воспринимала. Зато я сам внимал своим же словам и могу сказать, что Артуро Бандини был чертовски хорош той ночью, ведь он разговаривал со своей настоящей любовью. И этой любовью была не ты и даже не Вера Ривкен, это была просто его настоящая любовь. Да, я наговорил столько прекрасного в ту ночь, Камилла. Я стоял на коленях перед тобой и, держа тебя за руку, вещал: "Ах, Камилла, ты пропащая девушка! Разожми свои длинные пальцы и верни мне мою изможденную душу! Поцелуй меня своими губами, ибо изголодался я без мексиканского хлеба. Вдохни аромат потерянных городов в пылкие ноздри и дай мне умереть, положив руку на мягкие контуры твоей шеи, такой нежной, подобной белизне полузабытых южных берегов. Возьми жажду этих беспокойных глаз и скорми ее по глоточку осенним кукурузным полям, ведь я люблю тебя, Камилла, и имя твое священно, как имя мужественной принцессы, что умерла с улыбкой за свою навсегда потерянную любовь".
Я был пьян в ту ночь, Камилла, пьян от бутылки виски за 78 центов, и ты была пьяна и от виски, и от горя. Я вспоминаю, как, выключив свет, совершенно голый, если не считать ботинка, который никак не хотел сниматься, я обнял тебя и уснул, упокоившись под монотонные всхлипывания и ощущая соль твоих слез, капающих на мои губы и думая о Сэмми и его уродливой писанине. Нет ничего удивительного, что он ударил тебя! Этот кретин! Ведь даже пунктуация в его рассказах ужасна.
Когда мы проснулись, нас обоих мутило. Твоя опухшая губа раздулась до невероятных размеров, а синяк под глазом стал зеленым. Ты встала, пошатываясь подошла к раковине и стала умываться. Сквозь плеск воды я слышал твои стоны. Я подсматривал, как ты одевалась. Я ощутил на лбу твой прощальный поцелуй, и меня чуть не стошнило. Затем ты вылезла в окно, и я слышал, как побрела ты по склону, как трава шуршала и мелкие веточки трещали под твоими нетвердыми шагами.
Я пытаюсь восстановить всю хронологию тех событий. Дни почти не отличались друг от друга, будь то зима, весна или лето. Ели бы не ночь, спасибо темноте, мы бы не замечали, что один день закончился и начался другой. Я написал 240 страниц, и финал был не за горами. Жизнь протекала плавно и спокойно. Но вот будет закончен роман, рукопись отправится к Хэкмуту, и тогда тра-ла-ла, начнутся муки и страдания.
Это произошло в тот раз, когда мы ездили на Терминал, Камилла и я. Терминал - искусственный остров, этакий длинный земляной палец, указывающий на Каталину. Сплошные консервные фабрики, запах рыбы, грязно-коричневые строения, японцы, белый песок, исчерченный широкими мостовыми и японские детишки, играющие в футбол. Камилла была раздражена, последнее время она слишком много пила, и ее глаза остекленели. Мы оставили машину на обочине и пошли на пляж. Берег был каменистый, расщелины кишели крабами, крабы были повсюду. Но они переживали не лучшие времена, потому что за ними охотились чайки. Эти наглые птицы галдели и дрались между собой. Мы сели на песок и стали наблюдать за сварой. Камилла сказала, что они прекрасны, эти чайки.
- Ненавижу их, - возразил я.
- Ты! - вспыхнула Камилла. - Ты все ненавидишь!
- Да ты посмотри на них, - попытался объясниться я. - Чего они привязались к этим бедным крабам? Крабы их не трогают. Так какого черта они с ними так поступают?
- Крабы, - поморщилась Камилла, - брр…
- А я презираю чаек, они жрут все подряд, и чем дохлее добыча, тем для них лучше.
- О Господи, смени пластинку! Вечно ты все испоганишь. Какая тебе разница, что они едят?
Неподалеку стайка детишек-японцев играла в футбол. Им было не больше двенадцати. Один очень здорово бросал мяч. Я повернулся к морю спиной и стал следить за игрой. Парнишка метнул мяч почти через все поле прямо в руки игроку своей команды. Я даже привстал от удивления.
- Смотри на море, ты, писатель, - позвала Камилла. - Ты же должен восхищаться красивыми вещами.
- Парень сделал красивый пас.
- Я часто приходила сюда раньше. Почти каждую ночь.
Я глянул на нее. Опухоль с губы почти спала, но синяк все еще не сошел.
- A-а, с другим писателем, - усмехнулся я. - С по-настоящему великим мастером, с гениальным Сэмми.
- Ему нравилось здесь.
- Он действительно непревзойденный специалист. А этот пейзаж, который он написал у тебя под левым глазом, просто шедевр.
- Он, по крайней мере, не выплескивал свое говно наружу, как ты, по любому поводу. Он знал, когда следует помолчать.
- Чушь.
Между нами назревала ссора. Я решил не усугублять, встал и пошел к пацанам. Она окликнула меня и спросила, куда это я направился.
- Поиграю в футбол, - сообщил я.
Она была оскорблена.
- С ними? С этими япошками?
Я побрел дальше.
- Не забывай, что с тобой случилось тогда ночью! - прокричала она вслед.
Я повернулся.
- Когда?
- А вспомни, как ты возвращался домой пешком.
- Мне понравилось. Автобусом безопаснее, чем с тобой.
Пацаны не взяли меня в свою игру, потому что у них было поровну игроков в каждой команде, но они разрешили мне судить матч. Потом команда, за которую играл парень с великолепной подачей, настолько оторвалась вперед, что проигрывающей команде просто необходима была замена. И я стал играть за неудачников. В нашей команде каждый хотел быть нападающим, отсюда творилась полная неразбериха. Меня поставили играть в центре. Я ненавидел это место, потому что плохо принимал пасы. В конце концов капитан нашей команды осведомился, как у меня с броском, и отправил играть в защиту на заднее поле. Я выполнил бросок, и все пошло здорово после этого. Камилла уехала почти сразу, как я ушел. Мы бились до темноты. Наша команда все же проиграла, но счет был не разгромный. До Лос-Анджелеса я добрался на автобусе.
Давать себе зарок больше не видится с Камиллой было бессмысленно. Два дня от нее не было ни духу ни слуха. В ночь на третий день, после того как она бросила меня на острове, я пошел в кино. Где-то возле полуночи я вернулся в отель и поднялся по старой лестнице в свою комнату. Дверь оказалась закрытой, изнутри. Я стал крутить дверную ручку и услышал ее голос:
- Сейчас, подожди минутку. Это я, Артуро.
Долгая это была минутка, раз в пять длиннее обычной. Я слышал, как она металась по комнате, хлопнула дверкой шкафа, открыла окно. Пришлось снова потеребить ручку двери. Она отворила и застыла предо мной, грудь ее волновалась, в глазах металось черное пламя, щеки горели, казалось, все ее существо переполняет живительная радость. Я даже испугался таким разительным переменам. Ресницы ее подрагивали, глаза то широко раскрывались, то закрывались. С губ не сходила игривая улыбка, обнажая крепкие зубы, плавающие в густой пузырящейся слюне.
- В чем дело? - брякнул я.
Камилла обняла меня и страстно поцеловала. Но я знал, что это неискренне. Этим всплеском нежности она преграждала мне вход. Пытаясь что-то скрыть, она не впускала меня в собственную комнату. Выглядывая из-за ее плеча, я осмотрел свое жилище. Кровать была разворошена, подушка смята, на спинке стула висел ее плащ, комод усеян гребенками, заколками и шпильками. Но все вроде бы было на месте, кроме двух маленьких красных ковриков возле кровати. Коврики находились не там, где обычно, для меня это было очевидно, потому что я всегда заботился о том, чтобы они лежали на нужном месте и утром, когда я вставал с кровати, мои ноги попадали на их мягкую поверхность.
Я отстранил Камиллу, шагнул в комнату и посмотрел на шкаф. Она всполошилась и, задыхаясь, бросилась к шкафу, загородила собой дверцу и даже выставила для защиты руки.
- Не открывай, Артуро, - взмолилась она. - Пожалуйста!
- Да какого черта ты тут делала?
Она вся дрожала, часто облизывала губы, глаза ее наполнились слезами, она и плакала и улыбалась одновременно.
- Я потом расскажу тебе, - твердила она, - только ты ничего не делай сейчас, Артуро. Не надо. Ох, пожалуйста, не надо!
- Кто там?
- Никого! - сорвалась она на крик. - Ни души! Это совсем не то, Артуро. Здесь никого нет, только ты все равно не открывай шкаф. Прошу, не сейчас. Ну, пожалуйста!
Она бросилась ко мне, почти накинулась, заключила в объятия, защищая таким образом дверцу шкафа от моих посягательств. Раскрыв рот, она поцеловала меня со специфическим пылом, это была горячая холодность, чувственное безразличие. Не нравилось мне все это. Получалось так, что одна ее часть предавала и выставляла на показ другую, чтобы скрыться самой. Я сел на кровать, она продолжала стоять между мной и шкафом. Бедная Камилла, она так старалась скрыть свое возбуждение, ну, как пьяный пытается показаться трезвым, но возбуждение было так очевидно, его невозможно было не заметить.
- Ты пьяна, Камилла. Не надо так много пить тебе.
Рвение, с которым она согласилась в том, что пьяна, тотчас заставило меня засомневаться в этом. Я внимательно посмотрел на нее, она стояла и качала головой, как нашкодивший ребенок, признающий свою вину, застенчиво улыбаясь, надувая губки и потупив взор. Тогда я встал и поцеловал ее. Да, она была пьяна, но не от виски или какого-другого алкоголя, потому что дыхание ее было совершенно свежим. Я усадил ее рядом с собой на кровать. Экстаз плескался в ее глазах, накатывая волнами, жаркая истома ее рук и пальцев сдавила мне горло. Прижавшись губами к моим волосам, она прошептала:
- Если бы ты был им.
И вдруг издала истошный вопль, пронзительный, царапающий стены.
- Ну почему ты не он?! О, Господи, почему же?!
Она набросилась на меня и стала охаживать кулаками по голове и справа, и слева, и при этом еще визжа и царапаясь в приступе слепой ярости против судьбы, которая на могла переделать меня в ее Сэмми. Я схватил ее за руки и заорал, требуя успокоиться. Бесполезно. Тогда пришлось зажать ей визжащий рот. У нее стали вылезать глаза из орбит - не хватало дыхания.
- Отпущу, если пообещаешь, что не будешь орать, - сказал я.
Она кивнула, я оставил ее на кровати, а сам отошел к двери и прислушался: не всполошилась ли хозяйка? Камилла, уткнувшись лицом в подушку, плакала. За дверью было тихо. Я на цыпочках двинулся к шкафу. Должно быть, инстинктивно она повернулась. Лицо, мокрое от слез, глаза как мятый виноград.
- Откроешь дверцу, и я заору, - предупредила она. - Я буду визжать, как будто меня режут.
Этого мне еще не хватало. Я пожал плечами и отошел от шкафа. Она снова уткнулась в подушку и продолжила свой рев. Ладно, пусть выплачется, и отправлю ее домой, решил я. Но этому не суждено было сбыться. Через полчаса она все еще лила слезы. Я притулился рядом и погладил ее по волосам.
- Ну, что ты хочешь, Камилла?
- Его, - проговорила она сквозь рыдания. - Я хочу увидеться с ним.
- Сейчас? Господи, да это полторы сотни миль отсюда.
Ей было плевать - сто, тысяча, миллион, она хотела видеть его сегодня, сейчас. Я сказал, что это ее дело, у нее есть машина, пусть она садится за руль и часов через пять будет на месте.
- Я хочу, чтобы ты поехал со мной, - канючила она. - Он не любит меня. Тебя он захочет видеть.
- Нет, я пас. Я ложусь спать.
Она стала умолять меня. Бухнулась на колени, обхватила мои ноги руками и, заглядывая в глаза, уговаривала. Она любит его безумно, конечно же, такой большой писатель, как я, должен понимать, что это такое - настоящая любовь, и, естественно, я понимаю, почему она не может ехать к нему одна, тут она показала на подбитый глаз. Если же я приеду с ней, Сэмми не выставит ее, нет, ему будет приятно, что она привезла меня, а потом Сэмми и я сможем поговорить, ведь я очень много могу рассказать Сэмми о писательском ремесле, и он будет очень благодарен мне и ей.
Я стоял, смотрел на нее, скрипел зубами и пытался противостоять ее аргументам, но она так ловко все повернула, что я согласился поехать вместе с ней и даже всплакнул на пару. Я поднял ее с колен, утер слезы, прибрал волосы, я уже чувствовал ответственность за нее. Ступая на цыпочках, мы вышли из комнаты, спустились по дряхлой лестнице в холл, затем выскользнули на улицу, где стоял ее автомобиль.
Мы ехали на юг, сменяя друг друга за рулем. К рассвету добрались до пустынной страны кактусов, полыни и юкк. В этой части пустыни песков было мало, огромную равнину испещряли осыпающиеся скалы и пологие холмы. Затем мы свернули с шоссе на проселочную дорогу, усеянную валунами и почти заросшую. Дорога бежала то вверх, то вниз, подчиняясь вялому ритму сменяющихся холмов. Было уже совсем светло, когда мы достигли района каньонов и крутых ущелий - в двадцати милях от сердцевины пустыни Мохаве. Сэмми был уже совсем рядом. Камилла указала на приземистую глинобитную лачугу, притулившуюся у подножья трех крутых холмов. На восток от лачуги простиралась песчаная равнина, уносясь в бесконечность.
Мы оба устали, вымотанные долгой тряской на жестком "форде". К тому же в это время было еще очень холодно. Оставив машину в двухстах ярдах от хибары, мы поковыляли по каменистой дороге. Я шел впереди, возле двери приостановился. Изнутри хибары доносился раскатистый мужской храп. Камилла отстала, спасаясь от резкого холода, она обхватила себя руками. Я постучался, в ответ раздался стон. Я стукнул снова и услышал голос Сэмми:
- Если это опять ты, паршивая мексикашка, я вышибу тебе все зубы на хрен.
Дверь распахнулась, и я увидел перед собой заспанную физиономию, мутные вытаращенные глаза и всклокоченные волосы.
- Привет, Сэмми.
- Ох, а я думал, это она.
- Она тоже здесь.
- Скажи, пусть проваливает отсюда. Я не хочу, чтобы она здесь ошивалась.
Камилла прижалась к стене хижины. Я заметил улыбку замешательства на ее лице. Нам всем троим было холодно, все дрожали и клацали зубами. Сэмми приоткрыл дверь пошире и сказал:
- Ты можешь войти, а она - нет.
Я ступил в хижину. Темень там была кромешная, пахло нестиранным нижним бельем и испарениями больного тела. Чахлый свет просачивался через разбитое окно, занавешенное лоскутом дерюги. Я не успел ничего сказать, как Сэмми запер за нами дверь.
Белье на нем было не по росту. Пол грязный, усеянный песком и холодный. Сэмми сорвал дерюгу с окна, утренний свет ворвался в хижину. Воздух был настолько холоден, что превращал выдыхаемый нами воздух в туман.
- Пусть она войдет, Сэмми. Хватит валять дурака.
- Нечего этой суке здесь делать.