Михалыч потер стекло, чтобы понять, где они. Ладонь стала мокрой, но так и не понял. Была темнота, в темноте проносились фонари.
– Да, вот так и похищаем. Как воры. Как воры…
Они сидели в кабинете, или как это тут называется, у игумена. Игумен был рыжим, с веселой рыжей бородой и весь расписанный веснушками, и на лице, и на ладони, которую Михалыч, зная обычаи, поцеловал.
– Вот пусть живет у нас, если согласна. Согласна? Кивает. Значит, согласна. Пусть трудницей живет. На кухне потрудится.
Замолчал, огладил бороду.
Игумен говорил быстро, иногда замолкая и изучая, хорошо ли доходят его слова. Мать сидела, как спицу проглотив.
– В хор ее можно, – вступил монах, который их привез. Он еще в машине назвал свое имя, но Михалыч не удержал его в голове. – Голос есть.
– Нет, сначала на кухню, – сказал игумен. – Хор еще заслужить надо. Для хора себя очистить надо. Вот как. И так косо смотрят, что у нас еще женский хор.
Помолчал, потукал пальцами по столу.
– Музыкой человека искалечить можно. А можно и до ангелов приподнять. Можно – так, а можно – так. А у нас на приходах в хор кого попало берут, лишь бы с голосом. От этого и творится всё. Пение с вывертами, между пением еще болтают. Вся служба ломается. Так что на кухню пока. Оттуда будем начинать.
Михалыч сдержал зевок. Усталость гудела внутри спины и оттуда шла в руки и шею. Стало казаться, что сидят они здесь слишком долго и говорит игумен много и не в тему. Это как в самолете, когда передают правила безопасности, а кто журнал листает, кто разговаривает, кто из стаканчика пьет. Хотя в этих правилах – о жизни и смерти, но не слушают.
– А откуда узнали, что я мать отвожу? – спросил Михалыч.
– Доктор сообщил… На два фронта работает, является иногда сюда. Я ему предлагаю: "Давай я тебе хвост сожгу, с нами останешься!" Так он даже дрожать начинает!
– И в церковь ходит?
– Заглядывает… А что? Всякое дыхание да славит Господа. Они тоже боятся и славят, в пламя идти кому интересно? Быть только внутри долго не может. Особенно когда отец Афанасий, – кивнул на монаха, – с кадилом пойдет. Доктор сразу прыг на улицу. Месяцок поотсутствует, опять приходит.
– А занимается чем?
– Кто его знает… Гуляет где-то, пакостит. Вы еще, скажу, мягко отделались, что его везли. Мотор мог заглохнуть. Запросто! Или в салоне пакость какая-нибудь… Ну, ладно, хватит разговоры, накормить вас надо. – Игумен привстал, подозвал ладонью Афанасия. – Отведешь в трапезную. Скажешь, я благословил. На ночлег пока в гостевую…
– Да я поеду, – сказал Михалыч.
– А что так, на ночь глядя? Погода неспокойная. Останетесь, утром исповедуем, причастим.
– Домой нужно срочно.
– Ну, – лицо игумена стало скучным, – насильно никого не держим. Останьтесь тогда на пару слов. А вы идите, матушка, идите, вас проводят.
Мать с монахом вышли. Игумен сцепил ладони и стал еще более строгим. Вокруг глаз и на лбу показались морщины.
– Всех предупреждаю и вам скажу. Чудес мы не гарантируем. Ей тут тоже нелегко будет. У нас тут не курорт.
Игумен сел за стол, снова поднялся. Михалыч стоял молча.
– Может, ей здесь даже поначалу тяжелее будет, чем там, – сказал игумен. – Сейчас у нее отпустило, но еще сильные ломки будут. Молитвы постоянные нужны, и ваши за нее тоже. Может, даже жертва.
Михалыч не совсем понял и быстро кивнул.
– Только чтобы была жива-здорова, – сказал на выдохе.
– Здорова – да, а насчет жива… Мы тут к смерти их готовим, Михалыч.
Михалыч не знал, что больше его удивило. Или слова о смерти, или то, что его назвали Михалычем. Представился он, когда только вошли, Геннадием.
– А от чего они там кричат? – спросил, глядя в пол.
– Там-то? Кто их знает. Бегуны разное говорят. Только им тоже верить… Сознание у них уже перевернутое. Про какие-то раскаленные крючья рассказывают. Тут не разберешь. У меня когда-то тюремное служение было. Приеду, исповедую, и начальство тоже, кто желал. Заключенные жалуются, что на допросе противогаз им надевают и воздух убирают. Начальство на исповеди божится, что у них даже вообще нет в тюрьме противогазов. А те – тоже божатся. Кто прав?
Михалыч пошевелил плечами.
– Мы тут сами на ниточке висим. – Игумен сменил тему. – И власть местная на нас косится. И с владыкой новым терки. Хочет, чтобы мы доход приносили.
– А кто это, вот эта там была… на костылях? – спросил Михалыч.
– Человек, – сказал игумен. – Наполовину. Отец ее в милиции тут служил. В постель к себе не звала? И как? Не поддались? Честно?
Об избушке Михалыч сообщать не стал.
– А если бы поддался, то что? – поднял голову.
– А ничего, – повеселел игумен. – Стали бы, может, их князем. Муравьиным царем.
Игумен подошел к двери, Михалыч ссутулился и принял благословение. Выйдя, стал искать в кармане чек. Чека не было, остался, наверное, в геронтозории. Был только березовый подгнивший листик, непонятно откуда взявшийся.
Монастырь располагался в той бывшей зоне, которую они проезжали. В одной части ее. "Раньше из монастырей зоны делали, – вспомнил Михалыч слова игумена, – а мы вот из зоны – монастырь". Все и правда напоминало тюрьму, было бедным и серым.
По сырому теплу и запаху еды Михалыч быстро нашел трапезную. Народу за столами было немного. Михалыч пригляделся, но матери не увидел. Наверное, уже поела, ела мать быстро, как метеор. Михалыч развернулся, чтобы уйти, хотя чувствовал голод, но за спиной оказался монах. Подтолкнул его вперед, подвел к окошку раздачи и снова исчез. Михалычу навалили серой перловки и сообщили, что капуста кончилась.
Михалыч ел, заедая хлебом и поглядывая по сторонам. Обычная столовка. Только иконы в углу и монах какой-то стоит, читает неразборчиво. Михалыч заметил, что некоторые перед едой молятся. Михалыч молитв не знал, но можно было просто постоять и пошевелить губами. Он отпил кваса и заметил еще одного едока.
Тот подошел со своей плошкой и сел недалеко. На нем была темная ряса, лицо – как череп, на который надели очки.
Михалыч застыл вместе с ложкой.
– Лёник, – сказал довольно громко.
Некоторые глянули в его сторону. Поглядел сквозь свои очки и этот. Был это, конечно, тот самый "брат" Лены. Постаревший только сильно. Надо ж, какая встреча…
– Что шифруешься? – сказал тише, пододвигаясь, Михалыч.
Тот поглядел на Михалыча, но как-то не так.
– А вы кто? – Взгляд был странным.
Михалычу хотелось спросить, какого это хрена мы на "вы". Но чувство, что это Лёник, ослабело. Хотя кто это еще мог быть…
– Ну, ты – Лёник? – спросил Михалыч еще тише.
– В детстве меня так звали, – ответил тот и повертел ложкой.
– А я – Михалыч!
Тот все о чем-то думал.
– Я понял, – сказал. – Вы – муж моей сестры. Но я не тот… Спустимся ко мне в лавку, там поговорим.
Михалыч стал доедать холодную и скользкую перловку, поглядывая на Лёника. Тот ел медленно. "Не Лёник", – подумал Михалыч и собрался еще глотнуть кваса, но на дне кувшина болтался один осадок.
По дороге в лавку они молчали, впереди шел Лёник. Михалыч оглядывался, хотел увидеть мать. Кругом была бедность и следы начатого ремонта.
– Я ее настоящий брат, – сказал Лёник, открыв ключом лавку.
Вошел за прилавок, сел среди иконок и свечей. Достал табурет, подал через прилавок Михалычу.
– А тот? – спросил Михалыч, подтащив табурет под себя.
– Ее фантазия.
Фантазия… Михалыч матюгнулся про себя, поглядел на иконки, смутился и нахмурился.
– Я пропал лет двадцать назад, – сказал Лёник. – Кололся. Бомжевал. Они ничего обо мне не знали. Думали, умер. Я и правда тогда умер. Во…
Открыл рот. Там торчало два темных зуба, остальных не было. Михалыч машинально проверил языком свои.
– Вот она и решила завести себе нового брата, – сказал Лёник, закрыв рот.
– Как?..
– Так. – Лёник поглядел вбок. – Заводят же себе новых мужей, собак, любовников…
Михалыч последовал за его взглядом и увидел возле свечей фотографию девочки. Эту фотографию Михалыч знал. Такая же стояла у него на полке над аквариумом.
– А ты откуда это знаешь? – спросил Михалыч.
– Он был здесь год назад. Меня разыскивал. Три дня со мной в келье жил. Рассказал все.
– А потом?
– Ушел.
Они помолчали. У Михалыча был вопрос, все не мог сообразить, как его задать.
– Перед уходом сказал, что собирался убить меня. Все эти годы. Для этого и искал. Показал мне нож. Я предложил ему это сделать. Но он ушел. По-моему, совсем на меня не похож.
Михалыч вспомнил тещу. Теща перед смертью похудела и не разрешала убираться в квартире. Не разрешала включать свет. Не разрешала купать себя и вообще трогать.
– Что ты о себе не сигналил? – спросил Михалыч.
– Так я умер же. Давно, еще в Москве. Это меня отец игумен все в жизни держит, не отпускает. "Ты, – говорит, – не заслужил еще".
Ловко изобразил голосом игумена. Михалыч хмыкнул.
– Он раньше, до бессмертных, наркоманами занимался. "Ты, – говорит, – чего больше всего не любишь?" Жить, говорю. "А в частности?" Торговлю ненавижу. Он меня сюда, в лавку… Возьмете что-нибудь?
Михалыч рассеянно кивнул. Он думал все о своем вопросе.
– А куда тот ушел… не брат?
– Не знаю.
– А то, что он был с ней… – Михалыч подыскивал слово, – что у них были половые отношения, не рассказывал?
И снова стало стыдно – так, что он глубоко вздохнул и скрипнул табуретом.
– Нет, – спокойно сказал Лёник. – Сказал, что очень любил ее. А она его не подпускала. Он даже угрожал, что скажет мужу… вам, значит. А она… Один раз чуть было у них это не случилось, он рассказывал. Где-то на даче. В последний момент оттолкнула… Три дня мне все это рассказывал. Устал я от него.
– Так точно… не было?
Михалычу захотелось перегнуться через прилавок и обнять этого беззубого худого человека. Вместо этого засобирался.
– А можно здесь пожертвование сделать? – полез в карман.
– Можно… Вот ящик. Может, икону какую-нибудь возьмете?
– Не. – Михалыч защелкнул бумажник. – Дома полно. И крестик есть.
Вытащил свой из-под свитера, показал.
– Может, свечей… – сказал Лёник. – Храм еще открыт.
– Давай свечей. – Михалыч любил свечи.
– Сколько?
Михалыч пожал плечами. Ему хотелось танцевать.
– Вот еще, за свечи… – Нога все-таки слегка притопывала.
Лёник сосчитал деньги, протянул свечи:
– Здесь пятнадцать.
Михалыч хотел сказать, что много, но сунул в куртку.
Лёник сидел за прилавком.
– Что Лене передать? – Михалыч взялся за ручку двери.
– Ничего. Вы остаетесь?
– Нет, еду.
Лёник промолчал. Вообще, кажется, потерял интерес к Михалычу и стал поправлять иконы на прилавке. Михалыч помахал ладонью и толкнул дверь.
Мать вышла к нему в халате и с пестрой косынкой на голове. Халат еще пах их квартирой, комнатой, где она жила. Только лицо уже было другим – или из-за тусклого света казалось?
Михалычу хотелось поделиться радостью насчет Лены, но он постеснялся.
– Поедешь все-таки? – спросила мать.
Он кивнул. Они стояли в коридоре, мать молчала и оглаживала халат, поправляла косынку.
– Ты звони, – сказал ей Михалыч. – Тут можно.
Мать мелко кивнула и потерла одной ногой другую. По коридору гуляли сквозняки.
– Я приезжать буду. Часто.
Мать выпятила нижнюю губу и снова кивнула.
– Ну, пока, мать? – весело тронул ее за плечо.
– Бедный ты… – сказала мать.
Неловко перекрестила и пошла прочь, шлепая старыми туфлями. Михалыч постоял, раздумывая. "Надо ей будет новые туфли привезти", – решил и двинулся на выход, к машине.
* * *
Старый дедушка Коль был веселый король.
Громко крикнул он свите своей:
– Эй, налейте нам кубки,
Да набейте нам трубки,
Да зовите моих скрипачей, трубачей,
Да зовите моих скрипачей!
Михалыч ехал уже полчаса. Полз, а не ехал. Метель началась почти сразу после выезда. Хорошо еще, не слишком густая, дорога не исчезла. Но все равно звиздец средней степени тяжести, как шутил его шеф Палыч, теперь уже бывший. Снегоочистители еле успевали сметать со стекла. Михалыч покусывал губу изнутри и ругал себя, что не заночевал в монастыре. Устал ведь, спина каменная. Еще метель эта. Не остался из вредности, обычной колыхаевской вредности. Не знал, как поступать в чужом месте. Главное, домой тянуло, особенно когда выяснилось про Лену. Сразу хотелось броситься за руль и ехать. Приехать, обнять с порога и поцеловать в теплые губы. Целоваться ведь по-человечески она его научила, до нее он только губами тыкался. Потом она поставит чайник, а он будет стоять сзади и смотреть, как кипит чайник, как из него лезет пар. Потом выпьет чай с лимоном и алтайским медом, а она будет сидеть рядом. А потом наполнит ванну горячей водой, и он усядется в нее. А Лена тихо войдет и станет мылить ему шею и спину, взбивая пушистую пену.
Михалыч глянул на мобильник. Связи еще не было. Чтобы не заснуть, врубил записи Лёника, не этого, а того. Давно не слушал их. Эх, Лена-Лена… Для чего тебе этот актер был нужен? И как тебе было при нем, Михалыче, его обнимать? Даже брата не обязательно обнимать, а уж постороннего субъекта… Ну и что, что похож? Мало ли кто на кого похож, и что теперь? И где он сейчас ходит, со своими песнями? "Старый дедушка Коль был веселый король…" Да, веселый, сука… Михалыч любил эту песню, сделал посильнее звук.
Были скрипки в руках у его скрипачей,
Были трубы у всех трубачей,
И пилили они, и трубили они,
До утра не смыкая очей.Старый дедушка Коль был веселый король.
Громко крикнул он свите своей:
– Эй, налейте нам кубки,
Да набейте нам трубки,
Да гоните моих скрипачей, трубачей,
Да гоните моих скрипачей!
На дороге, посередине ее, стоял человек. Михалыч успел тормознуть, чуть не сбив того. Выругался и сильно дернул дверь, чтоб выйти разобраться.
В лицо ударила метель, Михалыч зажмурился и поглядел вперед. Никого не было. Показалось? Да нет, он же видел. В черном пальто, вроде ватника.
Михалыч влез обратно в машину. Потер ладонью лицо. Дернулся и прислушался.
Мотор молчал. Гудение ветра было, мотора – нет. Михалыч включил зажигание. Мотор не отзывался.
– Приехали, – сказал Михалыч и вытер пот.
Взял фонарь и вылез в темноту. Быстро захлопнул за собой, чтобы не терять тепло. Поддел крышку капота и стал шарить фонарем под ней, отворачиваясь от прямого ветра.
Михалыч сидел в машине. Осмотр ничего не дал, кроме того, что сам он задубел и не мог согреться, хотя в салоне еще оставалось тепло. Просунул руку под куртку и свитер, добрался до горячего живота. Подумав, пристроил туда и вторую ладонь. Машину покачивало от ветра. Насколько еще хватит тепла? К утру станешь окорочком Буша. Выйти, попробовать костер? Под таким ветром только костер. Вон как метет…
Михалыч опустился лбом на руль. Остро хотелось спать. Вспомнил своих рыб, представил, как они выплеснулись из разбитого аквариума. Лена, наверное, собрала их с пола, пустила временно в какую-нибудь банку. Дожидайтесь, ребята, хозяина… Представил, как Лена, поглядев в темное снежное окно, ложится спать. Как еще раз десятый, наверное, набирает его номер. А может, звонит Катюхе, а та, увидев номер матери, нажимает сброс. Лена ложится в халате, потому что знает, что не заснет. И засыпает.
Мысли сползали в кучу, ладони снова замерзли. Лобовое уже замело. Как в норе, подумал Михалыч. Или как в этой… у матери в животе. Только там тепло. Тепло и нормально, все условия. А здесь…
Михалыч достал зажигалку, нажал, поглядел на огонек. Огонек слегка качался и щекотал лицо теплом. Вспомнил, полез в сумку и достал свечи. В храм он так и не зашел, думал, в следующий раз. Все они были здесь, все пятнадцать. Михалыч зажег пять и укрепил перед собой. Одна тут же упала, Михалыч поискал ее внизу и вернул на место. Остальные оставил про запас. Стал глядеть на свечи. Заметил легкий пар от своего дыхания. Но от свечей шло тепло, обтекало щеки, лоб, нос и доходило до ушей. Если подержать ладонь над огнем, тоже чувствовалось. Михалыч поставил в мобильнике побудку на через час и прикрыл глаза.
Мать, Лена, рыбы – все мешалось в одну кучу. Выплыла елка на Ленинском, уже поставленная без него, украшенная лампочками. Под ней стоял Дед Мороз и беззвучно, как рыба, открывал рот, а неподалеку плясали разные персонажи. Михалыч приоткрывал глаза, видел расплывающиеся язычки, но ничего уже не понимал. С заднего сиденья что-то сказала мать, но повернуться и разлепить губы сил не было.
Последнее, что видел Михалыч, засыпая, был торопливый свадебный полет муравьев, виданный им в детстве. Муравьиные царицы и цари кружились и падали без сил на хвою. Некоторые снова взлетали – за добавочной порцией любви. Пекло солнце, освещая муравейник, как золотую гору; и конца этим муравьиным играм не было.