* * *
В то воскресенье я проснулась до будильника.
Размяла пальчики для улучшения утренней мозговой деятельности. Раз, два. Встала, отключила мобилу. Ванная. Лицо, зубы, душ. Опять Лешкины носки на стиралке! Говорила ж придурку, суй в машину. Присела, полистала журнальчик, смыла. Причесалась, сняла со щетки волосы. Два седых. Позвонить Мане в салон. Еще одни носки! Устала уже с его носками воевать.
Надо еще одну женщину взять, на постоянно. Жалко, Раиса не может. У меня не двадцать рук.
Спустилась в тренажерку. Раз-два, раз-два. Как Лешку загнать сюда? Соплей растет.
А я – каждое утро. Чтоб к сорока в тумбочку не превратиться, как мама, давно, кстати, ей не звонила.
Ходьба на месте. Бег на месте. Снова ходьба на месте. Уф! Попа устала.
Снова душ. Контрастный. У! А!
Ха-ла-тик. Вот так.
И наверх.
Когда уже этот ремонт кончится? Сапожник без сапог. Для других дворцы, а себе два месяца одну спальню не могу.
Кофе! Кофе!
Какой будем сегодня? Нет, капучино у нас был вчера.
Лешка выползает на кухню. Лохматый, опухший.
Доброго утра от их величества не услышишь.
"Ты еще долго тут? Мне плита нужна!"
"Иди пока умойся, плита!"
"А можно отвечать на вопросы нормально?"
Уходит. Плита ему, блин. Сейчас еще бум-бум врубит.
Нет, тихо. Умывается? Как же! В зомби свои засел.
Сегодня мы будем варить в турке.
Когда это происходит? Наверное, когда ставлю турку на самый маленький красный кружок. Плита новая, чистенькая, поцеловать хочется.
В бассейне полно народу. "Группа здоровья". Утренний абонемент со скидкой. Плюс жара. Купальные шапочки. Розовые, синенькие, белые. Без шапочек не пускают. "Мама, посмотри, как я ныряю!"
Звук взрыва.
Кто-то говорил, что слышал взрыв. Следаки вначале будут это копать.
Звук. Сильный. Глыба потолка отделяется и… как в замедленной съемке.
Кофе закипает.
Бросаем гвоздику. Вот так. Немного соли. Немного сахарку. Слышала еще рецепт – обмазать перед варкой турку зубцом чеснока. Надо попробовать. Правда, пальцы будут вонять. Ай-ай-ай! Чуть не выбежало. Ставлю рядом, пусть слегка осядет. Потом снова ставлю на плиту. Так вкуснее.
Мобильник был отключен.
Узнала днем, когда примчался зеленый Саныч: "Сидишь? Телик включай!"
Фрагмент купола. Моего купола. Купола, который я строила.
Стояли перед телевизором.
На экране бегают люди. Камера лезла к самому бассейну. Красная вода, ошметки конструкций. "Идут спасательные работы".
Сюжет кончился, пошли другие новости. Мы все еще стоим.
Отыскала на кресле пульт. Нажала.
Все исчезло.
"Шестьсот восемьдесят девять", – сказала женщина.
"Не квакай", – сказал мужчина.
"Я не квакаю. Я говорю. Шестьсот восемьдесят девять".
"Нет, ты квакаешь".
Они прошли.
Мы с Лешкой снова стоим у нашего прежнего подъезда.
Коттедж продала, надо же на что-то жить. "Аркадию" тоже пришлось. И заказов полгода никаких. Одна мелочь. Хоть фирму закрывай. Не дождутся.
"Как ты стоишь? Не сутулься!" – говорю Лешке.
С мамой на скамейке-качелях. Туда-сюда. Туда. Сюда.
Вечер, солнце за озером. Мамочка какую-то очередную хрень вяжет.
Из главного корпуса доносится свадьба. Бум-бум. Где зимний сад. Бум-бум. Бум.
Днем приехала черная кишка, выполз жених. Куча теток с ногами из фильма ужасов, все в мини.
Качели. Туда-сюда. Солнце почти село.
Из зала голос ведущей:
– А вот и наша невеста! Плечики творожные – ручки пирожные!
Туда-сюда.
– Что смеешься? – Мама достает пакет.
– Паука вспомнила.
– Какого?
– В то лето. Что в нос паук заползет во сне.
Мама не слушает. Думает о чем-то.
Складывает свое барахло в пакет:
– Ну что, наигрались там в шахматы?
Идем за папой с Лёником.
Шахматы те же, что и тогда. Кажутся сейчас меньше. И пешки одной нет, вместо нее бутыль от шампуня.
– А вот и наш жених! Семье – добытчик, жене – не обидчик! Похлопаем жениху!
Бум-бум. Бум.
Саныча нашли в ванной.
Жена с дачи, а дверь взломана. Через неделю после моей двери. Пролежал в ванне дня два. Коваленок сказал, сперва тяжелым, потом утопили. Недавно ванну новую поставил, фильдеперсовую, гордый ходил.
"У вас с ним ничего не было?"
Коваленок подвозит меня с кладбища. Я тогда неделю не могла за руль сесть.
"А почему у нас должно было что-то быть? У него своя Света, моложе меня".
Поглядываю в зеркальце. Ну и рожа у тебя, Шарапов. Все, надо выходить из штопора, подкраситься.
"У меня принцип, – говорю. – Женатых не трогать".
Коваленок щурится на солнце. Надевает черные очки.
* * *
Мамочка о чем-то разговаривает на берегу с папой.
"Мама, я ныряю, смотри!"
И ныряю.
Я под водой!
Рядом опускается Лёник.
Ловит мою ладонь. Всплываем вместе.
Недалеко на надувном матрасе тетка плавает, с соседнего столика.
"Лёня, Лена, вылезайте на берег, – кричит мама. – Вон губы уже синие!"
Как она оттуда видит наши губы?
Смотрю на губы Лёника. Начинаю его брызгать. Брызгать!.. А!.. Вот тебе! А! Нет! Нет…
То, что он мне не совсем родной, я узнаю только через пять лет.
Свидетельство об усыновлении.
Старые метрики Лёника.
Отцом там значится другой.
Не наш папа.
Долго стою перед тумбой и читаю.
Мама заходит в комнату – и все понимает.
Прижимается щекой к двери.
Я отвожу от нее глаза, смотрю на стену.
На стене фотография, где мы вчетвером. На пляже, в Бултыхах.
* * *
"Фотографируемся, товарищи! Фотографируемся на память".
Фотограф Альберт ходит по песку. Майка в виде газеты. Недавно была автолавка, папа хотел такую Лёнику, но мама сказала, один раз постираешь – и в мусорку.
Альберт ставит стул, прикрепляет стенд с фотографиями. На фотографиях – люди на пляже, девушки.
"Цветная фотография на финской бумаге. Высылается заказным письмом".
Альберт скидывает сандалии и ковыряет большим пальцем песок.
Его маленькое королевство – на втором этаже главного корпуса. В королевстве стоит чучело оленя, с которым можно сфоткаться на фоне леса. Лес состоит из стенда с фотографией деревьев и одного настоящего срубленного дерева с чучелом совы. Срубленное дерево иногда падает, и чучело скачет вниз по ступенькам. Все это Альберт берет каждое лето напрокат из местного музея, где работает его тетя.
Взрослые сажают на оленя детей, сами становятся рядом. Глаза у оленя стеклянные.
"Сейчас будет птичка", – говорит Альберт.
Иногда на танцплощадке он фотографирует танцы и викторины.
Сегодня он пришел на пляж.
"А знаете, что?" – папа весело оглядывает нас.
Он только что вылез из воды, капли стекают по его смуглой коже и горят в волосах.
Через пять минут мы выстраиваемся у озера и щуримся от солнца.
"Сейчас будет птичка!"
Мокрый голубь садится на подоконник.
Серый, серый, серый дождь.
"Мам!"
"А?"
"Ты его любила?"
"Отца?"
"Нет – того".
"Любила когда-то. Из армии дождалась, как дура. А когда стало ясно, что я с Лёнькой…"
У нас с Лёником разные отцы.
Мы не родные.
У нас с Лёником разные отцы.
Разные.
Ра-зны-е.
Господи, неужели я когда-нибудь привыкну?
Подношу к лицу ладонь и кусаю ее. Еще сильнее.
"Птица там, что ли?" – говорит мама.
"Птица".
"А давай-ка сегодня пирог с капустой испечем, у меня еще тесто осталось".
Красный след на коже.
Снова радиорубка.
Я сижу у Генки на коленях. У него мягкие ноги, как подушки. Рядом его друг Арс, музорганизатор, в обтягивающем трико, было бы что там обтягивать.
– Оскар Строк. Ансамбль "Ялла". Трио "Меридиан".
Арс выкладывает пыльные диски.
Я чихаю и чуть не скатываюсь с Генкиных колен. Удерживает. Сам посадил.
Отбираем музыку для моего дня рождения. То, что гоняли тогда, двадцать шесть лет назад.
– Был еще Ян Френкель, – говорю.
– Откуда ты все помнишь? – смотрит Арс.
Когда это мы перешли на "ты"?
"Ты помнишь, плыли в вышине. И вдруг ла-ла-ла две звезды…" Генка сопит в мое ухо. В то лето, мы с ним подсчитали, он был как раз зачат.
"Господи, ну какая же я дура… Какая же я дура…"
"Мам, – подползаю к ней, – мам, ты чего?"
"А ты что не спишь?!"
"Не сплю".
"Спи давай. Глазки… и на бочок".
"Мам, а что ты сейчас говорила?"
"Ничего".
"А я слышала. А почему ты себя так называла?"
"Слышала – и слышала. Ложись на бочок, и это. Вон, Лёник уже дрыхнет без задних".
На подоконнике в Лёниковской общаге вспоминаем эту ночь.
Через пятнадцать лет. Глотаем ледяной кефир.
Лёник тоже тогда не спал. Тоже слышал, как мама плакала.
Слышал и сильнее сжимал веки.
Такая у него привычка. Когда что-то не нравилось ему или пугало. Закрывал глаза и с силой сжимал веки.
Как я сейчас.
Сижу на горячих Генкиных коленях и с силой сжимаю.
Я послушно ложусь на бочок. Мама гладит мои волосы:
"Хоть ты такой дурой не будь…"
Не буду, мамочка. Честное ленинское, не буду…
Через год после Бултыхов они разошлись. Папа иногда приходил. Посидит, помолчит. Мама ему чай, конфеты. И тоже молчит. Я зайду. Здрасте – здрасте. Лёника уже не было, уже учился в Москве, в "Щуке".
"Выросла, – каждый раз говорит папа. – Большая уже".
Мама вытирает руки о фартук.
Виляя бедрами, с гордым видом прохожу через кухню. На столе мои любимые пирожные буше, которые принес папа. Пусть сам ест. Мне совсем не нравится его новая стрижка.
…обрушилась крыша бассейна старт сколько людей находилось в тот момент в здании установить очень сложно спасатели представители городской администрации пресса все называют разные цифры на место прибыли более ста спасателей спасатели используют гидравлические кусачки бензорезы отбойные молотки и другие средства малой механизации…
Боялась, они мне будут сниться.
Эти пятнадцать.
Я знала, что я не виновата. Перепроверили с Санычем все чертежи, расчеты. Плюс экспертиза. Первая, конечно. Вторая уже была понятно какая.
Боровиков Михаил. Устюжан Виолетта. Хачиев Максим. Баскаков Андрей Валентинович…
Не снились.
В первые ночи мне вообще ничего не снилось.
Бессонница, торчала в Сети, глотала кофе и отрубалась в одежде. Крепко закрыть глаза. Еще крепче.
Утром не могла подняться. Сквозь вату слышала, как Лешка уходит в школу. Дверь распахнет: "Мам, деньги!"
Накрывалась от него подушкой.
"Если вы в своей квартире, лягте на пол, три-четыре…"
В семь тридцать во всем дом-отдыхе включается хриплый голос.
Физручка Лира Михална с красным лицом и огромной попой ходит по площадке. "Веселей, товарищи отдыхающие!" Спускаются по ступенькам, выстраиваются рядами, приседают, машут руками и бегают вокруг маленького серебристого Орджоникидзе.
Я смотрела из окна, как они бегают. Впереди Михална, за ней остальные. Вставали возле Храма воздуха, от которого всегда воняло мочой, и делали приседания.
После ужина Лира Михална приглашала всех в актовый зал. Рассказывала о прежних хозяевах усадьбы, пускала по рядам портреты с размытыми лицами, "оленьки", "коленьки"… Потом надевала шаль и устраивала вечер поэзии. Исполняла романс про ветер в терновнике. А утром снова бегала как заведенная вокруг клумбы с памятником: "Раз-два. Раз-два. Веселей, веселей!"
А еще она была дом-отдыховской гадалкой.
Это было тайной, которую сообщали всем новеньким.
И мама пригласила ее. Нас с папой услала дышать воздухом.
Папа с Лёником стали играть в свои шахматы, я постояла, испачкала платье об стену, пошла на танцплощадку. Танцы еще не начались, и я вернулась.
Мама сидела со странным лицом.
Лира Михална складывала карты:
"Да не волнуйтесь вы! Карты только прогнозируют, остальное в ваших руках. И приходите утречком на зарядку".
Вернулись папа с Лёником, о чем-то стали рассказывать.
Мама обняла Лёника и прижала к себе.
"Мам, а меня! – ходила я вокруг. – Меня обними! Ты меня уже два дня не обнимала!"
Вначале в бассейне искали кавказский след. Народ обрадовался, сразу "кавказцы" на заборах, то-сё.
Кавказцев у нас почти нет. В начале девяностых были, как везде. Погалдели, поторговали, исчезли. Теперь? Таджики, узбеки. Как везде.
Кого-то уже избили. Из них, этих. Засняли на камеру, выложили в Сети.
И в бассейне искали кавказский след. Почти уже нашли.
И вот тут под нашим Кащеем Бессменным качнулось кресло.
Кавказский след сразу потеряли.
В день, когда Кащеев слетел, мне позвонили из прокуратуры.
"С вами говорит Алексей Коваленок…"
"А детей у них не было…"
Темно. Я хочу включить свет, но страшно вставать.
"Лень, включи. По-жа-алуйста".
Мы лежим в темноте. Мама с папой ушли на взрослый фильм. По потолку ползают голубоватые пятна.
"Это нельзя рассказывать при свете", – говорит Лёник могильным шепотом.
Я хочу прижаться к нему. А вдруг Лёник – это не мой Лёник, а кто-то другой?
Но кто? Инопланетян?
Да, Инопланетян. Который прилетел на Землю убивать из лазера советских людей, особенно девочек.
Отворачиваюсь к стенке, чтобы не видеть его светящееся лицо.
"Так вот, детей у этих короля с королевой не было…"
Я хочу спросить, почему у них не было детей. Может, они никогда не целовались? Или просто не знали, что нужно целоваться по-специальному? Я сама только недавно узнала. А они жили так давно – еще не было ни газет, ни радио, ни самолетов.
Но я не спрашиваю. Я даже боюсь посмотреть на Лёника. Только чуть-чуть повернусь… Вот так… Нет, нет, это не Лёник! Точно. У Лёника другой нос, а у этого… к которому я сейчас прижалась, носа совсем нет – какой-то обрубок! Как у самого настоящего мертвеца!
"И тогда они встретили в темном переулке старуху. Она была старой и очень страшной, потому что у нее вот отсюда торчал зуб. Но они так хотели детей, что спросили, что им нужно делать, чтобы получились дети. И она захохотала им в лицо и сказала своим голосом: "Разденьтесь до трусов, поцелуйтесь и съешьте это яблоко!" И достала из кармана своего черного плаща красное-красное яблоко! И от этого у них родилась принцесса".
На обед куриные отбивные. Между столами бродит тетка в трико: "Все отдыхающие каждое утро на оздоровительную разминку и поклонение Солнцу".
Видела я это их поклонение. Бегают вокруг клумбы с георгинами, потом приседают. Тетка скучным голосом кричит: "Солнце. Воздух. Земля. Космическая энергия". Все повторяют и машут руками. Надо будет спросить ее о Лире Михалне, умерла уже, наверное.
А после обеда папу прорвало. Доказывал Лёнику, что столицу нужно перенести из Москвы. Стоят возле шахмат и спорят.
– Умные люди все уже рассчитали, – говорит папа. – Столицу нужно перенести в Новгород.
– Какой, Нижний?
– Великий.
– Почему в Новгород?
– А куда еще? Древний город, с историей. Это – раз. Нельзя переносить туда, где ничего не связано… Все там есть. Кремль есть, потрясающий. Софийский собор, красота. И положение географическое – как раз между Москвой и Питером.
– Граница слишком близко.
– А у Москвы – не близко? Ночь на поезде, и уже Украина, другое государство. Главное, Москва перенаселена. Не город, а антропогенная катастрофа. Потом в номере тебе цифры покажу.
– Но зачем переносить на север?
– Так глобальное потепление! Ну что, подпишешься?
– Надо подумать.
– Ну, думай. Сейчас не думать надо. Спасать, пока есть что. А ты, Елена Прекрасная, что молчишь?
Я подхожу к ним, притягиваю к себе и обнимаю обоих.
У танцплощадки заметила Гену. Стоял с какими-то мужиками. Хотела помахать. Мужики подозрительные. И он с ними.
Стою такая, соображаю. С одной стороны, голову помыла, а с другой – эти мужики.
Пока соображала, увидел. Оставил этих, подбежал, привет – привет. Стоим.
– У тебя день рождения послезавтра?
– После послезавтра. А что? Какие идеи?
– Идеи… Разные. Ну, я пойду.
– Кто это с тобой?
– Да так. Я пойду.
И лыбится, как козел. Ну, иди, иди. Чего стоишь-то? Иди, топай давай.
– Я тебе позвоню, – говорит.
– Куда "позвоню"? Мобильный отключен!
Полночи потом не спала.
Мужики эти перед глазами, и суд предстоящий, и Саныч, и все…
– Ле-ен! Чего не спишь?
– Сплю, мам!
Встала, нашарила мобильник. Отключенный все эти дни, после того звонка. И со своих клятву взяла, что звонилки вырубят.
Вышла на балкончик, села на холодный стул. Врубила, стала смотреть принятые. Одно от Адочки. "Как там Коленька? Видела сон, волнуюсь. Приходили устанавливать счетчик". Сны она, блин, видит. Всех еще переживет.
От Лешки ничего. Ну да, кайфует там сейчас со своими ролевиками, что ему мать? Плюнуть и растереть.
И от Генки ничего. Все просмотрела. Ничего.
Еще от Коваленка, свежая: "Лена, когда назад? Обо всем подозрительном сообщай".
Верчу в руках мобильный. Генка. Мужики.
Чушь, просто нервы.
Последний раз я видела Лёника в девяносто шестом.
Из общаги его выгнали, в театре не работал. Просился осветителем, не взяли. "У осветителя не должны трястись руки".
Шли с ним по Мясницкой.
"Посмотри, разве они трясутся? Трясутся? Что молчишь?"
Жил в подсобке, черные стены, проволока. Было поздно, осталась там ночевать.
"Кефир будешь? – Лёник искал что-то под столом, гремел банками. – Есть кефир".
Я помотала головой. Представила этот кефир. Потом курили, он свое, я свое.
"Жизнь еще не кончилась", – достала зажигалку.
Чай крепкий, сна не было. Лежала не раздеваясь и рассказывала ему, как он восстановится в театр, зашьется, станет известным, приедет к нам на лето. И мы все поедем отдыхать. Слышишь? Ну а почему не в Бултыхи? Они еще, наверное, существуют.
"Существуют", – Лёник сел на своем топчане. Посидел немного, снова лег и накрылся с головой.
Потом мы не виделись года два. Потом… Суп с котом. Он уже жил непонятно где. Подвал, запах сырости и еще запах чего-то. "Чем пахнет, Лёпс?" Проснулась ночью, побродила в темноте, голова гудит, нашла Лёника возле газовой плиты, глядел на пламя и курил. На огне шипела кастрюля, шел запах. Мне стало не по себе, я спросила, что он готовит. Он молчал. Я повторила вопрос.
"Суп с котом".
Поднял крышку.
Потом я час мерзла возле метро, ждала открытия. Рядом курила путанка, поглядывала на меня.