Была устроена настоящая засада. С этой целью вечером всё руководство сделало вид, что разъезжается на своих служебных машинах, как обычно. А потом они по одному вернулись пешком через запасной ход и сели в засаде - терпеливые, как буддийские монахи, ждущие просветления.
Их планам не суждено было сбыться. Уборщица видела их, о чём-то догадалась по нескольким случайно брошенным хищно-весёлым репликам, и мгновенно весть об этом дошла до Колуна, спокойно переодевавшегося на работу. Через три минуты его не было на территории завода, а директор зря прождал весь вечер и уже не поехал домой, прикорнув на узеньком диванчике в своей приёмной. Иногда его щёку начинал бить лёгкий тик, усики дёргались, и тоненькая струйка голодной слюны сохла в уголке рта. Над его головой висел бесполезный японский меч.
С тех пор на Колуна была официально объявлена охота. И что интересно: директор даже не понимал, как глупо он выглядит. Его авторитет падал всё ниже, тем более что Колун на родном заводе никогда не попадался - не мог попасться в принципе. У него в агентах был весь трудовой коллектив. А всех, как известно, не перестреляешь.
И наверное, это так и продолжалось бы ещё какое-то время, но Колуну совсем не хотелось бегать и прятаться. Что он, мальчишка, лазающий в чужой сад за грушами? Он тоже разозлился. Комедию пора было прекращать.
И однажды он явился на завод посреди рабочего дня. Неожиданно появился в цеху, спокойный и деловитый, встал к станку… Народ поначалу даже не слишком обратил на это внимание, так привычна была картина: Николай Мологин у своего штамповочного пресса.
Но постепенно по цеху пролетела радостная новость - Колун здесь! Что-то будет…
Возле Николая медленно росла толпа. Поднимался ропот недовольства. В последние месяцы завод ухнул в экономическую яму, и рабочим начали задерживать зарплату. Да и вообще…
Образовалось что-то вроде стихийного митинга - без трибуны, без назначенных ораторов. Все сначала говорили вразнобой, потом начали перекрикивать друг друга. Подтягивался народ из соседних цехов. Работу остановили, отрубили электричество.
И в центре всех этих событий стоял Колун как символ и знамя протеста. Он поворачивался из стороны в сторону, стараясь не упустить ничего из того, что говорили рабочие. Он кивал, тоже лаял что-то невнятное в общем шуме, размахивал руками. Градус возмущения нарастал.
В этот момент, как нельзя более некстати, появилось руководство. Впереди своей отставшей свиты бежал директор, бледный от ненависти, с длинной, стильной резьбы деревянной указкой в руке. Новость о стачке застала его в тот момент, когда он наглядно объяснял возможным инвесторам преимущества капиталовложений в свой завод. За этими людьми он, унижаясь, тщательно ухаживал последние месяцы. Инвесторы мгновенно исчезли, а они были уже почти последней его надеждой.
Такого развития событий он просто не ждал - словно удар в спину, неожиданный и подлый. Тем более жарко пылал гнев в его сердце. Помахивая указкой, словно лёгкой шпагой, директор устремился в атаку.
Увидев приближающееся на полном скаку руководство, народ попритих и слегка отступил от Колуна. Противники, как и положено, остались один на один, и от их схватки, видимо, зависела и судьба всего побоища.
Директор трясся от ярости, стоя напротив Мологина. Вот он, этот мелкий человечишка, олицетворение всех его неприятностей! Смотрит дерзко, осанку имеет до глупости внушительную, словно он здесь хозяин! Ладно бы ещё те прошлые дела, но теперь он сорвал почти готовый контракт, и заводу теперь крышка, и этот дурачок даже не подозревает об этом!
Вскипев ненавистью, директор размахнулся и впечатал длинную деревянную указку в щёку Мологина. Колун от неожиданности упал.
Народ, если до сих пор ещё и имел какие-то сомнения насчёт своего руководства, теперь понял всё. Толпа взъярилась. На голову директора посыпался трёхэтажный мат, люди двинулись вперёд, потрясая кулаками.
Директор испугался, оглянулся назад, ища поддержки. Но свита его уже рассосалась, он был один. Только в руке его была деревянная палочка, вовсе не похожая на благородный японский меч.
Колун, вне себя от благородного негодования, слегка опомнившись, пошарил вокруг и поднял первое, на что наткнулась рука. Резьба зажимного болта весом в пару килограммов привычно легла в ладонь. Колун встал, выпрямился и взглянул в глаза директору.
За его спиной стояли люди и молчали.
- Держите его! - слабо крикнул директор, косясь на стальной болт. Было ясно, кто победит в соревновании болта и указки.
Они молчали, как пустыня молчит перед ураганом. Они молчали, как молчит космос, сквозь который несётся пылающая комета. Они молчали, как молчит камень возле дороги - тысячу лет лежит и молчит. Они не просто молчали - они безмолвствовали.
Колун стоял на острие людского клина и не сводил с директора глаз, а тот всё больше съёживался под его взглядом. И вот он начал отступать - сперва медленно, а потом, бросив указку и закрыв лицо руками, в истерике побежал. И тогда молчание закончилось. Вслед ему захохотала огромная толпа, высказав настолько глубокое презрение, что даже менеджеру высокого класса стало понятно: дальше здесь оставаться нет смысла. И если бы директор в действительности исповедовал самурайские принципы, ему оставался бы лишь один путь… Но он, конечно, не подумал об этом.
Профсоюз вскоре подал на него в суд за рукоприкладство, но Мологин сам отозвал исковое заявление, он простил глупому мальчишке эту выходку. Не дожидаясь нового собрания акционеров, на котором его должны были уволить за плохие экономические показатели, директор ушёл по собственному желанию. Новый директор, третий по счёту за год, ничего не знал обо всех этих перипетиях и просто взялся вытаскивать завод из ямы.
Но самое важное - Мологина приняли на работу.
В отделе кадров ему тайно сделали новую трудовую книжку, в которой содержится лишь запись о приёме на работу тридцать пять лет назад да несколько пометок о повышении квалификации. Стаж его, как прежде, девственно непрерывен.
И Николай снова приходит в цех раньше остальных, делает свои генеральные инспекции, передвигает что-то кран-балкой, выносит мусор, ездит на склад помимо своей основной работы… Как прежде, никто не платит ему за это ни копейки.
Но он всё равно счастлив.
Предания русского края
Роман Ромов
Агитатор
В одном посёлке городского типа построили девятиэтажный дом.
Дом девятиэтажный, а панель в лифте - с двенадцатью кнопками. Ну, какая была панель, такую прикрутили.
Приходит раз в новый дом агитатор за муниципальные выборы. Самую верхнюю кнопку в лифте нажимает. Спускаться всё легче, чем подниматься.
Приехал лифт, агитатор вышел, в ближнюю дверь звонит. Долго звонил, наконец открывают, и хозяин показался - голый по пояс, весь в чёрных волосах, а зубы белые, как у негра.
- Здравствуй, - говорит, - брат! Из Оренбурга к нам, да? Мы заждались уже. Проходи скорей, сейчас коньячку разопьём с дороги.
И обнимается всё, а агитатор стоит недвижно, в смущении.
- Вы простите меня, - отвечает наконец, - я не из Оренбурга. Я агитатор. Вы на муниципальные выборы пойдёте?
Черноволосый руки опустил, озадачился, будто приподзаснул. Потом обратно проснулся - и снова скалиться:
- Конечно, пойдём! Обязательно пойдём! А за кого голосовать надо?
- Вы голосуйте за кого хотите. У нас все кандидаты - люди приличные. Только приходите. В воскресенье, с восьми утра, в здании общеобразовательной школы. В актовом то есть зале.
- Придём! Все придём, в восемь утра. Вы точно коньяку не хотите?
- Спасибо. Я при исполнении же.
- Да, да. Ну, ступай тогда, брат.
Опять за плечи агитатора приобнял, скалится и нежно так разворачивает.
Тот, однако, не даётся.
- Погодите, - говорит, - расписаться надо. Что агитация проведена.
Черноволосый будто испугался. Обмяк весь, спрашивает исподлобья:
- Где расписаться?
Агитатор папочку из-за пазухи достаёт, на шариковой ручке кнопочку нажимает. Черноволосому в руки тычет.
- Вот тут. Квартира у вас какая?
- Квартира у нас хорошая, - черноволосый отвечает, строго так. И улыбаться перестал. - Но расписаться - это дело серьёзное. В дверях не делается. Пойдёмте на кухню.
Вздохнул агитатор, а деваться некуда. На кухню так на кухню.
Черноволосый его за руку схватил и по коридору тянет скорее. Агитатор об коврик ботинками пошаркал всё-таки, поднял глаза - а это вроде не мужик уже, а девочка. Или тётечка, только маленькая - со спины-то не видно. Черноволосая тоже, с хвостом. Платок цветастый на плечах и юбка длинная, аж по полу волочится.
Зажмурился, головой помотал - опять мужик. В пиджаке. Откуда пиджак взялся?
Ладно, сплюнул тихонько и за папочку свою. Темно в коридоре, может, не заметил чего.
А на кухне светло, стол пустой, по трём сторонам черноволосые сидят, каждый с папиросою и при галстуке. В пиджаках, да. Один безо всякой рубашки - а всё равно при галстуке.
- Присаживайтесь, - говорят. - Будем решать ваш вопрос.
- Да у меня никакого вопроса. У меня, вот, подписной лист.
Галстучные хмыкнули хором.
Который без рубашки, папиросу затушил и в форточку выкинул.
- Подпись-то дорогого стоит. За подпись отвечать потом. Мы просто так подписываться не будем.
Агитатор чувствует, люди подозрительные. С тюремными, что ли, замашками. Ну их.
- Не будете, так и ладно. Я пойду тогда.
Приподнялся, развернулся - а за кухонной дверью к стеклу с десяток детских рож прилипло. Подмигивают.
- Нет, отчего же, - останавливают его галстучные. - Мы подпишем. Только и вы подпишите.
- Что подписать?
- Да предвыборную тоже бумагу. Только не к муниципальным выборам. К грядущим. Мы тут партию учредили. Хотим баллотироваться.
Агитатору уж лишь бы уйти поскорей. Подают ему бумагу.
- Пишите, - диктует тот, что без рубашки. - Я, фамилия-имя-отчество, готов отдать свой голос в пользу партии "Гражданская позиция". Дата, подпись. Собственно, всё.
- Что хоть за программа у вас? - спрашивает агитатор.
- А у нас программы нету никакой. У нас демократическая стратегия. Главное - заставить людей активную политическую позицию занимать. По каждому вопросу. Чтоб непременно сами решали. А как решат, так пускай и будет.
- Разумно, да. Ну, я пойду?
- Погодите-погодите. Мы вас отблагодарить должны. За голос. Хотите подарок какой? Или денег?
- Да у меня всё есть вроде. Спасибо. А денег не надо. Деньги за такое нехорошо брать.
- Правда, нехорошо, - соглашаются галстучные. - Но ведь есть у вас мечта какая-нибудь? Не может быть, чтоб мечты не было.
- У меня мечта, чтоб сома в нашей речке поймать, - агитатор признаётся зачем-то. - Дед ловил, отец ловил, а мне, видно, не судьба. Нету больше сомов. Экология такая. Но вдруг да забредёт? Вот, мечтаю.
Галстучные заулыбались.
- Знаете что? Вы как домой пойдёте, к берегу-то сверните. Да пакетик растопырьте пошире. Она к вам сама из воды запрыгнет, ваша мечта.
- Шутите всё, - смеётся агитатор. Папку обратно за пазуху запихнул - и в коридор. Дети за дверью врассыпную кинулись, только сквозняк им вслед шуршит.
- Погодите-ка, - агитатор соображает. - А вы не таджики? Вы вообще зарегистрированы тут?
- Зарегистрированы-зарегистрированы, - опять улыбаются галстучные. - Мы не таджики. Мы черти.
- Какие черти?
- Обычные черти. Девять этажей в доме людские, а три - наши. Как кто чёрта позовёт на нижних этажах, к нам новосёл едет. Набились уже, как в бочке. Скоро будем четвёртый этаж надстраивать.
Агитатор сам в тумане, света не видит, а умную беседу отчего-то продолжает.
- Как же дом выдержит?
- Понятно, не выдержит. Мы свой этаж надстроим - первый под землю уйдёт. Так постепенно весь дом туда запихаем. А вы ступайте, ступайте.
Агитатор в лифт - да на улицу. Потом, думает, квартиры обойду. Мутит чего-то, шатает. Заболел, наверное.
И домой.
На воздухе развеялся чуток, решил к речке-то завернуть. Смех смехом, да мало ли.
Только пакет целлофановый из кармана вытащил, река фонтаном пошла, а наружу - сом. Килограмм с десять, не меньше. Сам в пакете улёгся и хвостом чуть бьёт.
Агитатор домой его приволок, жену кричит.
Верней, собрался крикнуть - а нету крика.
Сбавил голос - и того голоса нету.
Шепчет - так и шёпота не стало.
Подписался же.
Пакет перед женою вывернул - оттуда куча вонючей грязи вывалилась.
Грязь-то жена убрала. А вонь осталась.
Живёт теперь агитатор молча и не принюхивается.
Митя-бизнес
В одном посёлке городского типа в смутные годы при Доме культуры ткачей имени Николая Островского открыли детское кафе "Островок".
И вот стали люди замечать, что через два дня на третий ходит в кафе чужой человек. Придёт часу в шестом, сядет за столик у окна, закажет водки сто грамм и пирожок с печёнкой. Потом стопку пирожком прикроет, достанет книгу в чёрном кожаном переплёте, да не открывает, а всё сидит, в окно смотрит.
Целый месяц так продолжалось. Народ в посёлке терпеливый, тихий. Разное видел. Наконец Фёдор-официант не выдержал. Подошёл к чужому и говорит в пол:
- Чего сидишь? Сам, - говорит, - розовый, а книга у тебя чёрная. Шёл бы ты наружу.
Чужой рукою по окну провёл медленно, потом к Фёдору-официанту повернулся и палец ему показывает.
- Стёкло, - говорит, - у вас грязное. Закоптилось. Помыть надо.
- А ты, - отвечает Фёдор, - санэпидстанция, что ли? Чего тебе стекло? Наружу иди, говорю.
- Не кипятись, Фёдор, - чужой ему улыбается. - Лучше присядь, водочки со мной выпей.
И из-за толстой своей книги вторую стопочку выдвигает.
- Глумишься, что ли? - Фёдор спрашивает. - Если я с тобой водки выпью в рабочее время, меня отсюда навсегда выставят. Хозяин у нас суровый.
- Ты ведь, парень, обидеть меня собирался. А не вышло. Я не обидчивый. И откажешься - не обидишь. Да только холуйским местом ради живого человека не рискнуть - это ж как себя не уважать надо? Смотри, потом стыдно будет.
Взял чужой Фёдора на слабо. Сел тот за стол, стопку покрутил между пальцами.
- Как хоть звать тебя? - спрашивает.
- Зовут меня Митя-бизнес, - отвечает чужой. - Митя-бизнес, даритель предвечных радостей.
- Ну, будь здоров, Митя, - Фёдор сказал, махнул стопку, поднялся да и рухнул на пол.
Думали, мёртвый - нет, просто пьяный вусмерть. Вытащили Фёдора на плечах, уложили на скамеечку, а он хохочет да орёт - "под вечерок путь недалёк! под вечерок путь недалёк!" - а после что-то уж совсем неприличное.
Хотели люди чужому морду набить. Но побоялись.
Два дня Фёдор пропадал. Хозяин, понятно, не искал его, нанял нового, Фёдора же обещал по стенке размазать, как увидит.
А на третий день останавливается у кафе бордовая "девятка", выходит из неё Фёдор, с волосами напомаженными, в костюме с искрой, всем говорит "здравствуйте" и улыбается довольно.
- Откуда ты, Фёдор? - спрашивает народ.
- Из Ярославля, - тот отвечает. - Ресторан у меня там. Большие всё люди обедают. Отцы города. Европейская кухня, отдельные кабинеты, цены в скв. Не абы что.
Потом рукою всем помахал, сел в "девятку" и уехал навсегда.
С тех пор повелось - кого чужой за свой стол посадит, водкою угостит, у того жизнь повернётся так, что и не мечтал прежде. Милицейский сержант Егоркин стал начальником областного ГАИ. Огородник Николай Ильич - лётчиком на международных авиалиниях. А безымянная учительница русского языка и литературы победила на конкурсе "Мисс Европа". Тут её, понятно, все по имени узнали - да поздно.
Ну, порадовались за учительницу и обратно забыли. Все забыли, только жених её бывший не забыл. А жених у неё заведовал отделом происшествий в газете "Ленинское знамя". Не последний человек был в посёлке. Журналист.
"Разоблачу, - думает, - прохвоста. Отомщу за разбитую любовь и материал в газете напечатаю. На две полосы".
Стал журналист следить за чужим. Сядет в кафе за колонною, кофе попивает и глядит на предмет всего подозрительного. Две недели следил - ничего путного не выследил.
Решил тогда - пойду, мол, в лобовую атаку. И не такие передо мной раскрывались. Напою и секрет его выпытаю.
Приходит чужой в кафе, книгу достал, а журналист к нему шасть за столик.
- Здравствуйте, - говорит, - уважаемый. Вот вы всех нас, жителей, угощаете, а я решил, отчего бы и вас не угостить. Не откажите в любезности.
- С удовольствием, - отвечает чужой. - Угощусь.
Заказал журналист поллитру, потом вторую и давай чужому подливать. Беседу завязал степенную. Политическую. У самого привычка - едва только ветер в голове забродил. А чужой вроде уж и лыка не вяжет.
Ну, думает журналист, настал момент.
- А вот ещё, - говорит, - я интересуюсь, как это у вас получается нашим людям предвечные радости дарить? Что за секрет такой? Не расскажете ли?
- Расскажу, - отвечает чужой. - Обязательно расскажу.
И голову на стол уронил.
Журналист его посадил обратно, по щекам легонько похлестал. Тот вроде очухался.
- Всё дело, - говорит, - в книге. Если в эту книгу чьё имя записать задом наперёд - всё самое заветное у того человека сбудется. До самой последней смерти. А сейчас, - говорит, - извините, малость проветриться надо мне.
Поднялся чужой и ушёл, шатаясь.
Журналист книгу со стола дёрнул. Всё, думает, моя теперь книга. И счастье моё теперь.
А книга будто привинчена. Не отрывается.
Журналист в азарт вошёл. "Ну, ничего. Сейчас имя своё туда впишу. А чужому пожелаю, чтоб немедленно под машину попасть. Да насмерть. И все дела".
Распахнул книгу наугад. Думал, будут чистые страницы - а там жирными буквами неясные слова напечатаны. Одну только фразу успел взглядом выхватить:
"Он не знал, что делать, и бежал, оставляя позади себя огороды и задворки усадеб".
Журналист обратно книгу захлопнул. Зажмурился, в ладони лицо сунул, будто маленький. Страх его взял отчего-то.
"Может, - думает, - и правда убежать".
Пересилил он страх, открыл глаза - нет книги. Пропала.
На скатерти ж будто северное сияние гуляет. А под ним - Райская Москва живёт. Девушки с косами вокруг головы сидят по бульварам, сложив руки на коленях. В метро люди друг другу стихи читают. Фонтаны красным вином бьют.
До утра глядел журналист на скатерть, не мог оторваться.
Вечером после работы опять в кафе пришёл, сел за столик - да, искрится Райская Москва.
Так с тех пор и ходит. Спился совсем, людям в глаза смотреть не может, а ходит.
Чужой же и вправду из посёлка насовсем исчез.