В другой раз к бурной, бессонной ночи привёл затеянный Ритой шутливый разговор о Митиных однокурсницах. (Надо сказать, что Рита пыталась держать под контролем всё происходящее в Митиной жизни: учёбу, друзей, увлечения. Она выспрашивала у него такие подробности, которые никак не могли, с Митиной точки зрения, её интересовать, заставляя его часами объяснять, что такое квантовый алгоритм или обменная энтропия. Рита ничегошеньки не понимала и была этому почему-то необычайно рада. "Он понимает!" - восхищённо думала она и улыбалась, глядя на возбуждённо жестикулирующего, тщетно пытающегося найти слова попроще Митю.) В тот раз Рита просто спросила, есть ли у них на курсе симпатичные девочки. Митя немного подумал и ответил:
- Да, есть. Даже очень красивые есть.
- А тебе кто-нибудь нравится? - спросила Рита, многозначительно подняв брови.
- Нравится? - Митя заёрзал на стуле. - Внешне - да, но знаешь, Марго… Поговоришь с ними, и такое разочарование…
- Почему это?
- Да как сказать… Вот есть у нас Ленка Засыпкина - яркая девушка. Так у неё любовник - какая-то газпромовская шишка. Женат, конечно. В институт за ней на "Лексусе" приезжает, квартиру ей на Пушечной купил, на Бали и Сейшелы возит, каждый день - новые брюлики…
Рита перестала улыбаться и осторожно спросила:
- Ну и что?
- Как что?! - рассердился Митя и от возмущения даже встал со стула. - Ведь если бы он ей ни копейки не давал, она бы никогда с ним жить не стала! Ты бы этого урода видела! Он старый, толстый и некрасивый!
- Может, он человек хороший, - пробормотала Рита и почувствовала, что начинает злиться.
- Марго! Ну что тут непонятного? Она телом приторговывает, понимаешь? И ведь не от нужды, вот что самое интересное: москвичка, родители обеспеченные… Это тебе не какая-нибудь Сонечка Мармеладова… Ну как, скажи, как таких можно любить, когда у них одно на уме: что с тебя поиметь можно и как не продешевить?
- Газпромовская шишка, видно, любит… - вяло возразила Рита. Взгляд её становился всё более отстранённым.
- А я не шишка. Я - человек, - с укором, как показалось Рите, сказал Митя и ушёл в свою комнату.
Рита же, посидев на кухне какое-то время одна, оделась и, ничего не сказав Мите, ушла из дома. Вернулась за полночь, распространяя явственный алкогольный душок и едва держась на ногах, - Митя еле успел подхватить на входе её обмякшее тело. Он снял с неё обувь и, придерживая за талию, провёл к себе в комнату и посадил на диван, где Рита начала нести какую-то чушь, обливаясь горючими слезами:
- Митя, если бы ты знал, какая я тварь… Я так виновата перед тобой…
- Что за ерунда? В чём ты виновата? - то тряс её за плечи, то обнимал недоумевающий Митя.
- Какая я гадина! - не унималась Рита.
- Ты не гадина, ты хорошая…
Рита упрямо продолжала всхлипывать.
- Да пойми ты, Марго: ты передо мной ни в чём не виновата и не можешь быть виновата! Я (Митя ткнул себя пальцем в грудь) тебя осуждать не буду, даже если ты человека убьёшь!
Рита на секунду затихла, подняла голову и испуганно спросила:
- Ты совсем ошалел?
- Ничего не ошалел! Я всегда буду с тобой - на твоей стороне, что бы ни случилось, поняла? - уверенно заявил Митя и встряхнул Риту за плечи.
После паузы заплаканные глаза Риты наполнились иными слезами - немой благодарности. Потом они долго пили чай на кухне и разговаривали обо всём подряд, вспоминали детство, родителей, школьные походы… Только к четырём часам утра Митя смог уложить Риту спать и с чувством выполненного долга включил спортивный канал.
Сначала Рите сказали, что у неё ослаблен иммунитет. Она стала часто болеть: то грипп, то ангина, то воспаление лёгких. Врачи прописали ей кучу лекарств и курс уколов, рассчитанный на две недели. Олег неожиданно проявил такое понимание и заботу, что Рита даже задумалась, так ли уж она, собственно, хорошо знает этого человека. Он каждый день забирал её с работы и вёз на укол, ждал, отвозил домой на другой конец Москвы. Рита всю дорогу молчала и слегка морщилась - уколы были болезненные. "Больно, да?" - сочувственно спрашивал Олег и озабоченно рассматривал её печальное лицо в зеркале заднего вида. Когда курс уколов закончился, то зад у Риты был почти сплошь синим от кровоподтёков, и Олегу нравилось, внимательно рассматривая этот выдающийся синяк, нежно поглаживать и целовать его. "Наверное, его возбуждают калеки", - с тоской думалось Рите.
Но уколы не помогли: у Риты начался бронхит, снова перетёкший в крупозную пневмонию. Рите пришлось заново сдавать все анализы, среди которых на этот раз были и рентген, и онкомаркер. Диагноз оглушил Риту: рак лёгких, метастазный плеврит.
Не могло быть и речи, чтобы сказать об этом Мите. Рита держала в курсе только Олега, который как-то совсем растерялся от этой новости, перестал сыпать нравоучениями и неотступно следовал за Ритой поникшей тенью. Он забросил все свои дела и ездил с ней по клиникам и светилам онкологии, выясняя, где и как её могут вылечить. За операцию никто не брался, а всё остальное было лишь отсрочкой неминуемого исхода. Тогда Олег связался со своим партнёром по бизнесу в Израиле, который нашёл и клинику, и хирурга, готового за баснословные деньги, которые Олег без разговоров согласился дать, оперировать Ритину опухоль. Времени на раздумья не было: состояние стремительно ухудшалось.
Рита предупредила Митю, что через несколько дней уедет на корпоратив в Израиль, а потом останется там ещё на некоторое время - просто отдохнуть. Митя отреагировал спокойно, даже обрадовался: ему казалось, что Рита здорово измотана и ей действительно нужен перерыв.
- Слушай, а давай сходим куда-нибудь перед моим отъездом? Мы сто лет никуда не выбирались… - предложила Рита.
Митя на следующий же день купил билеты на концерт "БИ-2" в одном из ночных заведений, позвонил Рите, и они договорились о встрече в восемь часов прямо у клуба. Олег довёз Риту до Белорусского вокзала, где она попросила остановить машину, потому что захотела немного пройтись пешком. Олег недоверчиво и тревожно следил за её удаляющейся хрупкой фигурой, пока она не скрылась в переулке.
У клуба Рита без труда отыскала своего рослого Митю, оживлённо разговаривающего с какой-то девушкой. Митя, увидев Риту, радостно заключил её в объятия, а потом, как куклу, повернул лицом к девушке:
- Марго, знакомься: это Наташа, фанатка "БИ-2" и будущий медицинский физик в одном лице! Вот, напросилась.
Девушка засмеялась:
- Да, вот такая я навязчивая!
Рита улыбнулась одним уголком рта и приветственно кивнула:
- Вы вместе учитесь?
- Нет, я только на первом курсе, - необычайно дружелюбно ответила девушка.
- Ладно, наболтаетесь ещё, - прервал их Митя и, приобняв обеих девушек за плечи, направил их к входной двери.
Внутри было шумно и душно, слышались пьяные вскрики и неприличный гогот, на сцене сновали какие-то люди, устанавливающие и настраивающие аппаратуру. Рите было обидно: она хотела провести этот вечер с Митей наедине. Украдкой она ревниво оглядывала худые Наташины ноги в массивных ботинках, испещрённые пирсингом брови и губы, неухоженные руки в безвкусных перстнях с какими-то черепами и ящерами. Наташа смеялась буквально каждой Митиной реплике и восторженно лепетала какие-то глупости про фан-клубы и чаты. "Дурочка с переулочка, - с раздражением думала Рита. - Неужели Митьке нравятся такие пустышки?" Митя же вёл себя как школяр: носил на плече её сумку, бегал для неё за коктейлями, смотрел ей в рот, смеялся её дурацким шуткам. Вечер был окончательно испорчен, когда Наташа вдруг спросила у Риты, сколько ей лет. Рита враждебно глянула на неё:
- Пятьсот.
На сцену вышли участники группы, поприветствовали зал, и из мощных динамиков грянули первые аккорды:
Я больше не играю со своей душой.
Какая есть, кому-нибудь сгодится.
Но медь - не золото, и твой герой -
Последний, кем бы ты могла гордиться…
Наташа вскочила с места и бросилась к сцене с вытянутыми вверх руками, подпрыгивая и пританцовывая. Митя счастливо улыбался, наблюдая за ней, и кивал головой в такт музыке. Потом извиняющимся тоном сказал Рите: "Я сейчас", - и стал протискиваться к Наташе.
Рита еле дождалась окончания концерта.
Когда они уже ехали с Митей в пустом автобусе от метро, сидя рядом на продавленном остывшем сиденье, Митя спросил:
- Как тебе Наташа? Совсем не понравилась?
- С чего ты взял?
Митя захохотал:
- Ты бы видела своё лицо!
Помолчав, Рита очень серьёзно ответила брату:
- Знаешь, Митко, по-моему, она на маму чем-то похожа.
- На тебя она похожа, любезная сестрица, вот что! - весело сказал Митя и легонько боднул её головой в висок.
Риту от этих слов бросило в озноб:
- Митя… Знаешь, я…
Она осеклась и молча отвернулась к окну. Там проплывал безрадостный ландшафт, усеянный коробками однотипных многоэтажек и бетонными заборами.
В горле стоял ком, и чтобы не расплакаться вот так, на пустом месте, она жадно цеплялась взглядом за горящие окна, за ускользающие фонари и редких людей, бредущих куда-то или стоящих на остановке. Митя повернул голову к окну и увидел в нём Ритино отражение: на её губах дрожала едва заметная улыбка.
Витёк
Захар Прилепин
- Москва поехала! Собирай обедать, мать! - говорил отец, заходя в дом.
Пацан улыбался ему. У отца всё время был такой вид, словно он поймал большую рыбу, которая у него в мешке за спиной щекочется хвостом.
Бабушка выглядывала в окошко. По насыпи мимо деревни пролетал сияющий состав.
В книжках шум поездов описывался странным "тук-тук-тук-тук, ты-тых-ты-тых" - но звучанье состава скорей напоминало тот быстрый и приятный звук, с которым бабушка выплёскивала грязную воду из ведра на дорогу. Состав будто бы сносило стремительным водным потоком. Казалось, зажмуришься в солнечный день, глядя составу в след, - и разглядишь воздушные брызги и мыльные пузыри, летающие над насыпью.
По Москве, часа в четыре, обедали - когда дневной состав проходил в столицу, и с Москвой, в девять с мелочью, ужинали - когда состав мчался оттуда. Если днём, на солнце, состав смотрелся будто намыленный, то вечером - напоминал гирлянду.
Утром тоже был рейс, но мальчик в это время спал, бабушка возилась с коровой, а отец уходил на работу в котельную и там, наверное, время от времени похмелялся с Москвой.
Однажды пацан, перегуляв, на ночь выпил шесть кружек воды, утром, встав на три часа раньше обычного срока, припрыгивая, выскочил на улицу и, наконец, стал свидетелем того, как проходит первый состав. Он был похож на длинную рыбу, на миг показавшуюся на поверхности воды и пропавшую в белесой глубине. Пацан ещё толком не раскрыл глаза, когда раздался этот настигающий плеск - а когда раскрыл - только птица зигзагами летала над насыпью, словно её полёт спутал огромный ветер.
…залил себе всю калошу, пока смотрел на птицу.
Пацану было семь лет, отец выучил его буквам.
Пацан ровно накусал пассатижами проволоки, найденной в сарае, - и, кряхтя, как бабушка, сверяясь по книжке, выгнул разных букв. Сначала, чтоб хватило на своё имя, потом на имя коровы, потом смешал оба слова и, поковырявшись, набрал на Москву, которая носилась туда-сюда по путям.
Ходить к насыпи ему запрещали.
Зимой, сквозь рыхлые снега, наверх было не забраться. Осенью и весной насыпь была грязна и неприступна. Пацан подступался как-то - вернулся домой измазанный с головы до пят, бабушка оббивала его сначала на улице, потом оттирала в прихожей, потом домывала на кухне.
Зато летом… летом там цвели такие буйные цветы - издалека казалось, будто они катаются на санках: всё было белое, красное, шумное, всё кудрявилось и кувыркалось через голову. Взгляд скользил, когда пацан глядел на эту красоту.
Засыпая, он всё никак не мог понять, как же цветы прижились вдоль отлогой, крутой насыпи - им же приходится расти не вверх к солнцу, а куда-то почти в сторону, набок. Солнце греет им стебли и затылки, а не макушки.
…висит цветок, заслонившись рукавом от света, и сверху проносится состав…
Внизу, под насыпью, цветы пахли цветами - а вверху, ближе к рельсам, их становилось всё меньше, и редкие ромашки отдавали пылью, мазутом, гарью.
Пацан залез вверх перед обеденным поездом, разложил буквы на рельсе, друг под дружкой. Сначала они лежали спутанно, но, решив, что это непорядок, пацан разместил их как положено в слове "Москва".
Часто оглядывался - не идёт ли, взвив птиц и мыльные пузыри, сшибая слепней и пчёл, состав.
Внизу, на поле, паслись коровы - их в деревне оставалось три.
Одна - их Маруся, неспешная отзывчивая, как бабушка. Другая - ближнего соседа по прозвищу Бандера, такая же рыжая, как он. Третья соседа по прозвищу Дудай - чёрной масти и дурная, тоже понятно в кого.
Дудай, когда гнал корову домой, прикрикивал: "Хоп-хоп! Иди, ай!" Бандера раз в минуту повторял: "Цоп-цобе! Цоп-цобе!" И лишь бабушка пригоняла корову молча, потому что Маруся и так знала, куда идти.
Сейчас коровы щипали траву, отмахиваясь хвостами, или, вытягивая шеи, громко мычали в сторону путей, будто призывая состав.
Пацан сполз вниз, сминая цветы, и долго ждал поезда. Гораздо дольше, чем предполагал. За это время он оборвал лепестки у всех ромашек вокруг. Ромашки стояли лысые и противные, как новобранцы. Мухи садились на них, а пчёлы уже нет.
Пацан не двигался и старался не дышать.
Совсем близко из норы вылез суслик и поднялся на задние лапки, маленький и непроницаемый, как японский божок. Он изредка принюхивался к воздуху.
Пацан сморгнул, и суслик пропал.
Состав вылетел будто из засады. От него шёл жар, а ветер нёсся и впереди, и позади, и по бокам состава, заставляя кланяться травы и кусты.
Жар этот был вовсе не такой от бабушкиных сковородок, - он пах серой, а не подсолнечным маслом. И сам состав был полон скрытым гулом, как будто внутри его находились тысячи бешеных пчёл.
Пацан вдруг, на долю секунду, явственно увидел девочку в окне, радостно указывающую в него пальцем. Поезд нёсся так быстро, что пока она не сжала кулачок, пальчик успел показать на всех коров, котельную, старые склады, кладбище и начинавшийся за ним лес.
Когда родители девочки наконец подняли глаза, чтоб разглядеть причину её удивления, - взгляд их упал как раз на косые кресты и неряшливые надгробия.
Кладбище было обнесено железной оградкой только со стороны села, а дальний его край, уходящий в деревья, был открыт настежь, словно покойным только к живым людям не стоило приходить, а в лес - пожалуйста.
Пацан иногда представлял, как могилу деда навещает медведь, или волк… или компания загулявших зайцев.
Немного подождав, пока не удалились все опалённые всадники, сопровождавщие состав, пацан поспешил к рельсам.
Буквы смотрелись замечательно. Они расплавились и стали не толще пчелиного крыла… ну, хорошо - трёх пчелиных крыл.
Пацан бережно собрал ещё горячие сколки алфавита.
С другой стороны насыпи была воинская часть.
Солдат там с каждым годом становилось всё меньше; отец сказал, что скоро часть вообще прикроют - стратегического значения у неё не было никакого. Раньше за селом была станция и даже одноэтажное здание вокзала - но с тех пор как село перестало добывать торф и вымерло, там давно уже не останавливались никакие поезда.
Несколько лет назад солдатики ходили в деревню за молоком, а потом прекратили. Расхотелось, наверное.
Но в части ещё дымили котлы, маршировали солдаты, изредка громыхал мат. Всё отсвечивало на солнце: спины, кастрюли, окна, плац, кокарда офицера. Два срочника, зашкеревшись, курили в кустах за столовой.
Солдаты сверху смотрелись как игрушечные.
Пацан немного поиграл ими в войну и поспешил домой.
В одной руке у него были буквы, другой он пытался удерживать себя за цветы, отчего, когда он сполз с насыпи, рука стала зелёной и вся горела.
Одна ладонь была горячая от букв, вторая от стеблей.
- Москва проехала, пора вечерять, - сказал отец, но голос у него был такой, словно рыба ему попалась дурная, с родимым пятном, с бледным больным глазом: и выбросить жалко, и есть страшно.
- Ты зачем лазил на пути, бродяга? - спросил пацана отец, усаживаясь за стол.
Бабушка поставила мужикам тарелки и тихо, словно пугаясь, звякнула ложками.
Пацан молчал.
Отец начал смуро есть, изредка поглядывая в окно.
Он сроду не тронул сына, но пацан всё равно его боялся.
Бабушка не желала приступать к еде, пока за столом не воцарится мир. Ей казалось, что возьми она хлеб или, упаси бог, ложку - всё вообще пойдёт наперекосяк.
Отец, на мгновение позабыв, что ему положено быть суровым и строгим, спросил у бабушки:
- А чего сарай открыт? - и кивнул за окно.
- Да два цыплока куда-то потерялись. Звала-звала, нету.
- Это бандеровской кот, - сказал отец уверенно. - Я сказал уже Бандере: прибью иуду.
- Ой, да не бандеровский, - сказала бабушка. - Он лентяй, лежит целый день - кот Бандеры… Какие ему цыплоки! Его хоть за усы тащи - не проснётся.
Пацан, сообразив, что от него отвлеклись, вдруг высыпал на стол буквы. Под вечерней лампой они отсвечивали как серебряные. Расставил их в форме слова "Москва".
Отец, прищурившись, смотрел.
- Красиво, - сказал. Потянулся и взял одну из букв.
Бабушка тоже полюбовалась, но прикоснуться не решилась.
Пацан быстро доел свою картошку, выпил молока и ушёл в комнату читать книжку. Детских книжек в доме было три - одна в картонной обложке, а две другие без обложек и названий.
- Откуда ты прознал о насыпи-то? - спросила бабушка на кухне.
- Бандера сказал, - ответил отец, щетиносто усмехаясь. - Всё, наверное, решал: как ему приятней будет - что этот бродяга снова полезет под состав, или что я его вздую дома. Выбрал: лучше, если вздую.
По молчанию бабушки было слышно, что она не согласна с отцом. Бабушка считала Бандеру неплохим мужиком.
Она всех людей считала хорошими.
Для бабушки любое человеческое несчастье было равносильно совершённому хорошему делу. Мужик запил - значит, у него жизнь внутри болит, а раз болит - он добрый человек. Баба гуляет - значит, и её жизнь болит в груди, и гуляет она от щедрости. Если кому палец отрезало на пилораме - это почиталось вровень с тем, как если б покалеченный весь год соблюдал посты. У кого вырезали почку - это всё одно что сироту приютить.
У бабушки это очень просто в голове укладывалось.
Бандера жил с женой и тремя маленькими внуками. Какого они пола, пацан толком так и не знал - детей редко выпускали за ворота. Они попискивали где-то в глубине дома или в коровьем стойле, куда их перетаскивали, когда Бандера доил коров - он сам доил.