Пацан слышал от бабушки, что раньше неподалёку от деревни была тюрьма, где сидел то ли отец, то ли дед Бандеры, - и, выйдя на волю, остался тут жить. Но род их всегда вёл себя скрытно, нешумно.
Пацан иногда подолгу стоял у бандерина дома - понапрасну ждал, что его подпустят к детям, он бы поиграл с ними.
В былые времена в бандерином дворе всегда обитало множество разнообразных, шумных и пушистых собак. Жена Бандеры собирала их и сдавала на шкурки в какую-то живодёрню.
У них был сын, белесый, рослый, видный, рубашки всегда носил с завёрнутыми по локоть рукавами. Наглядевшись на него, пацан тоже стал носить так же - подворачивал свои обноски, начиная с первых майских дней. Руки только мёрзли всё время.
Сын женился на местной девке, быстро наплодил троих, потом сошёлся с какой-то городской и пропал. Невестка осталась жить у Бандеры в семье.
Разве бабушка могла после этого плохо думать о Бандере?
- Бандера! - дразнил её отец. - Приютил детей! Чужих, что ли, приютил? Своих же! Куда ж им скопленные собачьи деньги тратить! Они ж собак всю жизнь резали на мясорезке! Подрастут щенки - и под нож! Вот сынок и вырос такой! Он привык, что с щенками так можно: поиграл и забыл…
По бабушкиному молчанию пацан неожиданно понимал: на этот раз она согласна с отцом. Согласна, но не осуждает всё равно ни Бандеру, ни сына его, ни невестку, ни бандерову жену.
На всю деревню полная семья осталась только у старшего Бандеры и Дудая. Все остальные мужики либо бедовали по одному, либо домучивали своих матерей.
Те из женщин, что вовремя не сбежали с дембелями, обитавшими в соседней воинской части, из девичества сразу торопились в сторону некрасивой, изношенной зрелости, чтоб ничего от жизни больше не просить и не ждать. Ели много дурной пищи, лиц не красили.
Дедов в деревне не было вовсе, деды перевелись. Детей тоже почти не водилось, одна бандеровская мелкота. Подросшие сыновья Дудая пару лет назад переехали в город и там то ли учились, то ли работали - или и то, и другое.
Средняя школа была только в соседней деревне, за 21 км, отец ездил туда, договорился, что будет учить пацана дома и два раза в год привозить его сдавать экзамен.
Зимой село будто спало, лежа на спине, с лицом и животом, засыпанным снегом. Отец иногда собирался и, прихватив охапку дров, шёл затопить печь к соседским алкоголикам. Те могли замёрзнуть с перепою, когда не топили дня по четыре.
Заставал их, лежавших под ворохом телогреек, одеял и тряпок, скрючившихся и посеревших.
Раньше в деревню наезжал трактор, проделывал дороги, но сейчас в этом необходимости не было - на зиму дорога оставалась одна - ведущая к магазину, её раскатывала шишига, которая раз в неделю подвозила продукты. Меж остальными домами только натаптывались тропки, и то терявшиеся после трёхдневных снегопадов.
Вдоль тропок виднелись жёлтые прогалы, оставляемые двумя деревенскими кобелями.
Прошлую ледяную зиму случай был. Бабушка выглянула в окно и спрашивает отца:
- Чёй-то не пойму, чьи собаки во дворе суетят?
Посмотрел отец и хохотнул:
- Это волки, мать.
В дверях раздался ужасный скрежет, пацан потерял от страха дар речи, да и бабушка напугалась.
Отец пошёл открывать, бабушка глянула на него так, словно он собирался поджечь дом.
- Волки не полезут в дом, - сказал отец хрипло и негромко. - Это не волки.
Распахнул дверь, и в избу влетел дудаевский кобель, вечно круживший по деревне без привязи - глупый, крикливый и хамовитый. Но тут он улыбался и заискивал всей мордою. Показалось, что кобель только притворялся злым и бестолковым - а сам всё понимает, и попроси его сейчас встать на задние лапы - он встанет и постарается станцевать.
Совершенно очевидным образом поздоровавшись и с бабушкой, и с отцом, и приветливо кивнув пацану, которого до этого никогда не привечал, дудаев кобель мелькнул под кровать и затаился там, не дыша.
- …корова-то, - сказала бабушка, не находя себе места. - В коровник-то волки?..
Пацан вдруг услышал, как истошно замычала Маруся.
- Нет-нет, куда… - сказал отец. - Кирпич!.. Крыша. Не влезут.
Но сам тем временем нашёл таз с молотком и, распахнув окно, начал изо всех сил бить железом о железо, прикрикивая: "Пошёл! Пошёл! Гуляй в лес!"
Через минуту, взяв топор, быстро распахнул дверь и шагнул на улицу. Чуть переждав, опасливо выглянула бабушка.
Никого не было.
Только корову Марусю едва успокоили.
Дудаев пёс так и не ушёл до утра - лежал у дверей, закрыв глаза и не шевелясь, чтоб никто его не заметил.
В ту ночь волки пожрали всех бандеровских собак - их, кажется, оставалось тогда то ли четыре, то ли пять, все некрупные и пушистые.
С тех пор Бандеры собак не держали. Кота завели.
Зато Дудаев кобель стал ещё злей - завидев пацана, всякий раз нёсся на него с бешеным лаем - казалось, что сейчас сшибёт с ног и вырвет все кишки наружу. Только за три шага сбавлял бег, смыкал бешеную зубастую пасть и, высоко подняв голову, молча пробегал мимо и спешил дальше, не оглядываясь, задрав твёрдый, как палка, хвост.
С отцом пёс таких забав проделывать не решался и облаивал его, стоя метрах в тридцати - зато самым обидным, блеющим каким-то лаем.
Отец шёл, будто не обращая внимания, но, обнаружив вдоль дороги камень, резко приседал, - и через секунду, сглотнув лай, пёс исчезал в ближайших зарослях. Некоторое время отсиживался там, а потом спешил к дудаеву дому за своей похлёбкой.
Дудай приехал в деревню за год до рождения пацана.
Отец всё время говорил, что Дудай жил на горе, и пацан иногда пытался представить, как это было. Получалось что-то вроде насыпи, только каменное - по ней ходит Дудай, а вместо коровы у него козлы с рогами, и брехливый кобель охраняет их.
Пацан выскочил на улицу, заслышав жуткий кошачий крик - никогда бы не подумал, что коты могут так орать.
- Петуха, бля… - кричал отец, - петуха нашего хотел задрать! Я ж говорил, эта бандеровская сволочь некормленая… Иуда, бля!
"Бля" он произносил как с призвуком "ы" и с плотным "л" - "былля", от этого ругательство звучало тяжелей и весомее.
Пацан присмотрелся и увидел кота с разбитым черепом, вцепившегося передними лапами в забор так, что когти впились на сантиметр. Возле мёртвого кота валялась мотыга - неясно было, то ли отец так умело метнул её, то ли сам нагнал кота у забора и там зарубил.
Петуха пацан заметил ещё когда выбегал из дома - ошарашенная птица, лишённая хвоста и с окровавленным гребнем, ничего не видя, семеня пьяными ногами и невпопад помогая крыльями, торопилась в сарай.
Там петух забрался под насесты, в самый угол, и сидел, перемазанный куриным помётом, зажмурившись и тихо дрожа.
Бабушка топталась у избы, всё пугаясь взглянуть на кошачий труп, и лишь охала.
Отец поднял кота за шиворот и выбросил на дорогу.
Бандера уже шёл туда, жуя губами неслышные ругательства и пристально глядя на кота, будто пытаясь наверняка убедиться, что он подох.
Пацан до сих пор толком не знал, какое у Бандеры лицо - глаза и лоб у него вечно были в тени густых, с обильной рыжиной волос, а рот прятался в усах.
Бандера однажды приснился пацану - он хорошо разглядел его во сне, - но уже днём присмотрелся повнимательнее и понял, что нет - не такой был ночью.
Дойдя до кота, Бандера остановился и, не поднимая глаз, сказал:
- Я завтра твою корову мотыгой порублю.
Отец, стоявший у забора, легко ответил:
- А я тебя.
Бандера потоптался возле кота и сказал:
- Сука.
Отец щетинисто хохотнул:
- Последняя сука - это ты. Ты в собачий ад попадёшь. Сколько собак вы порезали - столько тебя и будут грызть.
Бабушка будто окаменела - перечить мужику она не умела никогда, пусть это даже и сын. Она и внуку-то - пацану - тоже ни в чём никогда не перечила, будто раз и навсегда зная о его мужицком превосходстве.
Отец глянул на бабушку, и она поспешила во двор, чтоб не мешать разговору.
Никто и не заметил, как появился Дудай - на него подняли глаза только когда его глупый пёс зашёлся в лае, то подскакивая к забору, то отбегая.
Дудай был черноволос, кривоног, лобаст. Он часто скалился, и казалось, что это у него кобель взял такую повадку.
- Ну и я тоже загляну в собачий ад, похоже, - негромко добавил отец и крикнул Дудаю: - Угомони свою сволочь, мозга вскипает!
К пацану Дудай был всегда приветлив, угощал его карамелью. Но с отцом они давно не ладили - Дудай ревновал его к своей жене; может, и недаром - пацан слышал как-то, что бабушка уговаривала отца: "Отвяжись от неё, он же пожжёт нас - мусульман". Слово "мусульманин" у неё было короче на слог. Слушая бабушку, пацан отчего-то вспомнил, как сам Дудай, придя в сельмаг, привычно щиплет то одну, то другую оплывшую бабу за всякие места, а те смеются.
- Собака свободный зверь, хочет - лает, - подумав, ответил Дудай отцу, глядя на дохлого кота.
- Ну, как скажешь, - ответил отец и с оттягом метнул мотыгой, которую так и держал до тех пор в руке.
Мотыга была короткая - сделанная под совсем невысокую бабушку.
Кобель, заметил пацан, увиливая от удара, вывернулся половиной туловища, умудрившись встать буквой "г" - но ему всё равно досталось деревянным черенком ровно по хребту.
В отчаянии и ужасе пёс метнулся и угодил прямо в ноги Бандере.
Пацан и не помнил, кто и что закричал, как отец очутился посреди дороги и снёс Бандере скулу размашистым ударом, но тут же ему куда-то в живот, по-борцовски, бросился Дудай, и отец оказался на земле, в непросыхающей даже летом, грязной и пахучей луже.
Лужи оставались по всей улице даже в самое жаркое лето - может, оттого, что воду выплёскивали прямо от дворов.
Отец изловчился подняться, прихватив с земли кровавого кота, и тут же швырнул им в Дудая. Но через мгновение Бандера, боднув отца твёрдой головой в спину, уронил его в соседнюю лужу. Усевшись ему на спину, Бандера тыкал отца в самую жижу, будто хотел накормить его.
Расхрабрившись и напрочь ошалев, дудаев пёс вцепился отцу в ногу. Кое-как перевернувшись на спину, отец заслонялся одной рукой от мужицких пинков, а другой силился дать животному всей пятернёю по глазам.
Пацан в ужасе осмотрелся, ничего уже не думая, схватил полено и бросился на помощь отцу. Следом выбежала из калитки, услышавшая дикий шум, бабушка.
У пацана никак не получалось размахнуться, и он тыкал поленом в собаку, отчего та становилась лишь злее. Бабушка, не смея притронуться ни к кому из мужиков, кричала: "Да Бог с вами! Бог с вами!" - и становилась то на пути Бандеры, то на пути Дудая. Они стремились оттолкнуть её и снова достать грязного, как грех, отца сапогом по рёбрам, а лучше по голове.
Всех остановил неожиданный железный визг на путях, хорошо видных с дороги. Мужики остановились и с удивлением воззрились на вдруг затормозивший дневной состав.
Такого никогда не было.
Даже дудаев пёс отцепился наконец и, встав неподалёку, начал облизываться.
Отец свёз тыльной стороной ладони грязь со лба и с губ.
- Да ни хера мне не будет, - сказал отец.
Бабушка выставила ему на лавку таз с водой и суетилась возле с тряпкой, залитой чем-то пахучим, вроде самогона.
Отец увиливал лицом от тряпки, которой бабушка норовила промокнуть ему бровь и щёку. Морщась, он стягивал штаны и рубаху.
У отца, в который раз заметил пацан, тёмным было только лицо и треугольник на груди - от выреза рубашки, которую он не снимал всё лето. Всё остальное белело в полутьме избушки, и на этой белизне особенно жутко смотрелись набухшие синяки и ссадины.
Нога тоже была прокусана, но, слава Богу, не в лохмотья, не мясом настежь, как могло бы показаться по разодранной вдрызг брючине.
На эту рану отец резко плеснул прямо из склянки, принесённой бабушкой, - и сидел, сцепив зубы, глядя куда-то мимо икон.
Потом ещё хлебнул из той же склянки несколько крупных глотков и, зачерпнув ладонью из таза, запил.
В этом же тазу помыл руки, поплескал на лицо - бровь всё протекала кровью, и отец прижал её ладонью, а другой рукой ткнул кнопку радио, всегда стоявшего на подоконнике.
- …в Москве война, в Москве злоба и коловорот, - затрещало радио на все голоса. - Москва горит, бьёт витрины и пугается ездить в метро…
Казалось, что все сидящие в радиоточке норовят выхватить друг у друга микрофон и оттого говорят всё быстрей и невнятнее.
Ничего не понимая, пацан трижды обошёл вокруг стола, пугаясь смотреть в таз, где плавали красные пятна, которые никак не могли полностью раствориться в воде, словно отцовская кровь была очень густа.
Пацан почти беззвучно встал на стул и вытащил буквы, которые прятал за иконами.
Выложил на столе круглое слово из шести букв.
Московские здания, которые теперь стояли в дыму, представлялись ему похожими на эти серебряные буквы - только зданий было не шесть, а тысячи, и все они сияли, огромные, словно огромные зеркала.
Ещё Москва была похожа на разукрашенную заводную игрушку. Поезда светились на ней словно бусы, во лбу горела звезда, всё внутри неё стрекотало, гудело, искрилось.
- Сходи к насыпи, - вдруг сказал пацану отец, всё время выглядывавший в окошко одним глазом, а второй пряча под рукою. - Посмотри, что там.
Пацан тихо, - будто пугаясь, что отцу больно не только от ссадин, но от любого громкого звука, - вышел на улицу.
…на верёвке дрожало стиранное бельё - раньше пацан думал, что это скорость налетающего и убегающего состава заставляет трепетать землю, - но вот состав встал, а бельё всё дрожало…
Он вспомнил, как на него смотрела из окна состава девчонка, указывая на него пальчиком, словно мальчик в траве был чем-то удивительным, вроде зверя.
Почему-то он подумал, что девочка вновь сидит там, в составе. Он вообще был уверен, что в поезде из раза в раз ездят одни и те же люди.
Сейчас, решил пацан, надо найти эту девочку - и тогда она рассмотрит его и убедится, что он не зверь.
Пацан остановился возле бабушки, которую впервые за семь лет своей жизни он увидел ничем не занятой. Бабушка сидела на лавке и смотрела в поле.
Пацан путано сказал ей про состав и про девочку, которая смотрела на него, как на зверя, и даже показала пальцем.
Бабушка помолчала и еле слышно ответила:
- Все мы тут… Все как… - поднялась и побрела во двор, еле ступая.
С минуту пацан разглядывал пустую улицу - не ходит ли там Бандера.
Наконец вышел. Кота на дороге уже не было.
Возле Дудаева дома пацан сбавил шаг, ожидая собачьего брёха - и угадал. Осклабясь, кобель вырвался невесть откуда и, присев на задние лапы, хрипло заорал пацану в колени.
Мальчик так и погиб бы от ужаса, но со двора выбежал Дудай с метлой в руке и, страшно ругаясь, второй раз за день угодил собаке по хребту.
- …иди, не бойся, - сказал Дудай. - Я эту сволочь привяжу сейчас.
И побежал, размахивая метлой, куда-то вниз по улице, вослед ошарашенному кобелю.
Из состава под буйное июльское солнце вылезали разнообразные пассажиры.
В первом вагоне почти все почему-то были в пиджаках и с небольшими портфелями, удивился пацан. Зато в других вагонах люди оказались самыми разными, разнообразно и хорошо одетыми, многие с красивыми сумками на колёсиках.
Люди, видимо, не понимали, куда идти - и, чертыхаясь, стремились к концу состава, чтоб не стоять у него на путях.
Там, за составом, пассажиры густо столпились, будто собирались все вместе толкать его.
Пацан спешил вдоль состава туда же, но чуть ниже по насыпи, не решаясь спутаться с пассажирами. Он цеплялся за цветы, вырывая стебли.
Кто-то истошно ругался с проводником, и проводник, почти плача, отвечал: "Разве я виноват? При чём тут я?"
Состав был уже совсем пустым - и так странно смотрелись его окна, лишённые человеческих лиц, спин, рук…
Только по одному вагону пробежал очередной испуганный проводник, а по другому быстро шли двое военных, о чём-то разговаривая.
Когда состав закончился, пацан решился забраться чуть выше и заметил в толпе девочку. Та самая, сразу решил он. Тем более что девочка тоже смотрела на пацана, моргая.
Пацан, оборвав ещё десяток-другой цветов, поднялся к ней.
- Я не зверь, - сказал он.
Девочка кивнула.
- Я Виктор, - добавил он. - Это моё имя.
На пацана смотрели многие пассажиры, хоть от него ожидая вестей - потому что ждать их тут было больше не от кого. Мобильные у многих не работали. Люди выкрикивали в них отдельные слова и потом снова остервенело тыкали в кнопки.
Кто-то поймал пацана за рукав, он обернулся и увидел сначала живот в белой расползшейся рубахе, а потом огромное, почти красного цвета мужское наклонившееся лицо.
- Ты местный? - спросил мужчина, дыша тяжело и пахуче. - Тут трасса есть?
Пацан молчал.
- Дорога есть? - громко переспросил он.
- Вон, - показал пацан, стремясь соскочить подвёрнутым рукавом с мужского пальца.
Мужчина глянул, куда показал пацан, и увидел два изрытых, в огромных лужах сельских пути: один путь от крайнего бандерина дома до крайнего отцовского, другой путь - накрест, от околицы до котельной и кладбища.
- Всё? - спросил мужской голос, но пацан уже отцепился и поспешил дальше.
С другой стороны насыпи к составу поднимались колонной вспотевшие срочники, ведомые несколькими строгими офицерами.
У каждого срочника на плече стволом вниз висел автомат. Пилотки были поддеты под погоны - то ли от жары, то ли они валились с голов, пока солдатики ползли наверх. Даже офицер нёс фуражку в руках, сбивая ею слепней и обмахиваясь.
Мужчина с огромным лицом поспешил к офицеру, попытался и его подцепить за рукав, но тот, чуть дрогнув щекой, ответил внятным голосом:
- Транспорта в части нет и не будет. Дорога от воинской части есть, но по ней почти никто не ездит. Пешком до точки вашего назначения 315 километров. До ближайшей трассы 30.
- Там же останутся в поезде места! - сказал мужчина, но офицер наконец вдел голову в фуражку и, скомандовав: "В колонну по одному!" - первым поспешил к составу, ни с кем больше не разговаривая.
Срочники, словно стесняясь, шли меж пассажиров. Пацан смотрел на их бритые головы и вспоминал ромашки с оборванными лепестками.
По одному, как муравьи, срочники вползли в состав и беззвучно пропали.
- В часть не положено! - отругивался неподалёку толстый и очень потный прапорщик. - Не положено! Военный объект!
Из нескольких дверей состава выглянули быстрые лица проводников.
Прошипев, состав закрыл двери и медленно тронулся.
Пацан поспешил вниз, опасаясь остаться наедине со всеми этими людьми.
Уже внизу он обернулся и увидел, как несколько человек тоже поползло вниз. У кого-то оборвалась тяжёлая сумка и стремительно заскользила по траве - потом поймала кочку и, подпрыгнув, начала скакать во все стороны, ударяясь разными углами.
Из окна избы было заметно, как люди идут по завечеревшей улице.
Пацан выискивал глазами девочку, но никак не мог найти.
Зато всё попадалась тётушка, которая с трудом волочила чемодан на колёсиках, а тот залезал в лужу, и там колёсики уже не крутились.