Людям, как заметила Валентина Петровна, не понравилось. И певица тоже, кажется, поняв это, взяла у кого-то из бардов гитару и так хорошо, задушевно, аж до слёз жалостливо исполнила "У церкви стояла карета"… За эту песню ей долго и искренне хлопали, а потом приглашали посидеть за каждым столиком.
Салатов, колбасы, карбоната, солёной рыбы под конец осталось предостаточно; алкоголь тоже выпили не весь, и Валентина Петровна не имела ничего против, когда самые упорные участники банкета стали собирать еду и бутылки в будто специально для этого припасенные пакеты. Ничего, пускай вволю наделикатесничаются, пропустят ещё по паре-тройке стопочек "Гжелки", заказанной с самого завода. Но всё же посчитала нужным напомнить: "Только завтра в десять ноль-ноль - без опозданий!".
И вот теперь обессиленная, отяжелевшая от усталости и всё же счастливая, Валентина Петровна возвращалась домой. Колеса "Тойоты" подскакивали на кочечках, проваливались в ямки боковой, почти окраинной улицы; огромными хлопьями валил липкий, мокрый снег, и дворники монотонно-усыпляюще поскрипывали о лобовое стекло.
Геннадий помалкивал, но то и дело зевал и почти не старался объезжать неровности дороги. Заметно было, что и он страшно устал и, наверное, раздражён тем, что, как всегда, остался на обочине общего праздника. Так, пощипал чего-нибудь на кухне ресторана или в офисной столовке… Ну и что?! - возмутилась Валентина Петровна своему странному состраданию. - Он знал, куда устраивался… Зарплата чуть ниже, чем у неё самой, квартиру дали в том году новую - на трёх человек три комнаты… Работает - и хорошо. Хорошо, что хорошо работает. Даже не хорошо, а должно быть в порядке вещей. Без опозданий, без путаниц по его вине, тем более без аварий. Тьфу, тьфу, тьфу…
- Приехали, Валентина Петровна, - буркнул Геннадий.
- Да? - Она заморгала глазами, завертела шеей, словно со сна.
Действительно, автобусик стоял перед её домом, над дверью подъезда горел голубоватым светом фонарь, освещая две, наверно, удобные скамейки с резными спинками, на которых Валентине Петровне пока что посидеть не доводилось. Состарится, хм, может, и насидится. Два года, вообще-то, до законной пенсии осталось…
- Ладно, Геннадий, до завтра, - открывая дверцу, вздохнула Валентина Петровна. - Завтра в восемь часов.
- Да, да, - тоже вздохнул водитель, - как штык. - И, наверное, чтоб попрощаться на более приподнятой ноте, сказал вообще-то ненужное: - Я, как подъезжать буду, позвоню на сотовый. Хорошо?
- Конечно. Как всегда… Ну, счастливо.
- Спокойной ночи.
В этот дом, первый, построенный по-новому, отвечающий современным требованиям, семья Валентины Петровны переехала несколько лет назад. Тогда три комнаты плюс просторная кухня и лоджия казались пугающе необъятными, до тоски пустыми, тем более что, переезжая, почти всю старую мебель выбросили, а новая появилась не за один раз. И какое-то время любой резкий звук отлетал от стен пронзительным, острым звоном.
Но очень быстро квартира заросла даже не вещами, а беспорядком - торчащими отовсюду трубками газет, постиранным, высушенным, но не убранным в шкаф бельём, сыновьими дисками для компьютера, букетами засохших цветов, принесённых Валентиной Петровной с торжеств… И вспоминая в просторном и светлом подъезде об этом давящем хламе, Валентина Петровна каждый вечер чувствовала раздражение, даже злость накатывала на мужа и сына, которые не умеют создать уюта, не чувствуют в нём потребности. А ей некогда.
В редкие выходные она с утра давала себе слово посвятить день генеральной уборке, но в итоге её хватало только на то, чтобы перемыть посуду, приготовить что-нибудь необычное да вынести в мусоропровод самый уж откровенный хлам.
Сегодня, как только открылась дверь, на Валентину Петровну пахнуло пылью, кислятиной (опять суп в холодильник сунуть даже не удостоились!), засвербило в носу от застоявшегося сигаретного дыма (просила же столько раз курить выходить на лоджию или в подъезд!). И так захотелось ей швырнуть сумку, устроить разнос…
- Алексей!.. Никита!..
Подождала. Никто не появился в прихожей, хотя в комнате сына горел свет, а в зале бубнил телевизор.
Она стала снимать дубленку, морщась от мысли, что сейчас придётся согнуться, кряхтя распускать неудобную "молнию" на сапогах, тянуть за пятку с ноги…
Сын, как каждый вечер, сидел за компьютером. Сунув голову в массивные наушники, он беззвучно крошил из автомата каких-то монстров. Пальцы бешено метались по клавиатуре… Жутко было наблюдать за этим со стороны. Подойти бы, выдернуть из розетки…
- Никита! - теперь почти крикнула Валентина Петровна и в затылок неслышащему сыну стала бросать тоже, как ей показалось, чуть не криком: - Сколько можно, в конце-то концов?! Вот, дождались из армии!.. Ты на подготовительные записался?! До экзаменов два месяца!..
Никита вздрагивал, вжимал голову в плечи, но явно не от этих слов. Шелестели клавиши.
- Выкину компьютер этот к… к… в мусорку! - пообещала Валентина Петровна и откатила стеклянную дверь в зал. Волоча очугуневшие ноги, вошла.
В кресле кривовато сидел Алексей. Спал. По правую руку от него, на овальном журнальном столике - двухлитровая пустая бутыль из-под пива, на тарелке шкура и голова вяленой щуки. Голова смотрит пустыми, не по-рыбьи большими глазницами прямо на Валентину Петровну, пасть утыкана зубами-иглами… Никитка, когда был маленький, собирал щучьи головы - целую полку в его шкафу они занимали; особенно он гордился здоровенной, с боксерскую лапу, головой, и пасть у нее была раскрыта, как капкан какой-то. Никитка всем доказывал, что это не щука, а крокодил, спорил до слез, если не соглашались… Как-то, играя, он сильно проколол палец щучьим зубом, загноение началось. И ночью Валентина Петровна собрала головы и выбросила. Сын потом долго плакал, дулся несколько дней, ничем не давал занять опустевшую полку. С тех пор рыбу не переносит, ничего больше не коллекционирует; альбом с марками, который ему подарили, даже толком не открывал…
- Алексе-ей, - потормошила мужа Валентина Петровна; он приоткрыл глаза, выпрямил тело. - Опять?.. Иди в кровать давай.
- Да-а…
В последнее время раза два-три в неделю она заставала мужа вот так - дремлющим в кресле с пустой бутылью на столике. Поначалу возмущалась, начинала ругаться, но однажды Алексей как взбесился: "А что мне делать?! Тебя вечно нет, Никитка там у себя стреляет. Что такого-то? Смотрю телевизор, пива немного вот, чтоб расслабиться. После школы". - "Других занятий, что ли, нет? - перебила его тогда Валентина Петровна и кивнула на стеллажи с красивыми, по подписке приобретенными собраниями сочинений: - Почитал бы хоть. Или… ты историю своих манси совсем забросил. Дописал бы…" Но муж усмехнулся так едко и горько, что Валентина Петровна осеклась. Разговор прекратился.
Конечно, ничего ужасного, что муж выпивал вечером три-четыре кружки пива и задрёмывал перед телевизором, только всё-таки неприглядная очень картина, что-то унизительное в этом есть, безысходное. Как будто её Алексей больше уже ни на что, кроме работы в своей школе и такого вот отдыха, не способен.
- Давай, давай поднимайся, - снова подёргала его Валентина Петровна.
Муж, отдыхиваясь и потягиваясь, постоял возле кресла, ошалело повертел головой. Виновато-удивленно сказал:
- Что-то опять сморило… Сколько сейчас?
- Сколько… Первый час почти, - несколько брезгливо ответила Валентина Петровна. - Иди, ложись.
- Да мне… - Муж зевнул. - Мне ко второму уроку. - И покачиваясь, вздыхая, походкой циркового медведя посеменил в сторону спальни, но вдруг изменил направление…
"Куда он ещё?!" - кольнула тут же тревожная мысль Валентину Петровну. Досадливо морщась, взяла тарелку с остатками щуки, бутыль, бокал. Пошла на кухню.
Конечно, посуда не вымыта, на столе большая тарелка со следами курицы-гриль. Буроватые кости. На плите кастрюля со сваренным ею ещё в воскресенье супом… Нет, прибраться сил нет совершенно. Завтра, может, с утра…
В туалете зашумела вода, щёлкнула задвижка и послышались уже более твёрдые шаги.
- Сморило его, - почти про себя проворчала Валентина Петровна и стала снимать жакет. Потом, вспомнив, открыла висячий шкафчик, вытряхнула из бутылька две таблетки, бросила в рот. Запила водой из электрочайника. Никакой особенной пользы от употребления "Витатресса" она никогда не чувствовала, но аккуратно покупала его в аптеке, боясь, что без него сил станет ещё меньше…
Раздеваясь на ходу, медленно прошла в зал. К сыну заглядывать даже не стала - не выдержит, накричит, потом до утра будет в себя приходить. Пусть делает что хочет - двадцать два года уже. Поживёт - сам пожалеет.
Повесила костюм и блузку в шкаф. Расстегнула бюстгальтер и впервые за день вздохнула свободно всей грудью, по-настоящему глубоко. Сразу, но, правда, на короткую минуту, стало легко - как-то, как в юности летом, у речки где-нибудь… Нет, скорее лечь, растянуться так, чтоб захрустело в суставах. Лечь на прохладную свежую простыню… Пошла. Вспомнила, представила рядом пьяновато-сопящего мужа, его пивной перегар вперемешку с запахом вяленой рыбы.
Накинула на плечи халат, села в кресло, машинально взяла в руку пульт дистанционного управления. Нащупала пальцем нужную клавишу, чтоб переключать программы, в рассеянной надежде увидеть что-то небывало интересное, то ныне редкое, что может привлечь внимание. Отвлечь. Не нажала… Сухощавый, головастый человек в громоздких очках-лупах, с остренькой донкихотской бородкой размеренно-убедительно, уверенно гипнотизируя, говорил, глядя куда-то влево от камеры:
- Главный результат нашей экспедиции это подтверждение фактов существования генофонда человечества. То, о чем говорили многие и многие учёные, гуру, люди, посвященные в тайну, какими были, к примеру, Елена Блаватская, Рерих, Лобсанг Рампа, оказалось правдой. Генофонд - та сила, что спасёт нашу цивилизацию при любой катастрофе, - существует.
"Что ещё?.." - заранее, больше от тона головастого, чем от смысла его слов, в Валентине Петровне начала нарастать новая волна раздражения.
- Каких либо документов, вещественных доказательств мы, естественно, представить не можем. Генофонд человечества - не военная база с секретным оружием, куда можно при определённой подготовке пробраться с видеокамерой. Сомати-пещеры защищены мощнейшим психоэнергетическим барьером, и преодолеть его способны единицы, прошедшие долгий курс медитативных упражнений. - Головастый кивнул раз-другой в подтверждение собственных слов и поправил очки. - Эти люди поддерживают микроклимат в пещерах, и наверное, именно на них… этого нам до конца выяснить не удалось, да и вряд ли удастся кому-либо из посторонних… Так вот, на посвященных возложена миссия помогать людям, находящимся в продолжительном сомати, из него выходить…
- Здесь бы, - появился на экране и сам ведущий, не в пример головастому очень полный, круглощекий, с бородой от ушей, - здесь бы, Феликс Робертович, я хотел вас перебить. Расскажите подробнее, что это за состояние такое - сомати. Я да, думаю, и большая часть наших зрителей порядком заинтригованы.
- Сомати достигается медитацией, - поспешно выдал три слова головастый, а потом долгий десяток эфирных секунд молчал, размышляя. - М-м, дело в том… Дело в том, что, медитируя, человек входит внутрь своей души. Для того чтобы достичь сомати, нужно полностью освободиться от отрицательной душевной энергии. При глубоком сомати пульс останавливается, метаболическая энергия снижается до нуля, а тело приобретает каменно-неподвижное состояние. - Голос его становился всё размеренней и в то же время весомей, головастый как будто сам впадал в медитацию. - Наверняка многие видели картину, где изображён человек в позе лотоса, у него длинные ногти на руках и ногах, очень длинные волосы, борода стелется по земле. Кисти рук, лежащие на коленях, направлены ладонями к небу. Зрачки глаз закатились, и мы видим только белки. Тело очень худое, мышцы напряжены… Вот так и выглядит человек в состоянии сомати. И в таком состоянии он может находиться многие тысячи лет. Дело в том, что время в сомати течёт в семьсот семнадцать раз… в семьсот семнадцать - вдумайтесь! - раз быстрее, чем обычный ход времени. Поэтому неудивительно, что в пещерах Тибета пребывают люди из прошлых земных цивилизаций - лемурийцы, атланты. И они в критический для нашей планеты момент, после неизбежной гиперкатастрофы, выйдут…
- О господи, бред какой, - вздохнула Валентина Петровна, вырываясь из послушного созерцания головастого. - Какие вам всё катастрофы… Делать нечего. - Глянула на часы и испугалась: половина первого ночи.
Даванула на красную кнопку пульта. Экран вспыхнул и погас, растворяя синеватый силуэт проповедника в громоздких очках. Валентина Петровна поднялась, поставила будильник на шесть часов и, ругая шёпотом всех этих соматиков, параноиков, коматозников, пошла спать.
Завтра предстоял очередной трудный, насыщенный важными делами день.
Может, не заезжать?
Анастасия Емельянова
- Может, не заезжать, а то опоздаем? Неудобно как-то…
Лена была его третьей женой, и хотя вместе они прожили почти десять лет, Версилова она не застала, никогда его не видела да и не слышала о нём почти ничего.
Топилин и сам в точности не знал, зачем позвонил, договорился о встрече, но он привык настаивать на своём, тем более машину вёл он и знакомые, к которым они ехали на дачу, были тоже его.
- Ничего, подождут. В конце концов, это дело пяти минут. Когда я ещё там окажусь? Специально же не поеду…
- Ну смотри, - вздохнула жена, - я останусь в машине.
- Как знаешь.
Виной всему было хорошее настроение. Раннее майское утро, солнечное, непрогретое, пахнущее холодком и смоляными почками, ударило в окно, как только Лена отдёрнула занавеску. В мае, конечно, такое утро не редкость, но поди доживи до мая, дотяни - через промозглую осень и бесконечную зиму, через позднюю весну, наконец.
В свои весомые шестьдесят Топилин каждую новую весну принимал с благодарностью, не то что в молодости, когда всё казалось должным, само собой разумеющимся. Повалявшись немного, он встал, подошёл к окну, увидел светло-зелёную дымку начинающейся листвы и испытал первозданную радость только что родившегося на свет существа.
За чашкой утреннего кофе его вдруг осенило - маршрут сегодняшней поездки лежит мимо деревни Старостино. Той самой, где он провёл когда-то два лета кряду и где теперь безвылазно поселился его товарищ. Точнее, бывший всё-таки товарищ - Версилов. Недолго думая Топилин позвонил. Голос в трубке прозвучал на удивление вяло, малахольно, и после того, как они коротко поговорили, Топилина настигло отрезвление. Зачем звонил? Ради чего встречаться? Повёл себя как полоумный или как мальчишка. Но вспомнив, что давно уже хотел забрать у Версилова стопку антикварных книг, он успокоился. Всё-таки книги были ценностью, да.
Новенький внедорожник элегантного бежевого цвета плавно мчал по израненной морозами и оттепелями дороге, таящей ямы и трещины в самых неожиданных местах. Как живой, он чувствовал, где слегка подпрыгнуть или присесть. Объезжая препятствия, был послушен и мягко бухал на асфальтовых швах, деликатно покачивая пассажиров. Они ехали уже полтора часа.
Ярко синело небо. В едва проснувшемся лесу успел сойти снег, а на полях с бесцветной, как старческие волосы, травой, вовсю пробивалась нежная зелень первых ростков, и кое-где пронзительно желтели яркие грибки мать-и-мачехи. Мелькали речки, мосты, овраги, деревеньки. В одной из таких - обычных, маленьких - и жил Версилов.
Свернув под указатель, Топилин насторожился: всё-таки за двадцать лет всё могло измениться… Но только не в русской деревне. На своём месте оказались и колхозная ферма, теперь, правда, заброшенная, уныло отсвечивающая оголёнными рёбрами каркаса, и крепенькая, чуть покосившаяся водонапорная башня у линии леса, и потемневшие, ветшающие домики, и спуск к реке, где живописным изгибом блестела на солнце вода. За речкой - поля, леса, бескрайняя, как вечность, русская равнина, простирающаяся за горизонт, успокаивающая своим постоянством и плавностью линий.
"Последний дом в деревне" - помнил Топилин. Найти его оказалось легко - новых за все эти годы так и не завелось. Вдали от дороги, на отшибе от других, убогий - в три окна, потемневший, со следами светлой краски на резных наличниках и покосившимся, кое-где подпёртым шестами почерневшим забором, версиловский дом стоял ещё крепко.
Выйдя из машины, Топилин решил сперва поразмяться, оглядеть речку и поле. С удовольствием чувствуя, как уходит напряжение из затёкших ног и спины, он топтался, дышал и глядел вдаль. Обернувшись на жену, махнул рукой, показывая, мол, выходи. Лена нехотя открыла дверь, выбралась, шурша курткой, и подошла к нему, прикрыв ладонью глаза от неистово бьющего солнца.
Она была ощутимо моложе его, а сейчас казалась даже юной - дух вольного ветра мгновенно преобразил её лицо. Густые каштановые волосы искрились медью. Статная, выше его ростом, она была очень привлекательной женщиной, Топилин гордился её красотой. Он приобнял жену за плечи.
- Ну как?
Было видно, что ей тут тоже нравится, но Лена ответила сдержанно:
- Хорошо, конечно. Но быстро надоест.
И впрямь неплохо устроился Версилов. Такая красота перед домом как на ладони. У них на даче такого вида не было: крыша к крыше стояли на отмерянных по двадцать соток квадратных участках добротные двух- и трёхэтажные дома. За очередной грядой заборов начинались следующие дома и заборы, и чтобы увидеть равнину или дремучий лес, нужно было довольно долго идти или ехать на велосипеде.
Но как бы красиво здесь ни было, всё же жить круглый год в деревне анахоретом, да ещё и в таких условиях Топилин бы не смог. У него было много работы: писались сценарии к нескольким сериалам, затевался новый фильм, да и что было делать тут зимой, да ещё без удобств? Версилову-то, понятно, нечего. Он давно ничего не пишет, иначе Топилину было бы известно, он в кинопроцессе всё и про всех знал.
- Эй! Я пока к реке! - крикнула Лена и показала рукой в сторону берега. - А ты давай…
Топилин кивнул и зашагал к дому.
Раньше, давно, он был зелёным, а наличники жёлтыми. Палисадник тогда выглядел таким же запущенным: посаженный прежними хозяевами золотой шар, ломаясь, свисал через забор, туго напирала красная смородина, просовывая сквозь штакетины тёмные бархатистые листья и крупные рубиновые ягоды, от одного взгляда на которые сводило скулы. За домом начинался небольшой яблоневый сад, по краям обсаженный вишней и крыжовником, и зеленели ухоженные грядки, на которых Версилов пытался выращивать морковь и даже капусту. Топилин каждое утро просыпался рано, вставал и бежал на речку, где с мостков нырял в прохладную воду, а потом возвращался, и начинали они, соавторы, трудовой день.
Версилов, тёртый жизнью побольше Топилина, в прошлом переживший войну детдомовец, был старше на десять лет. Отлетав в Заполярье сотни рейсов, в литературу он пришёл уже к сорока, когда Топилин успел получить вторую Государственную премию и приз на международном кинофестивале. Почему он предложил Версилову работать вместе?