– Шоб такого больше не було! – закончил он свою ругань, обращаясь к матросам.
Таня лежала на спине в полуобморочном состоянии, раскинув руки. Глушецкий посмотрел на нее, поднял пустой котелок.
– Зачерпни-ка, Павло, воды.
Он расстегнул у девушки воротник и стал брызгать водой на ее лицо.
Таня открыла глаза, огляделась.
– Заслабла дивчина, – с сочувствием проговорил Семененко.
Таня посмотрела на него затуманенными глазами, отвернулась и заплакала. Семененко растерянно пожал плечами. Он не привык к женским слезам и не знал, как вести себя в подобных случаях.
– Эх ты, черноглазая, – с укором проговорил он, переминаясь с ноги на ногу. – Колы надела военную форму, забудь, шо баба. Выдержки не бачу.
Глушецкий остановил его:
– Пусть поплачет. В нашем положении и просоленному мореману тошно…
Семененко добродушно согласился:
– Нехай поплаче. Чул я, слезы дают бабам облегчение. Мабуть, и так…
Он принес еще котелок воды и пошел сменять часового. Таня перестала плакать, вытерла носовым платком лицо и виновато произнесла:
– Разревелась, как дура…
– Ничего, пройдет, – успокоил ее Глушецкий. – Вы севастопольская?
– Да.
– А где жили?
– На Корабельной.
– И я там, – оживился Глушецкий. – Только я вас что-то не припомню.
– А я мало жила в Севастополе. Отца переводили с флота на флот, и мы жили то во Владивостоке, то в Ленинграде, то в Архангельске. В Севастополе поселились недавно, но я вскоре уехала учиться в медицинский институт. Приезжала только на каникулы…
– А где сейчас родители?
– Нет их теперь…
Она хотела проговорить эти слова спокойно, но на последнем слове ее голос дрогнул, а на глаза опять навернулись слезы.
– А как в армии оказались?
Таня овладела собой и уже более спокойно стала рассказывать:
– Я была в Севастополе, когда началась война. Осенью нужно было ехать в институт, но я не поехала, а осталась в городе. Не могла уехать. Это походило бы на дезертирство. Сначала работала в госпитале. А потом убило папу и маму. Я стала злая-презлая, мне захотелось убивать врагов. Вот и стала снайпером.
Вид у девушки был растерянный. Коротко стриженные волосы висели тонкими прядями, а темные глаза на исхудавшем лице казались огромными и лихорадочно блестели. Глушецкому стало жалко девушку, на долю которой выпали столь тяжкие испытания. Он тихо, но с чувством сказал:
– Не унывайте, повезет и нам…
Таня закрыла лицо руками и ничего не ответила.
Сменившийся часовой доложил Глушецкому, что гитлеровцы снова забрасывали гранатами находившихся под скалами советских воинов. В плен никто не сдался, но с наступлением сумерек многие матросы поплыли в открытое море на автомобильных камерах, на бревнах.
– Ах, черти, ловко придумали, – восхитился высокий матрос в разорванной тельняшке. – Я бы тоже поплыл, если бы что было под рукой. Можно на курс кораблей заплыть, а там – Большая земля…
– А если корабли не придут? – выразил сомнение Глушецкий.
– Если не придут, тогда… да… – протянул матрос, крутя головой и делая выразительный жест рукой.
Глушецкий подозвал к себе матросов.
– Давайте, товарищи, посоветуемся, – сказал он. – Мое мнение таково. Будем ждать корабля до двух часов ночи. Как заметим, что подходит, дадим сигнал. Не придут, будем стараться выбраться наверх и незаметно, маскируясь в кустах, уползем. Дорогу пересечем у городка – и тогда можно считать, что выбрались. За дорогой много кустов, балочек. Курс возьмем на Балаклаву. Не доходя до нее, спустимся в Золотую долину, там тоже кустарники, балки. А оттуда рукой подать – горы. Ищи нас в горах…
– А ежели кто местность не знает? – раздался вопрос.
– Кто не знает местность?
Оказалось восемь человек, в том числе Таня и женщина в гражданском платье.
– Не беда, – сказал Глушецкий. – Не в одиночку же будем идти.
– Но и скопом, товарищ лейтенант, негоже, – заметил Семененко.
– Верно, – поразмыслив, согласился Глушецкий. – Надо разбиться на мелкие группы. Нас осталось двадцать пять человек. Сделаем три группы. Одной группой буду командовать я, другой Семененко, а третьей, думаю, вот сержант.
И лейтенант кивнул в сторону матроса в порванной тельняшке. Фамилия матроса была Иванцов.
После того как распределили людей по группам, Глушецкий распорядился:
– А теперь спать. Кто знает, когда доведется в следующий раз выспаться. Если корабли появятся, часовой даст знать.
– Жрать хочется – страсть! – вырвался у кого-то тяжкий вздох.
– Спи, во сне добре пообедаешь, – посоветовал Семененко.
Глушецкий прилег с краю скалы, подле тропы к часовому.
Таня легла рядом. Но ей не спалось. Придвинувшись ближе, она шепотом спросила:
– Вы не спите, лейтенант?
Он открыл глаза и вопросительно посмотрел на нее.
– Я боюсь завтрашнего дня, – зашептала она горячо и сбивчиво. – А вдруг меня схватят… Смерть не страшна, а вот позор…
Ее тело вздрагивало, и лейтенант понял, что девушка плачет.
– Я сделаю все, Таня, чтобы спасти тебя. Ну, а если… вот возьми.
Он вынул из кармана маленький трофейный пистолет.
– Спасибо, – почти беззвучно сказала Таня.
Глушецкий встал и отошел. Хотелось курить. Найдя Семененко, он тронул его за плечо. Тот повернулся.
– Дай табачку.
Семененко протянул ему почти пустой кисет.
– Всего на пару цигарок, – с сожалением произнес он. – Курево кончится, хоть помирай. А чего вы не спите? Утро вечера мудренее.
– Мысли разные…
Покурив, лейтенант вернулся к Тане, сел рядом и задумался.
Взошла крупная, отливающая медным блеском луна и осветила пустынное море. Волнистое облачко, волоча за собой свою тень, поспешило уйти подальше от ночного светила. Нависшие над морем херсонесские скалы казались выкованными из меди. Легкий ветерок нес с моря влажный солоноватый запах. Стало свежее.
Тишина. Слышно, как в море всплескивают рыбы. Наверху негромко переговаривались немецкие часовые. Под скалами изредка стонали раненые. Прислушиваясь к ночным звукам, Глушецкий знал, как обманчива эта тишина. Стоит только появиться нашим кораблям, как ее разорвут крики, стоны, выстрелы орудий, треск автоматов.
Хотелось пить. Глушецкий облизнул потрескавшиеся губы жестким, как наждак, языком и лег.
Лейтенанту вспомнилась последняя встреча с отцом. Лучше бы этой встречи не было! Она произошла случайно, когда Глушецкий со своими разведчиками переправился с Северной стороны и шел по центру города. Отец был одет в новый, но не выглаженный синий костюм, купленный им перед началом войны, чисто выбрит, кончики усов подкручены вверх. Узнав отца, Глушецкий подбежал к нему и с тревогой спросил:
– Ты не успел эвакуироваться? Пойдем с нами. Завтра в городе будут немцы.
Отец спокойно ответил:
– Я остаюсь, сынок.
Лейтенант опешил и в смущении оглянулся на разведчиков, которые с интересом прислушивались к разговору отца с сыном.
– Отойдите-ка, ребята, – сказал он. – Дайте возможность поговорить наедине.
Когда они отошли, Глушецкий спросил:
– Зачем ты остаешься?
Отец усмехнулся краем губ.
– Какой ты недогадливый, Николай. Так надо. Старика немцы не тронут.
– А мама и Галя знают?
Лицо отца вдруг посуровело.
– А ты разве ничего не слышал?
– А что?
– Корабль, на котором они находились, немцы разбомбили. Спаслось мало. Живы ли наши – не знаю.
Что-то толкнуло Николая в грудь, он глотнул воздух и прикусил нижнюю губу, не в силах произнести ни слова. Ему казалось, что небо сразу почернело.
Отец переступил с ноги на ногу, гулко кашлянул и протянул руку:
– Спешу, Коля. Прощай. Дай-ка поцелую.
Он обнял его и неловко поцеловал в губы. Затем, хмуря густые седеющие брови, произнес чуть дрогнувшим голосом:
– Встретимся… Придет такое время. Город-то наш!..
Долго смотрел Николай вслед отцу, с болью думая о том, что душевное равновесие никогда больше не вернется к нему.
Да, лучше бы этой встречи не было! Лучше бы не знать о судьбе жены, матери, не волноваться за жизнь отца. Гитлеровцы могут дознаться, что отец коммунист, заслуженный мастер на Морзаводе, и уничтожат его…
Думать об этом – мука. Мелькнула мысль: не лучше ли поступить так, как сделал на мысе пожилой майор, – приставить пистолет к виску? Сухой щелчок – и не придется мучиться от голода и жажды, видеть чудовищные надругательства над людьми, переживать чувство одиночества и отчаяния.
Глушецкий вынул из нагрудного кармана окурок и закурил.
Размышления лейтенанта прервал Семененко. Он подошел и, кивнув в сторону моря, со вздохом произнес:
– Не придут. Путь далекий, а ночь короткая.
– Да, пожалуй, – согласился Глушецкий.
– Треба, товарищ лейтенант, прорываться. Одна надежда.
– Надо сначала разведать.
– Разрешите мне. Я по тропе влезу наверх и осмотрюсь.
– Действуй. Только бесшумно, чтобы из-под ног камни не сыпались.
Они пролезли под скалу, где начиналась тропа. Семененко снял сапоги и в одних носках стал подниматься по извилистой тропе. Вскоре он исчез из виду.
Вернулся он через час и на вопрос лейтенанта безнадежно махнул рукой:
– Там целый цыганский табор. Над берегом часовые ходят. Не прорвемся.
– Что же делать? – спросил сам себя Глушецкий.
– Эх, будь у нас еда, вода и табак – месяц бы высидели, – сокрушенно проговорил Семененко. – Ниякий черт не достал бы.
Главстаршина пролез под скалу и сел с краю обрыва. И ему в голову пришли невеселые мысли: "Здесь поляжем все. Це факт. Эх, нема мне счастливой доли…"
Ему пришли на память стихи украинского поэта Степана Руданского, похороненного в Ялте:
На могилi не заплаче
Нiхто в чужинi,
Xiбa хмаронька заплаче
Дощем по менi…
Эти стихи были высечены на памятнике поэта.
"А кто нас, бедолаг, вспомянет? – тяжко вздохнул Семененко и тут же встрепенулся: – Эге, вспомянут! Хиба здесь чужина? Своя, ридная земля, нашей кровью политая, нашим потом умытая. Не век лютовать фашистам, придет день – вернутся наши. Придут сюда моряки, вспомнят о нас. Фамилии назовут, скажут молодым матросам, как били врагов… Эге, стой, а кто фамилии узнает? Треба составить список по форме".
Он обеспокоенно стал искать по карманам список, наспех написанный им вчера. В нем были записаны только фамилии, Семененко посмотрел на него и покачал головой. "Такой не годится. Утром напишу, шоб и фамилия, и имя, и как по батьке кличут, и видкиля родом, и в какой части служил".
Он принялся искать в вещевом мешке среди гранат и патронов бумагу.
К нему подошла женщина в гражданском платье.
– Случаем, бумагой не богаты? – спросил он.
– А какую вам? На цигарку?
– Табаку нема цигарку крутить. Писчую треба.
Она открыла полевую сумку, которую все время держала в руках, и достала тонкую школьную тетрадь.
– Вот спасибочки, – обрадовался Семененко. – Утром составим список по форме. Як вас кличут? А то двое суток знакомы, а имени не знаю.
– Светлана.
– Из Севастополя родом?
– Симферопольская.
– А як в Севастополе очутились?
– Замуж за моряка вышла.
– Понятно. Муж на корабле?
– Был. Убило в первые дни обороны.
– Так, – задумчиво произнес Семененко. – Всем война свою метку ставит…
Несколько минут они молчали. Светлана, вспомнив что-то, стала рыться в сумке и достала помятую папиросу.
– Возьмите, случайно сохранилась. Только сейчас вспомнила.
– О, добра жинка! – только и мог выговорить Семененко, бережно беря папиросу двумя пальцами.
Он чиркнул зажигалкой и прикурил. И в то же время сверху раздалась автоматная очередь. Пули врезались в воду. Светлана в испуге прижалась плечом к Семененко.
– Не пужайтесь, – успокоительно произнес он. – Тут не достанут, хоть миллионы пуль нехай выпустят…
Так, плечо к плечу, и просидели они до рассвета.
5
В тоске отчаяния встречали люди рассвет. Их не радовали ни золотистые узоры на синем фоне моря, ни свежесть летнего утра.
Глушецкий до рассвета обдумывал создавшееся положение и придумал только одно – надо дожидаться следующей ночи, а ночью взбираться по тропе и вступать в бой. Он рассказал об этом людям, и те согласились с его предложением.
– Давайте только договоримся, весь день ничем не выдавать наше присутствие. Пусть немцы думают, что мы куда-то делись. Тогда они ослабят наблюдение.
– Такие дни длинные-предлинные, – протянул кто-то.
Тощий матрос с заостренной по-птичьи физиономией хмуро бросил:
– Забыли о нас… И черт меня дернул остаться тут!
– А это не от тебя зависело, -заметил матрос, щуря черные, блестящие глаза.
– От меня. Еще месяц назад, когда рану заработал…
– Да, дурак! – подтвердил черноглазый. – Загорал бы в сочинском госпитале. Теперь выкручивайся, идиот. А начальство все удрапало, и о тебе не вспомнят. Ты – что? Неровня адмиралам. Таких еще наберут. Говядинка, одним словом…
На его загорелом, четко очерченном лице появилось злое выражение.
К нему подскочил Иванцов и ухватил за ворот:
– Ты что, гад, сказал? Еще одно пакостное слово – и душа вон!
Черноглазый матрос выхватил финку. Но тут подоспел Семененко. Он так сжал руку черноглазого, что тот выпустил финку. Затем оттолкнул Иванцова.
– Ша! – пробасил он спокойно. – Злость треба приберечь для фашистов. А ты… – обернулся он к черноглазому матросу. – Слова твои – брехня. Душу от них воротит, падло ты несчастное. Прикуси язык, иначе голову не сносишь. И никто не скажет "с честью погиб за Родину".
Семененко положил ему на плечо свою тяжелую руку и надавил. Матрос осел на камень.
– Вот и сиди до вечера, – усмехнулся Семененко, отходя.
Разговоры затихли. Потянулись томительные часы ожидания. Снова разгорался жаркий день. Всех мучила жажда. Она притупила чувство голода, иссушила все желания. Пить, хотя бы глоток воды, хоть бы прополоскать пересохшее горло.
– Миллион за глоток воды, – выдохнул кто-то.
– Где возьмешь миллион? – спросил Семененко, облизывая сухим языком потрескавшиеся губы.
– Где, где? Молчи уж…
– И то дело…
Глушецкий смотрел на заострившиеся лица матросов и подумал: "Еще несколько дней без воды – и люди станут умирать". Но где взять воду? Вот она, кругом, глазом не окинешь, но соленая, черт бы ее побрал…
Под скалами, нависшими козырьком, по-прежнему находились люди.
Вскоре к нему прилез Семененко и подал тетрадь.
– Что это? – покосился Глушецкий.
Семененко объяснил, что это списки людей, находящихся здесь.
– А для чего такие подробности о каждом?
Слегка смущаясь, Семененко рассказал о своих ночных мыслях. Глушецкий задумался:
– Список следует сохранить. Но как? Кто знает, кому выпадет счастье уцелеть. Вот что, Семененко, найди укромное место, запрячь, заложи камнями, а людям объяви об этом. Когда наши освободят Крым, кто из нас уцелеет, тот и найдет список.
– Зараз так и сделаю.
– Только повыше ищи расщелину. А то во время зимних штормов волны высоко бьют.
Часовой, смотревший в бинокль, повернулся к лейтенанту и сказал:
– Немцы бурят скалы.
Лейтенант и главстаршина в недоумении переглянулись.
– Неужели взрывчатку закладывать будут? – неуверенно проговорил часовой и тряхнул головой. – Ну да! Это что же получится? Скала рухнет на людей. О звери!..
В его глазах Глушецкий увидел и ненависть, и затаенный страх. Ему и самому стало не по себе.
– Не робей, Гучков, – хмуря брови, произнес Семененко. – Смерть – она одинакова, чи от пули, чи от снаряда, чи от камня.
Часовой скосил на него глаза и буркнул:
– Понимаешь ты…
Во второй половине дня немцы кричали сверху:
– Рус, живой? Вылезай. Обед привезли. Флотский борщ и макароны с мясом. Получите по стакану вина и по пачке сигарет. Вылезайте.
Моряки сидели, затаив дыхание. Сверху спустилась веревочная лестница. К ней никто не притронулся. Она висела более двух часов, затем немцы подняли ее.
– Все, товарищи. Искушение младенцев закончено, ждите подарки, – полушепотом произнес курносый матрос.
Но "подарки" сверху не последовали.
– Пока светло, – распорядился Глушецкий, – проверьте оружие. Обувь снять можно сейчас. Подниматься будем в носках или в портянках. Обувь следует привязать к поясу, но так, чтобы не мешала лезть вверх. Семененко, проследишь.
– Есть проследить, – ответил тот, приподнимаясь.
Но только он встал, как один за другим раздались три взрыва. Глушецкий бросился туда, где находился часовой. Он увидел, как с гулом рушились скалы, погребая людей. До него донеслись выстрелы. Стреляли не сверху, а снизу.
Когда фашисты сбрасывали на людей бочки с горючим, Глушецкого охватил ужас, но сейчас этого чувства у него уже не было: всем его существом завладела ненависть. Он чувствовал, что не забудет событий на мысе Херсонес и никогда не простит гитлеровцам их злодеяний.
Вернувшись к людям, Глушецкий молча сел на камень.
"Если мы не выберемся этой ночью, – думал он, – то завтра и на нас обрушат скалы".
К нему подошел Гучков, только что сменившийся с поста, и, склонившись, тихо, но решительно зашептал:
– Поговорить с людьми надо, лейтенант. Муторно им.
– О чем? – пожал плечами Глушецкий. – Все ясно без разговоров.
– Не скажите, – не согласился Гучков. – После этих взрывов у каждого на душе сплошная муть. У вас у самого, верно, кошки скребут на сердце. Надо отвлечь людей, чтобы о смерти не думали.
Глушецкий поднял голову и задумчиво посмотрел на матроса.
– Вы правы, – проговорил Глушецкий.
– Говорите прямо, начистоту. Здесь почти все комсомольцы, три коммуниста. Можно даже провести партийно-комсомольское собрание.
– Вы коммунист?
– Да, с тридцать девятого года, – ответил Гучков. – Иванцов коммунист.
Глушецкий встал и внимательным взглядом обвел людей. Все сидели мрачные, не вступая в разговоры и опустив глаза. Видимо, каждый думал невеселую думу в одиночку. Семененко прижался спиной к скале, охватив голову руками. Вся его фигура выражала безнадежность и отчаяние. И это поразило Глушецкого, который знал главстаршину как человека неунывающего.
"Гучков прав. Следует поговорить", – подумал лейтенант.
– Друзья! – сказал Глушецкий, удивившись сам, как это слово вышло задушевно. – Попрошу внимания.
Все подняли головы, и Глушецкий увидел их глаза, в которых читалось одно – чувство безысходности.
– Завтра и на нас могут посыпаться камни. А мы не можем ни одного гада пришлепнуть. Досадно, понимаете! Давайте еще разок обдумаем, как бы подороже жизни отдать.
Сдвинув к переносице брови, он продолжал:
– Надо прорываться, друзья. Уж лучше погибнуть в бою, чем в этой мышеловке… Или не черноморцы? Чтобы прощать гадам? Нет! Будем драться зло, до конца, пока есть в нас хоть искра жизни.