Следующий день он провел как лунатик. Он сам не понимал, что делает и что говорит. Во время строевой подготовки он все время нарывался на матерную ругань майора, и эта ругань распаляла его еще больше. Потом он вяло пересыпал какой-то песок из одной ямы в другую, все время смотрел на часы, почти ничего не ел за обедом (пища здесь была тоже соответственная, скотская) и только выпил немного водки, чтобы быть в форме. Потом он курил с ребятами и тоже все время грязно матерился, как бы давая себе дополнительный допинг. Они даже отметили, что он особенно в ударе по этой части, и поинтересовались, не отымел ли он кого. "Собираюсь", – сально ответил он и, постоянно сплевывая, направился к речке. До назначенного времени оставалось еще около часа, он шел медленно, глядя в землю, стараясь давить ногами кочки и непременно попадать ногой в лужу. Страшно измазанные сапоги доставляли ему мне удовольствие. До хруста выгибая ладонь у козырька, он отдал честь попавшему навстречу майору.
– Щас пойдешь на кухню картошку чистить за грязные сапоги, – пьяно пошутил тот.
Ласточка испугался. Он готов был как угодно унизиться перед майором, только бы его отпустили. Он был готов задушить его, если бы унижение не помогло. Майор долго и молча смотрел на похолодевшего и замолкнувшего Ласточку, а потом, выругавшись, стрельнул у него деньжат взаймы – "позычь, малек, верну с получки", так он выразился – и отпустил.
Ласточка быстро зашагал к реке, к мосту. Он решил ждать там и ничем больше не рисковать. Сел под мостом на какую-то балку и закурил. Он волновался как бес, все в нем ходило ходуном и сладко так тянуло. Он начал вспоминать вчерашние свои фантазии, и жар от кончика члена побежал вверх по животу, к соскам, к горлу. Он сунул руку в карман и сжал головку. Так, говорили в бараке, нужно делать, чтобы уменьшить возбуждение. Он курил и плевал на воду, и вид его собственных плевков, плывущих по воде, густых, словно подростковых, плевков, таких, когда все разом выдаешь из носа и из глотки, тоже действовал на него возбуждающе.
Время ползло, как подыхающая черепаха.
Он изнемогал.
Внезапно появилась Наталья, с шумом спрыгнула с берега вниз, к реке, к основанию моста, у которого он сидел. Он поднялся и впился в нее глазами.
– Пойдем, – мягко сказала она, – пойдем, солдатик, – и потащила Ласточку под мост.
Река сильно обмелела, и под мостом образовалось что-то наподобие грота, пологий берег с уже сухим песком, по бокам деревянные сваи моста, наверху мост. Как только они оказались там, она тут же сильно, до боли впилась в его губы губами, и ему даже стало немного дурно от такого яростного и неожиданного поцелуя. Он высвободился и взял руками ее голову. Она тянулась к нему, но он удерживал ее, сам хотел поцеловать и, медленно приближая ее, рвущуюся во весь опор, разглядывал бордовый рот, приоткрывшиеся полные с легким белесым налетом губы. На нижней губе была крошечная трещинка, немного виднелся и кончик языка, розового, влажного, пламенного. Наконец, он приблизил ее лицо вплотную к своему и выдержал еще секунду, четко обозначенную, жестко очерченную секунду, прежде чем пожирающе обхватить ее губы своими, движениями головы чуть больше приоткрыть ее рот и влить в него весь жар поцелуя, весь жар своего языка, весь жар своих жадных и жаждущих губ.
Не прекращая целоваться, сильно, сопернически, до боли, – видимо, трещинка на ее губе раздалась от таких усилий, и он почувствовал легкий солоновато-металлический привкус крови в их бесконечном каком-то полуварварском поцелуе, поцелуе-пожирании, – они повалились на землю. Именно с этого момента он и видел себя, точнее, их обоих, через зазоры между бревнами, лежа животом вниз на бревенчатом мосту, том самом мосту, который, возможно, и назывался "Мост через соловьиный ручей". Остальное он вспомнил, когда увидел, как стаскивает с нее сарафан, сильно ношеный, пропотевший и выцветший, потом розовый атласной материи лифчик (пуговицы не поддавались и ему пришлось изрядно повозиться с ним), и две большие налитые груди, высвободившись наконец, жадно набросились на него своими заостренными жесткими обветренными сосками. Опрокинув ее навзничь, он сел на нее, распластанную подо ним, полураздетую, верхом и начал месить эти груди, затем наклонился и принялся целовать губы, щеки, шею. Оперевшись руками о землю, он переменил положение тела и, сползая ниже, покрыл поцелуями уже покрасневшие от его грубых и жадных ласк две полурастекшиеся окружности ее грудей, обхватил губами ее соски. Она стонала и ерзала, то обхватывала его голову руками, то впивалась ногтями ему в спину. Внезапно он почувствовал, как ее рука расстегнула ширинку и, немного покопавшись там, достала фаллос, огромный красный, с сияющей темно-бордовой головкой. Она гладила его одной рукой, а другой принялась за ремень и рубаху. Он выпрямился и резкими, почти неосознанными движениями снял с себя то, на что указала ее рука. Не теряя ни минуты, она стащила с него брюки и сапоги, при возможности слегка касаясь его тела кончиком языка, и он чувствовал от этих прикосновений, что все во нем – кипящая лава. Он снял с нее трусики – нет, это были не те трусы, которые грезились ему вчера, розовые с резинкой, а обычные трусики, – он снял их и, вытянувшись на земле, слегка касаясь ее прохладной сырости поднявшимся огненным членом, начал целовать низ ее живота, губы, клитор, почти так, как наметил накануне. Она прогибалась, двигаясь навстречу его энергично работавшему языку. Он соскользнул языком вниз, и язык его показался ему прохладным по сравнению с ее разгоряченной плотью. Но тут она резко села, потянула его на себя, и он, послушно перемещаясь, оказался на ней, касаясь измазанным в песке горячим членом ее колена. Он приподнялся на руках, она взяла его член и слегка втолкнула в себя. Он поймал это движение, и они принялись сильно, громко и резко двигаться навстречу друг другу. Ласточка видел все это сверху: как он входит в нее так, как будто у него не фаллос, а кувалда, и ему нужно расплющить в блин то, что находится внутри ее на некоей воображаемой наковальне. Он видел сверху свою работающую белую задницу и ее расставленные колени. Он видел свой взмокший бритый затылок и ее румяное лицо с закрытыми глазами и прикушенной в кровь губой. Внезапно она издала крик, и вслед за ней закричал он, откинув голову и подняв лицо кверху. Ласточка видел, как капли пота стекали по его красной со вздувшимися жилами шее и слышал свое громкое, превратившееся почти что в хрип дыхание.
Они застыли так на мгновение, и потом, надавливая на низ ее живота, он медленно вынул из нее член, как бы выдавил его из нее, лег рядом на песок, и они пролежали так молча несколько минут. Потом она встала, подошла к воде и стала мыться, а он закурил и остался лежать навзничь, кажется, глядя на себя самого теперешнего, приникшего к зазорам между бревнами. Она вымылась и вернулась. Он встал и тоже пошел к воде, хотел умыться, но она остановила его и, опустившись перед ним на колени, стала гладить руками его ноги и живот, а затем начала покрывать поцелуями все, что находилось на уровне ее губ. Он читал об этой столь эгоистично ценимой мужчинами ласке, но никогда до этого не испытывал на себе ее действия. Он опять почувствовал горячую волну. Раскаленные губы целовали головку, и член поднимался. Она, покусывая, втягивала его в себя все глубже и глубже, то втягивала, то выталкивала языком. Он опустил руки и сжал ее плечи. Он сжимал ее плечи и смотрел на небо через зазоры между бревнами моста. Возбуждение росло, кровь закипала в нем, и он, почувствовав накат последней волны, выпустил плечи и сильно сжал ее голову руками, ощущая, что из него выходит вся сперма, вся до последней капли.
9
Он открыл глаза.
Франсуаза с кем-то говорила за дверью по телефону:
– Он не приходит в себя уже двое суток, не отходит моча, я думаю, что речь идет о двух-трех днях.
Он позвал Франсуазу, и она, немедленно закончив разговор, влетела в комнату.
– Мне, кажется, лучше, – проговорил он. – Умой меня и дай утку.
Откинув одеяло, Франсуаза изумилась. Изумился и Ласточка: кровать была залита спермой. Франсуаза улыбнулась ему и начала совершать утренний туалет. В комнате было солнце, и свежий аромат зубной пасты казался его, солнца, естественным запахом. После утреннего умывания он блаженствовал, он лежал чистый в свежей постели, тело казалось ему легким, а сознание просветленным. Он спросил у Франсуазы, кому она звонит и рассказывает об нем. Она ответила, что своему жениху, который молится за него. Он попросил Франсуазу рассказать о ее женихе, и она сказала, что Жан, так его звали, хочет стать юристом, что он очень много занимается, и он, как и она, является членом католической миссии. Ласточка вспомнил о книге, которую Франсуаза читала ему, и его интерес сразу угас. Он только спросил, когда же они видятся, если она все время сидит со своим пациентом, а Жан постоянно занят учебой. Она ответила, что видятся они редко, но что жених иногда заходит к ней, и что в следующий раз, когда он зайдет, она познакомит нас. Она сказала также, что они обручены, но поженятся только через два года, когда Жан закончит учебу и встанет на ноги. А пока они просто иногда видятся, иногда обедают вместе, у них есть даже свое любимое кафе около музея Клюни, знаменитое кафе и дорогое, но они все равно обедают там, глядя сквозь стекла террасы на бурную жизнь Латинского квартала.
Внезапно Ласточке пришла в голову мысль сделать им свадебный подарок, и он попросил Франсуазу найти и принести резную деревянную коробку. Франсуаза быстро справилась с заданием, и уже через несколько минут он держал в руках ящичек с Маджонгом.
– Я хочу сделать тебе и Жану свадебный подарок, – торжественно проговорил Ласточка. – Это замечательная игра, китайская, древняя и называется она Маджонг.
Франсуаза с интересом захлопала глазами. Он открыл коробку и разом высыпал все ее содержимое себе на живот. На его животе возвышалась огромная гора камней, все вперемешку: и ветры, и драконы, и цветы, и знаки, и круги, и бамбуки. Он еще для верности помешал рукой и начал объяснять.
– В этой груде камней перемешаны драгоценные камни и обычные – все, из чего играющий может составить свою игру, создать модель своего собственного мира в данный и конкретный момент.
Он зачерпнул пригоршню камней:
– Вот посмотри, что попалось мне в руку. Здесь есть красный дракон – вот он. Красных драконов четыре, как и всякого другого камня. Вот тройка бамбуков, это масть бамбуков. Семь знаков, это такая масть – знаки. Ист – восточный ветер, ветров, как ты знаешь, четыре, а драконов, я забыл тебе сказать, три: белый, красный и зеленый. Вот еще один круг – это масть кругов, всего в каждой масти девять камней. Теперь давай проверим, как ты запомнила. Бери в руки камень и называй его.
Она вытянула камень, на котором была изображена птица с длинным клювом.
– Это, наверное, один из драконов, – сказала Франсуаза.
– Нет, – строго сказал Ласточка, – запомни – это один бамбук, так выглядит один бамбук, это красивый камень, как и другие единицы и девятки мастей, поскольку они тоже драгоценности.
Она вытянула другой камень и снова ошиблась. Он снова ей объяснил. Та же история повторилась и с тремя следующими камнями. Франсуаза не могла запомнить.
– А в чем смысл игры? – поинтересовалась она, явно теряя интерес к распознаванию камней.
– Смысл игры в том, – сказал он, делая последнюю попытку заинтересовать ее, – чтобы выложить из камней, которые тебе приходят в процессе игры, свою собственную комбинацию, кропотливо собирая то, что тебе нужно для реализации замысла и выбрасывая ненужное. И то и другое сложно, поскольку замысел твой в процессе игры может меняться, если под него не идут камни, и может получиться так, что ты, переменив замысел, к этому моменту уже выбросил множество нужных тебе камней.
– А замысел-то в чем состоит? – ничего не понимая, спрашивала Франсуаза, уже не из интереса, а для очистки совести.
– Замысел состоит в том, чтобы, выбрав между дорогим и дешевым, трудным и легким, красивым и некрасивым, уникальным и обычным, выстроить свою игру. И, опираясь на удачу и свою догадливость или интуицию, почувствовать, что именно предлагает тебе судьба в каждом конкретном коне.
Франсуаза ничего не поняла. Он отдавал себе отчет в том, что плохо объяснил. От этой неудачи он почувствовал усталость.
– Возьми эту игру, я дарю ее тебе, ты сможешь купить книжку с правилами и во всем разобраться сама, – сказал он, признавая свое очередное поражение в схватке с Маджонгом.
Ласточка играл в Маджонг всю жизнь, и Маджонг всегда побеждал его. Ласточка подбирал к нему ключи, и все они приводили к провалу. Вначале он стремился играть красиво, пытался выстраивать только драгоценные комбинации, но судьба почти никогда не давала ему завершить игру, хотя часто и дразнила его, подсовывая нужные камни. В этих случаях обычно побеждал игрок, делавший что-нибудь простенькое и незамысловатое и потому приходивший к финишу первым. Тогда, обломав свою гордыню, он решил делать только дешевые комбинации, как бы в отместку дорогим: мол, от вас отказался единственный игрок, который отваживался рисковать и стремился только лишь к совершеннейшему. Но он проигрывал и в этих случаях, потому что всегда находился в игре такой участник, которому судьба дарила возможность выложить комбинацию-мечту. Это было либо "Чудо", своего рода парад всех драгоценностей, выложенный по особому правилу, либо, к примеру, "Роза ветров", когда в игре собраны все ветра. Сложивший такую фигуру выигрывал сразу так много, что дальше всякие попытки нагнать его выигрыш были тщетными. Третьей из избранных Ласточкой тактик была тактика внимательной слежки за противником, угадывание его замысла, с тем, чтобы помешать его реализации. В этих случаях создание помех другому отвлекало все внимание, и своя игра не складывалась вообще. Выигрывал опять кто-то другой, по крупному или по мелочи, но выигрывал. Под конец Ласточка выбрал гибкую и смиренную тактику. До середины игры он старался не строить никакого замысла и наблюдать за приходящими камнями, ждал, как правило, подсказки судьбы, говоря себе: "Следующий пришедший камень скажет мне, к чему я буду стремиться". Но в этих случаях всегда находился такой игрок, который превосходил его в его же тактике, который тоньше чувствовал и лучше предвидел, и поэтому течение игры легче выводило его в победе. Анализируя свои поражения, Ласточка каждый раз приходил к выводу, что у него недостает спокойствия, чтобы прислушиваться к судьбе, внимания, чтобы следить за движением камней по столу, не упуская из поля зрения замыслы противников, и просто удачи. Он понимал, что, чтобы выигрывать, он должен бы был победить себя самого, свой характер, свой темперамент, свою гордыню. И поэтому всегда проигрывал. Всегда находился либо гордец-везунчик, либо гений-созерцатель, либо обычный обывательствующий игрок, которому удавалось побеждать, строя незатейливые комбинации, с большей частотой, чем Ласточке.
Он был влюблен в эту игру.
Он был побежден этой игрой. Он играл со страстью именно потому, что хотел победить ее, и воспринял как окончательное поражение то, что попросту не смог объяснить и показать всю ее прелесть Франсуазе. Поражение, превратить которое в победу не удастся уже никогда.
Франсуаза собрала камни с его живота, аккуратно уложила их в коробку, и, поблагодарив его за подарок, пообещала, что купит книгу, и они вместе с Жаном обязательно разберутся в правилах.
Так он расстался с Маджонгом. Расстался с ним, побежденный, и, как прекрасно понимал, навсегда.
Франсуаза сказала, что, по ее мнению, ему сегодня лучше, и попросила разрешения выйти за покупками. Ласточка отпустил ее и, когда за ней захлопнулась входная дверь, взял в руки очередное письмо.
Почерк был взволнованный, напоминающий бегущую волну, которая то немного успокаивалась, то наоборот вздыбливалась, и тогда посредине строки начинало штормить:
"Господи, я хотел бы спросить Тебя и только Тебя, что есть любовь. Я не стал говорить об этом с Батюшкой, я знаю, что он ответил бы и этот ответ точно не удовлетворил бы меня. Поэтому я спрашиваю Тебя, и я загадал одно знамение: у меня перед домом растет огромное дерево, одна из ветвей которого надломилась, и вот по тому, что будет происходить с этой веткой, я пойму Твой ответ. Я буду знать, что ты скажешь мне, если ветвь обломится, и каков будет Твой ответ, если ветвь не отломится и вновь приживется.
Я спрашиваю Тебя, Господи, что есть Любовь. Любовь к женщине. Я думаю так: мы не выбираем себе родителей, не выбираем дня рождения и дня смерти. Мы не приходим в этот мир по своей воле и обычно не по своей воле и покидаем его. Точно так же мы не выбираем и предмет нашей страсти, ведь многие люди страстно любят людей, которые отнюдь не подходят им, создают с ними семьи и живут вместе годами, страшно мучаясь и терзая друг друга. Мы не выбираем любимых, так же как и все, что даешь нам Ты, стало быть это Ты посылаешь нам любовь и назначаешь, должна ли она быть нам наградой или наказанием. Ты создал мужчину и женщину, чтобы они продолжали род человеческий, и устроил так, чтобы то, в результате чего появляются на свет дети, было удовольствием для людей. Но ведь люди любят друг друга не потому, что им предстоит произвести на свет потомство, они любят друг друга по непонятной причине, и что есть сама эта любовь, часто лишающая человека рассудка и иногда толкающая на самые различные преступления и даже на лишение себя жизни, – совершенная для меня тайна. И я хотел бы знать, Ты ли внушил человеку страсть или же это порождение твоего антипода, поскольку страсть разрушительна, она ломает и коверкает, и ломает она и коверкает даже самое себя.
Я не хочу рассказывать в этом письме моей истории, поскольку не в ней дело, а в самой сути вещей. Нужно ли считать, что когда чей-то образ неотступно преследует все твои мысли, когда голова твоя наполняется бредом и видениями, когда все вокруг для тебя меркнет и даже забываются слова тысячекратно произнесенной молитвы, когда руки теряют тягу к работе, и самая жизнь кажется тусклой, если возлюбленный предмет оказывается вне ее, так вот нужно ли считать, что все это от лукавого, пытающегося отлучить человека от Тебя путем всесокрушающей страсти к земной женщине, или же это Ты вдохнул в человека вместе с душой эту искорку, которая до поры тлеет, и разгорается в тот момент, когда ее раздувает ветер до пламени, высотою с небеса.
Ответ на этот вопрос для меня необычайно важен теперь, поскольку я не знаю, должен ли я следовать повсюду, как мне бы того страстно хотелось, за женщиной, может быть, и вовсе недостойной, может быть, даже и дьяволицей, если любовь моя – искушение, посланное дьяволом; или же я должен отречься от нее, понять, что то, что со мной происходит – дьявольская забава, раздавить в себе, как мне сейчас кажется, вместе со всем живым, что во мне есть, эту страсть и, оставшись полураздавленным червем, молиться Тебе и молить Тебя, чтобы Ты даровал мне забвение.
Эта женщина мне заслонила солнце. Она, я думаю, хотела бы заслонить мне даже Тебя. Но, может быть, как раз она и послана мне Тобою, чтобы я прошел через это пламя и закалился, как металл, может быть, как раз в том и есть Твой замысел: чтобы я пришел к Твоему алтарю вместе с ней, с непокорной, неверящей, и обратил ее к вере, и мы родили бы детей, почитающих Тебя и не ведающих, из какого пламени они вышли.
Я молю тебя, Господи, дай мне ответ, я молод еще, и многие испытания мне по силам. Я буду глядеть на ветку и ждать знамения, воля моя в руках Твоих. Да святится имя Твое, отныне и присно и во веки веков. Аминь".